3. «Палата № 6»

1

Для того чтобы понять политическую остроту темы, разработанной в «Палате № 6», необходимо проследить процесс нарастания в сознании А.П. Чехова протеста против насилия, как основы самодержавно-полицейского режима. Определяющую роль в этом процессе, конечно, сыграла его поездка в 1890 году на остров Сахалин.

Трехмесячное пребывание А.П. Чехова на Сахалине убедило его в правоте того, о чем он писал Суворину: «Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей... Сахалин — это место невыносимых страданий... Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски...»¹.

То, что увидел А.П. Чехов на Сахалине, поразило его своим страшным сочетанием обыденного с ужасным. Человеческие страдания и лишения, самые гнусные надругательства над личностью, ужасы физических истязаний — все это существовало на острове в обнаженном виде и своим жестоким однообразием, своей повседневностью и «законностью» невольно напоминало политический строй самой России, который зиждился на тех же началах.

А.П. Чехов в условиях цензурного террора не мог изложить свои впечатления и выводы в публицистической форме, только форма «объективного» исследования являлась наиболее подходящей для этой цели. Все свое негодование и возмущение А.П. Чехов должен был глубоко прятать за голые факты и статистические данные. Это, невидимому, не могло удовлетворить гуманного и чуткого ко всякой несправедливости писателя, и накопившийся внутри протест стремился вылиться в более свободную форму. «Палата № 6» явилась как раз таким произведением, в котором этот протест получил свое адекватное воплощение. С этой точки зрения «Палату № 6» следовало бы рассматривать как произведение, посвященное изображению большого Сахалина — царской России.

Факты, на которых А.П. Чехов фиксировал свое внимание, живя на Сахалине, обличают в нем великого гуманиста-демократа и острую наблюдательность писателя-публициста. Только горячим участием к миллионам погибающих «зря» и страстным желанием заявить всему просвещенному человечеству о бессмысленном и жестоком надругательстве над людьми были продиктованы очерки, сцены, наброски, штрихи, составившие книгу «Остров Сахалин».

В ней писатель неоднократно останавливается на внешних условиях существования каторжника. Тесные-казармы, спертый воздух, голые нары, грязь, — вот наиболее общие данные этих условий, ничем не отличающихся от условий, в которых содержатся животные. «С работ, производимых чаще в ненастную погоду, каторжный возвращается в тюрьму на ночлег в промокшем платье и в грязной обуви; просушиться ему негде; часть одежды развешивается около нар, другую же, не дав ей просохнуть, подстилает под себя вместо постели. Тулуп его издает запах овчины, обувь пахнет кожей и, дегтем. Его белье, пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак, постоянно страдающий метеоризмом; его хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — все это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым... сероводород, аммиачные и всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами и происходит то самое, от чего, по словам надзирателей, «душу воротит» (10, 57).

Аналогичную картину, позднее нарисованную в «Палате № 6», А.П. Чехов сравнивает со зверинцем: «Воняет кислою капустой, фитильной гарью, клопами и аммиаком и эта вонь в первую минуту производит на вас впечатление, как будто вы входите в зверинец» (8, 108).

А.П. Чехов специально останавливается на произволе, который царит на каторге. Каторжник мог быть отдан в услужение к частному лицу, чиновнику и обязан был работать на него. «Это — не каторга, а крепостничество», — пишет А.П. Чехов. Больше того, на острове без суда и следствия, без достаточных улик в том или ином преступлении мог быть брошен в карцер или подвергнут телесному наказанию и не каторжник, а свободный поселенец. Так, А.П. Чехов рассказывает, как по одному только подозрению в убийстве были взяты под стражу четыре человека и посажены в темные холодные карцеры. Точно так же поступили и с женщиной, подозреваемой в убийстве мужа, — ее посадили в темный карцер, выдавали горячую пищу только через два дня, а когда она заявила, что она давно уже больна и что ее не хотят почему-то показать доктору, то смотритель велел надзирателю передать больной, что она «может издыхать».

Рассказав об этих эпизодах, А.П. Чехов, сдерживая возмущение, писал: «Это неуменье отличать предварительное заключение от тюремного (да еще в темном карцере каторжной тюрьмы!), неуменье отличать свободных от каторжных удивило меня тем более, что здешний окружной начальник кончил курс по юридическому факультету, а смотритель тюрьмы служил когда-то в петербургской полиции» (10, 293).

Под стать окружным начальникам, имеющим высшее образование, были и рядовые надзиратели, подобно тому, как врачу Хоботову в «Палате № 6» под стать был сторож Никита. Надзиратели, — пишет А.П. Чехов, — это «люди грубые, неразвитые», жестоко обращающиеся с каторжниками, избивающие их палками, проламывая головы и нанося другие увечья, развращающие молодых каторжанок или девушек-подростков из поселенцев. «Войдешь в квартиру надзирателя, — рассказывает А.П. Чехов, — он, плотный, сытый, мясистый, в растегнутой жилетке и в новых сапогах со скрипом, сидит за столом и «кушает» чай; у окна сидит девочка лет 14 с поношенным лицом, бледная», — его сожительница (10, 278).

В другом месте своей книги А.П. Чехов пишет об «интеллигентных» чиновниках, смотрителях и начальниках острова: «В новой истории Сахалина играют заметную роль представители позднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, — господа, которые в обращении с низшими не признают ничего, кроме кулаков, розог и извозчичьей брани, а высших умиляют своею интеллигентностью и даже либерализмом» (10, 284).

«Остров Сахалин» — это книга прежде всего о людях, погибающих зря. Не даром А.П. Чехов выделил историю каторжника Егора в отдельный рассказ, подчеркнув тем самым типичность такого явления, когда огромная масса осужденных и сосланных на остров — люди невинные, или просто жертва невежества, тяжелой жизни, несчастного случая.

Поездка на Сахалин имела колоссальное значение в идейной эволюции А.П. Чехова. Он прямо заявлял: «Я возмужал от поездки»². Несправедливость и зло в таком сконцентрированном виде, в каком они предстали перед ним на острове, еще сильнее закалили в нем ненависть к людям, «употребляющим насилие», и убедили в необходимости протеста. А.П. Чехов увидел, что то же самое зло, насилие над личностью, та же несправедливость царят и в России. Он понял, что его гражданский долг, как писателя, состоит в том, чтобы разоблачить истинный смысл «свободы», которой пользуются люди, не носящие кандалов, показать, что там, где господствуют Держиморды и Яго, она есть не что иное, как та же каторга, та же сахалинская казарма с ее «красноносыми смотрителями» и щемящими сердце вздохами: «Ах, боже мой, боже мой!» (10, 116).

Еще в пути, при возвращении с острова, у А.П. Чехова возникает замысел рассказа «Гусев». Сквозь грустно-ироническое отношение к совершенно беспомощному, больному чахоткой герою, Павлу Ивановичу, в рассказе прорывается смелый и сильный мотив протеста. В образе Павла Ивановича уже намечен в основных чертах образ Ивана Дмитрича Громова. Если Павла Ивановича и не заключили в «палату № 6», то его довели до последней степени изнеможения. Честный, прямолинейный в своем протесте против произвола, он и перед смертью не сдается, заявляя: «Я непобедим, никакая испанская инквизиция не может заставить меня замолчать». Для него только в протесте заключен истинный смысл жизни. Он искренне презирает тех, кто с рабской покорностью опускает руки или заискивает перед угнетателем. «Вижу произвол, — говорит он, — протестую, вижу ханжу и лицемера — протестую, вижу торжествующую свинью — протестую... отрежь мне язык — буду протестовать мимикой, замуравь меня в погреб — буду кричать оттуда так, что за версту будет слышно, или уморю себя голодом, чтоб на их черной совести одним пудом было больше, убей меня — буду являться тенью» (7, 306).

Под влиянием поездки на Сахалин А.П. Чехов радикально пересматривает и свое отношение к толстовству. Известно, что до поездки он восторженно отзывался о «Крейцеровой сонате» Л.Н. Толстого (1889). После же поездки он писал: «Теперь она мне смешна и кажется бестолковой»³. О «Послесловии» к «Крейцеровой сонате»: «Я третьего дня читал его «Послесловие». Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше» (Гоголя — М.Г.), которые я презираю»⁴. Таким образом, реакционная сущность философии Л.Н. Толстого становилась для А.П. Чехова очевидной. Уже по одним этим строкам следует заключить, что он не мог оставить без критики философию Л.Н. Толстого, завладевшую умами значительной части интеллигенции. И эта критика, действительно, нашла свое место сначала в повести «Дуэль» (1891) и в рассказе «Жена» (1892), а затем — в более развернутом виде — в повести «Палата № 6».

Как в работе над образами «Скучной истории», так и в работе над образами «Палаты № 6» А.П. Чехов исходит не из одного, а из целого ряда заданий, охватывая и отражая сразу всю сумму наиболее существенных противоречий переживаемого времени. Так основное идейное задание в «Палате № 6» было продиктовано не только протестом масс против самодержавно-полицейского произвола, не только резко-отрицательным отношением демократических слоев интеллигенции к философии Л.Н. Толстого, но и голодом 1891—92 годов. Безразличное отношение правительства к нуждам народа нигде так всесторонне не могло отразиться, как в вопросе борьбы с голодом. Мы не ошибемся, если выскажем мысль, что одной из причин, побудивших А.П. Чехова написать свою повесть, было равнодушное отношение власть имущих к голоду, к этому поистине всенародному бедствию, которое было страшнее всяких каторг, бедствию, обусловленному все той же «производящею причиною»⁵ — эксплуататорским социально-политическим строем.

Газета «Новое время», занимавшая правительственную ориентацию, в самый разгар голода писала: «голода в России нет и быть не может», хотя перед этим уже была опубликована в «Русских ведомостях» (1891, № 319) статья Л.Н. Толстого «Страшный вопрос», в которой он высказывал опасение, что для пропитания голодающего населения в России не хватит хлеба.

О явно недостаточном внимании правительства к голоду, о мизерных суммах, отпускавшихся им для помощи голодающим губерниям, вынуждены были писать даже «Московские ведомости». «Действительно-ли, однако, — писал в этой газете Д.Ф. Самарин, — размеры бедствия в свое время были оценены? Мне кажется, что нет, и последствием этого было то, что хотя помощь нуждающимся была оказана, но меры принимались несвоевременно и не соответствовали размеру бедствия: это были не меры, а полумеры»⁶.

За правдивые сведения, говорившие о том, что положение с продовольственными запасами в стране является катастрофическим, № 311 «Русских ведомостей» был изъят, а редакция получила вторичное предостережение.

Преступная беспечность правительства в вопросе о помощи голодающим принимала не то издевательские, не то анекдотические формы. Так, 17 ноября 1891 года был дан «высочайший рескрипт» на имя наследника Николая Александровича. В этом издевательски-анекдотическом документе все заботы по борьбе с голодом возлагались на благотворительность «общества», во главе с туповатым «наследником», которому, конечно, никакого дела не было до народного бедствия. Царь писал в «рескрипте»: «С сердечным участием следя за многообразными проявлениями общественной помощи оскудевшим, я признаю благовременным обеспечить великодушным усилиям частной благотворительности, ставшей на святое дело христианского милосердия, соответственное важности дела направление и необходимое единство действий. В сих видах, учреждая особый комитет для помощи нуждающимся в неурожайных местностях, я назначил ваше императорское высочество председателем сего комитета»⁷.

Следующий, 1892 год, был снова голодным годом. Внутренний обозреватель «Русской мысли» писал: «Наступивший год принял печальное наследство от своего предшественника — народную нужду, которой следы не могут вполне изгладиться в текущем году даже самым обильным урожаем. Что нужда в самом деле велика, это выяснилось достаточно...»⁸.

Как отнесся к голоду 1892 года А.П. Чехов?

Безучастным к голоду А.П. Чехов не оставался. Он объявил среди друзей и знакомых сбор пожертвований. Но многого на этом поприще А.П. Чехов сделать не мог, да он и сам понимал, что благотворительный метод борьбы с голодом является профанацией подлинной борьбы с обнищанием народных масс. Вскоре он эту мысль и высказал в рассказе «Жена», специально посвященном «голодной благотворительности».

В рассказе А.П. Чехов рассматривает три типа благотворительности: безразличное, тщеславное и сердечное. Тип совершенно безразличного, равнодушного отношения к делу благотворительности в рассказе представлен в образе помещика Ивана Иваныча. «Вы напрасно беспокоитесь, — говорит он Асорину. — Не знаю, право, отчего вы беспокоитесь? Не беспокойтесь, голубчик! Ей-богу ничего нет... — зашептал он ласково и искренно, успокаивая меня как ребенка. — Ей-богу, ничего!» (8, 18).

Подобное равнодушие к погибающим от голода крестьянам, глубокая душевная апатия могли быть обусловлены только классово-эгоистической природой помещика-крепостника, до которого, как говорит кучер Асорина, «еще не дошло положение» о крестьянской реформе. Равнодушие Ивана Иваныча, в свою очередь, характеризует полный духовный распад его личности. Таким А.П. Чехов и изображает помещика. Другой тип отношения к благотворительности определяется следующим образом: «Есть люди совершенно равнодушные, лишенные всякого чувства сострадания, но которые не проходят мимо человеческого горя и вмешиваются из страха, что без них могут обойтись. Для их тщеславия нет ничего святого» (8, 17). Эти слова говорит Наталья Гавриловна, имея в виду своего мужа Асорина, побуждения которого быть полезным в деле помощи голодающим оказываются бесплодными, потому что они исходят из лично-эгоистического источника. Мысль: «как приятно добрым быть» больше волнует Асорина, чем мысль о народном горе.

Все симпатии автора в рассказе отданы Наталье Гавриловне. Организация помощи голодающим для нее является единственным делом, достойным подлинного сердечного участия, так как все остальное, с чем она связана в жизни, представляется ей мелким и ничтожным. С самозабвением вкладывая в гуманное дело всю свою душу, она добивается больших, с точки зрения Асорина, результатов.

Осудив Иванов Иванычей и Асориных и отдав должное искренней и сердечной Наталье Гавриловне, А.П. Чехов заставляет разночинца-врача Соболя высказать скептическое отношение к «голодной благотворительности». Хотя благотворительность и облагораживает людей, и характеризует некоторую степень их доброты, но ею не решается проблема борьбы с тем, что А.П. Чехов еще в 1888 году в своем фельетоне «Наше нищенство» назвал «производящею причиною».

Соболь прекрасно видит бесплодность даже той благотворительности, какую проводит Наталья Гавриловна. Дело не в благотворительности, а в радикальной ломке тех социальных отношений, которые установились между крестьянами и «имущими». Эти отношения должны быть основаны «на расчете, знании и справедливости». Под справедливостью А.П. Чехов понимал отсутствие порабощения человека человеком. Справедливости не может быть там, где отсутствует «логика жизни». Если, например, батрак Васька голодает, то справедливость будет состоять не в том, чтобы оказывать ему посуточно пятнадцатикопеечную помощь, а в том, чтобы ликвидировать причины, порождающие голод. Справедливость и логика жизни в данном случае состоят в том, чтобы дать батраку землю, сделать его хозяином своей судьбы, чтобы те двадцать кулей ржи, которые были украдены голодными из амбаров Асорина, составляли хлебные запасы не одного человека, а двадцати.

Мизерность эффекта, получаемого от благотворительности, Соболь доказывает с помощью несложных цифровых данных. «По самому скромному расчету, считая по 7 копеек на душу и по 5 душ в семье, чтобы прокормить 1000 семейств, нужно 350 рублей в день... А между тем мы даем не 350 в день, а только 10 и говорим, что это пособие, помощь, что за это ваша супруга и все мы исключительно прекрасные люди, и да здравствует гуманность... Сколько среди нас таких гуманных, чувствительных людей, которые искренно бегают по дворам с подписными листами, но не платят своим портным и кухаркам. Логики в нашей жизни нет, вот что! Логики!» (8, 48).

Таким образом, рассматривая благотворительность, как одну из форм лицемерия «имущих», как попытку прикрыть отсутствие «логики в нашей жизни», А.П. Чехов подвергал критике весь социально-политический строй, при котором оказывались неизбежной нищета и всякие бедствия народных масс.

Образ врача Соболя — это образ героя-демократа, который в своих суждениях близок к правильному пониманию социальных противоречий. Подобных героев в предыдущих произведениях А.П. Чехова не было. Этот знаменательный факт в идейно-творческой эволюции писателя помогает нам многое раскрыть и объяснить в «Палате № 6», как произведении, органически связанном с новым этапом в процессе «революционизирования» демократического мировоззрения А.П. Чехова.

Имея в виду «недопетые песни» Ивана Дмитрича из «Палаты № 6», мы можем сказать, что содержание их заключается в протесте против самодержавно-полицейского строя, что эти «песни» определились уже в основном своем мотиве частью под влиянием поездки А.П. Чехова на Сахалин, частью под влиянием голода 1891—1892 годов, и получили свое предварительное отражение в рассказах «Гусев» и «Жена». В «Палате № 6» «недопетые песни» звучат значительно убедительнее и свободнее.

II

«Палата № 6» была опубликована в ноябрьском номере «Русской мысли» за 1892 год. В это время Владимир Ильич Ленин жил в Самаре. Он только что получил университетский диплом и был зачислен самарским окружным судом в списки помощников присяжных поверенных. Двухлетнее пребывание в Самаре, а еще раньше в Казани, участие в революционно-марксистских кружках, ставили В.И. Ленина в непосредственную связь с типичной для 80—90-х годов обстановкой провинциальной жизни. Н.В. Шелгунов в эти годы в одном из своих «Очерков» характеризовал идейную жизнь так называемого общества, как жизнь постепенного одичания. «Но, в сущности, и в столицах, и в провинции в так называемом обществе почти совсем незаметно в обращении общественных идей. Даже в таких домах, где прежде совсем не знали карт, завелся теперь винт. Говорить о чем-нибудь, кроме самых обыкновенных городских происшествий, считается как-то странным, даже неуместным и глупым. И в самом деле: все умы за карточными столами заняты карточными комбинациями, а вы вдруг выпалите какою-нибудь общею идеей. И общие разговоры все больше и больше выходят из употребления... Поэтому, чем меньше открыто для каждого возможностей думать об общих делах, тем он о них станет и думать меньше, а, наконец, и совсем перестанет и потеряет всякую связь между своим личным и чужими или общественными интересами. Только в этом, ведь, и одичание»⁹. В «Очерке» приводились примеры подобного «одичания» из жизни харьковского «общества», виленского и казанского. Вот что писал Шелгунов о казанском «обществе»: «Возьмите хоть Казань, тоже большой город, а еще и университетский... Скука, скука и скука, дошедшая до того, что стреляются, вешаются и отравляются юноши, едва вступившие на путь жизни, стреляются, вешаются и отравляются почтенные отцы и матери семейств. Скука, разъедающая казанскую жизнь, проникла повсюду и занесла в казанские общественные учреждения — в думу, в земство — мертвящую апатию. Важные вопросы остаются в стороне, и мельчающая мысль, лишенная всякой энергии, топчется на месте и тратит свои силы на пустяки. Люди толкуют битые часы о каком-то «школьном клопе» необычайных размеров, якобы обнаружившемся в одном из уездов губернии»¹⁰.

Жалобы на отсутствие определенной дели в жизни «общества», в особенности провинциального, не были только публицистическим приемом, а соответствовали действительному положению вещей. Многочисленные факты, характеризующие идейный застой в «обществе», мы можем найти в газетной и журнальной хронике тех лет, в мемуарной и художественной литературе. А.П. Чехов, познакомившись с людьми Приамурья, прежде всего был поражен контрастом в их суждениях по вопросам общественного характера с суждениями людей Европейской России. С чувством приятной зависти он сообщал, что «здесь не боятся говорить громко», потому что «арестовывать здесь некому и ссылать некуда»¹¹. Независимость и самостоятельность в суждениях приамурцев восхищала А.П. Чехова. Атмосфера десятилетней жестокой реакции убила в «московских» земляках писателя всякую способность свободно выражать свои демократические убеждения и взгляды. Сопоставляя жизнь на Амуре с жизнью в центральных губерниях, А.П. Чехов писал: «Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России»¹². Из этого сопоставления мы можем заключить, насколько прав был Н.В. Шелгунов, когда писал о полном отсутствии «возможности думать об общих делах», ведущем к постепенному одичанию «общества». Если бы эта возможность имелась хотя бы в урезанных размерах, то у А.П. Чехова не было бы оснований с тоской восклицать: «Нужен хоть кусочек общественности и политической жизни, хоть маленький кусочек»...¹³

«Палата № 6», в которой с необыкновенной силой не только обобщена картина наиболее существенных сторон самодержавно-полицейского режима, но и выражено отрицательное отношение к проповеди общественного индифферентизма, не могла не произвести потрясающего впечатления на молодого Владимира Ильича. Прочитав повесть А.П. Чехова, он сейчас же поделился своими чувствами, которые она возбудила в нем, с сестрой Александрой Ильиничной. В своих «Воспоминаниях об Ильиче» она рассказывает: «Остался у меня в памяти разговор с Володей о появившейся в ту зиму в одном из журналов повести А. Чехова «Палата № 6». Говоря о талантливости этого рассказа, о сильном впечатлении, произведенном им, — Володя вообще любил Чехова, — он определил всего лучше это впечатление следующими словами: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно я заперт в «палате № 6». Это было поздно вечером, все разошлись по своим углам или уже спали. Перемолвиться ему было не с кем. Эти слова Володи приоткрыли завесу над его душевным состоянием: для него Самара стала уже такой «Палатой № 6», он рвался из нее почти так же, как несчастный больной Чехова. И вот он твердо решил, что уедет из нее следующей же осенью»¹⁴.

Повесть А.П. Чехова «Палата № 6» принадлежит к числу таких произведений русской классической литературы, в которых искусство обобщения доведено до огромного совершенства.

Изображая типичные стороны русской жизни своей эпохи, А.П. Чехов сохраняет в неприкосновенности характерные особенности среды и обстановки. Это сообщает произведению особую убедительность. Этим следует объяснить и ту силу впечатления, какая позволила В.И. Ленину распространить образы «Палаты № 6» на конкретную Самару, на свое положение и в то же время на всю Россию.

Наивно было бы видеть в «Палате № 6» только картину безобразной постановки врачебного присмотра за душевно-больными в России. Однако, для исследователя, как и для читателя, не безразлично, правильно ли в повести воспроизводится реальная действительность или она искажается и автор допускает натяжки и всякого рода условности. Палата, в которой содержатся душевно-больные, изображена в повести исключительно мрачными красками. Полуразвалившаяся, она расположена на пустыре, дорога к ней заросла крапивой, внутри невероятная грязь, в сенях гниют старые матрацы, белье, рваная обувь и все это издает «удушливый запах». Сторож с «лицом овчарки», тупой и грубый человек, жестоко обращается с больными, за которыми никакого медицинского присмотра не установлено. В самой палате «воняет кислою капустой, фитильной гарью, клопами и аммиаком». Совершенно равнодушное отношение ко всему этому врача Рагина довершало мрачную картину.

Мог ли современный читатель поверить, что на свете существуют подобные «палаты» и не является ли повесть А.П. Чехова клеветой на постановку дела здравоохранения в России?

Читатель не мог не поверить А.П. Чехову, так как писатель с исключительной объективностью изобразил ту обстановку, в какой на самом деле содержались душевно-больные в России. Вот что, например, врач-психиатр Н. Баженов писал в 1891 году по этому вопросу: «В России никто не знает ни своих прав, ни своих обязанностей по отношению к призрению душевно-больных. В этом я вижу главнейшую причину, почему в настоящее время в земствах вопрос психиатрического призрения сделался вопросом наболевшим... В самом деле, с одной стороны, для земского деятеля совершенно очевидно, что полученное в наследство от Приказа общественного призрения отделение душевно-больных при общей больнице стало тесно и становится теснее с каждым днем. И не просто тесно, а непозволительно тесно, — например, койки в палатах стоят в две шеренги... В Москве призрение душевно-больных чрезвычайно отстало... установились в обществе и в администрации традиции и порядки невероятные и некультурные»¹⁵.

Но в повести изображены с чисто «клинической» точностью не столько недуги больных, сколько «недуги» социального строя, общества.

Подобно тому, как А.П. Чехов в цитированном выше письме противопоставлял «последнего ссыльного» на Амуре «первому генералу» в России, он в повести противопоставил всему «обществу» скромного Ивана Дмитрича, исключенного из университета за невзнос платы за обучение и теперь исполняющего обязанности судебного пристава. С одной стороны «грубое невежество и сонная животная жизнь» городских обывателей, скука, отсутствие высших интересов в их жизни, насилие, грубый разврат и лицемерие, социальная несправедливость, выражающаяся в том, что «подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами» (8, 111), с другой стороны — Иван Дмитрич, с его «врожденной деликатностью, порядочностью и нравственной чистотой», с образованностью и страстной любовью к книге, с горячим и искренним протестом против всякой несправедливости.

Небыло ничего исключительного в том, что единственный умный человек в городе, попав в «заколдованный круг», сошел с ума. Если бы правительство не преследовало любого честного человека за его стремление быть полезным в «обществе», а «общество» со своей стороны не относилось бы с животным равнодушием к подобному стремлению, то «Фофанов, — как писал А.П. Чехов в 1890 году, — не сидел бы в сумасшедшем доме, Гаршин был бы жив до сих пор, Баранцевич не хандрил бы, и нам бы не было так скучно и нудно, как теперь»¹⁶.

Ленинское понимание «Палаты № 6» дает нам основание рассматривать это произведение как сатиру на русский самодержавно-полицейский режим. В этом убеждает нас и само содержание повести, и характер ее образов, и своеобразие композиции. А.П. Чехов в «Палате № 6», подобно Щедрину, делает объектом своего художественного изображения всю систему социально-политического строя, включая и философию общественного индифферентизма.

О положительном отношении А.П. Чехова к творчеству и к самой личности Щедрина мы знаем — оно не оставляет никаких сомнений в большом уважении и преклонении его перед великим сатириком. Приступая к работе над «Палатой № 6», он читает «Дневник провинциала в Петербурге». «Как похоже на настоящее!» — таков был его отзыв¹⁷. Любопытно в этом отзыве стремление А.П. Чехова подчеркнуть мысль, что сатирические картины прошлого, изображенные в «Дневнике», ничуть не устарели и продолжают верно отражать жизнь, которая, в свою очередь, также нисколько не изменилась. Не является ли подобный отзыв о «Дневнике» Щедрина еще одним ключом к раскрытию идейно-жанрового своеобразия «Палаты № 6»? Ведь восклицание А.П. Чехова: «как похоже на настоящее!» воспринимается прежде всего как желание писателя сатирически изобразить это проклятое и неиздыхающее настоящее. Анализ повести подтверждает сказанное.

Уже в самом начале повествования А.П. Чехов вводит читателя в мир сатирических образов.

Изобразив в сатирических красках внешний и внутренний вид «палаты № 6», А.П. Чехов переходит к сатирическому изображению картины сумасшествия Ивана Дмитрича.

Иван Дмитрич, о деликатности, нравственной чистоте и исключительной любви к книге которого только что было рассказано, «шлепая по грязи, по переулкам и задворкам» пробирается «к какому-то мещанину, чтобы получить по исполнительному листу». Этот контраст усиливается деталью, предельно раскрывающей сатирический смысл картины: в одном из переулков с Иваном Дмитричем встречаются «два арестанта в кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями». Нелепость картины, где на двоих закованных в кандалы приходится четверо вооруженных, способна возбудить болезненную мысль у всякого, кто ничем не огражден от произвола властей, — возбуждена она и у Ивана Дмитрича. Ему вдруг показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму. Вечером Иван Дмитрич боялся зажечь огонь, как боялись зажигать его по вечерам во всех просвещенных домах России, рискуя быть заподозренными в «крамоле». Народная пословица «от сумы да тюрьмы не зарекайся», вспомнившаяся Ивану Дмитричу, только усилила всю безысходность положения, в котором оказывался человек, подобный ему.

От частной картины А.П. Чехов переходит к обобщению в чисто щедринском духе: «Люди, имеющие служебное отношение, деловое отношение к чужому страданию, например, судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до такой степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам иначе, как формально; с этой стороны они ничем не отличаются от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не замечает крови». При таком отношении к человеку «смешно помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом, как разумная и целесообразная необходимость» (8, 113. Курсив мой — М.Г.).

С одной стороны — насилие, с другой — «разумная и целесообразная необходимость» — примиряются в обществе, свидетельствуя о крайней степени его нравственного падения. Такое общество способно вызвать только презрение и ненависть.

Картина, изображающая сумасшествие Ивана Дмитрича, представляет собой яркую сатиру на самодержавно-полицейскую систему травли, преследования, слежки, всяческих притеснений. Иван Дмитрич, гонимый страхом быть закованным в кандалы ни за что, ни про что, бежит, подобно пушкинскому «бедному Евгению», «охваченный ужасом, без шапки и сюртука», а за ним с лаем гонятся собаки. «Ивану Дмитричу казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним». Затем Ивана Дмитрича забирают в больницу и кладут в палату... для венерических больных.

Картина сумасшествия Ивана Дмитрича исполнена особой художественной силы и убедительности прежде всего потому, что сумасшествие мотивируется в повести столкновением гуманной и свободной личности с грубой, основанной на вопиющей несправедливости, политической системой, поддерживаемой полным равнодушием «общества». Обращение А.П. Чехова к сумасшедшему герою имело свой глубокий смысл, в конечном итоге раскрывающийся в словах Андрея Ефимыча об Иване Дмитриче: «во всем городе один только умный человек, да и тот сумасшедший»...

В четвертой главе изображается мир сумасшедших, с их привычками и наклонностями. Это — тоже своеобразное «общество», над которым возвышается всемогущий Никита, как воплощение неограниченной власти. Сумасшедшего мужика, утратившего способность реагировать на насилие, Никита бьет «страшно, со всего размаха, не щадя своих кулаков». Образы мужика и Никиты, помещенные на переднем плане картины, приобретают особый, символический смысл. Произвол и тупое равнодушие оказываются взаимно обусловленными. Никита до тех пор не перестанет бить мужика, пока мужик не поднимется и не запротестует.

В непосредственной связи с внутренним смыслом указанных образов находится и врач Андрей Ефимыч.

Как врач, Андрей Ефимыч — случайная личность. Типичным для него является не любовь к науке, а пристрастие к метафизическим размышлениям. Именно с этой точки зрения он и выступает перед нами как одна из главных фигур в сатирической группе обитателей «палаты № 6».

Только этим и объясняется, например, чисто сатирический характер его портрета. «Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая; своим лицом, бородой, плоскими волосами и крепким, неуклюжим сложением напоминает он трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержного и крутого. Лицо суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный» (8, 118). А.П. Чехов наделяет его громадными руками и ногами, громадной физической силой. Но маленькие глаза, красный нос, и тонкий голосок делают всю эту силу ненужной и даже смешной, особенно тогда, когда он смущается перед прислугой и подчиненными, когда он мягким тенорком извиняется перед каждым встречным: «виноват!». Далее сатирические черты Андрея Ефимыча дополняются опухолью на шее, неопрятностью, заношенным сюртуком, в котором он «и больных принимает, и обедает, и в гости ходит».

Андрей Ефимыч — это интеллигентный Платон Каратаев, тот «неподвижный» мужик, которого «со всего размаха» бьет Никита. Не случайно в конце повести Никита точно так же бьет и Андрея Ефимыча.

Переходя от внешнего портрета Андрея Ефимыча к психологическому, автор остается последовательным в своем отношении к герою. Изображая его человеком неравнодушным к уму и честности, А.П. Чехов говорит, что вокруг себя он не мог устроить ни умной, ни честной жизни. «Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не употреблять повелительного наклонения. Сказать «дай» или «принеси» ему трудно; когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке: «Как бы мне чаю...» или: «Как бы мне пообедать». Сказать же смотрителю, чтоб он перестал красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную должность — для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает» (8, 120).

Как видим, А.П. Чехов вовсе не думал изображать Андрея Ефимыча «милым и обаятельным» человеком. А между тем, В. Ермилов утверждает, что изображен он именно таким¹⁸. Стоит ли доказывать, что такое понимание не только выхолащивает сатирическую остроту образа, но и снижает политическое значение всей повести.

Ошибка В. Ермилова состоит в том, что он не видит никакой принципиальной разницы между образом Андрея Ефимыча и образом Ивана Дмитрича. А разница эта весьма существенна. Если образ Андрея Ефимыча воплощает в себе «философию российского лежебоки», то образ Ивана Дмитрича воплощает в себе чеховский протест против произвола и насилия. Игнорируя эту разницу, В. Ермилов становится на точку зрения Андрея Ефимыча, и, по сути дела, помещает героев повести, ни в чем непохожих друг на друга, в один лагерь — в лагерь «интеллигенции как таковой». «Дело не в том, — говорит Андрей Ефимыч, обращаясь к Ивану Дмитричу, — что вы страдали, а я нет... А дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды» (8, 140. Курсив мой — М.Г.). Но разве В. Ермилов не понимает, что слова Андрея Ефимыча о солидарности, вопреки различию в убеждениях, лицемерны, или, по меньшей мере, ошибочны?

Нет, в одном лагере они никак не могли быть. И враждебность, с какой Иван Дмитрич относится к Андрею Ефимычу, имеет не болезненное происхождение, а социальное, общественное. — «Позвольте, вас в детстве секли? — спрашивал Иван Дмитрич Андрея Ефимыча. — А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой, геммороидальный чиновник, с длинным носом и желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не забивал; здоровы вы как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его счет...» (8, 138. Курсив мой — М.Г.).

Сам А.П. Чехов, у которого в «детстве не было детства» и которому приходилось учиться на свой счет, также не мог относиться к Андрею Ефимычу как к «милому и доброму» человеку, не мог он относиться к нему доброжелательно и как врач. Андрей Ефимыч не любит своего дела и не верит в него. Берясь с апломбом невежды решать вопросы бессмертия, он не хочет знать действительных успехов, сделанных медициной за последние годы, успехов, о которых А.П. Чехов в конце 1898 года писал Суворину: «много сделано, голубчик. Одна хирургия сделала столько, что оторопь берет. Изучающему теперь медицину время, бывшее 20 лет тому назад, представляется просто жалким»¹⁹.

Презрительного отношения к медицине А.П. Чехов не мог простить даже Л.Н. Толстому. Отзываясь о его «Послесловии» к «Крейцеровой сонате», он с возмущением писал: «Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами»²⁰. Что же касается ничтожного Андрея Ефимыча, пародирующего своим пристрастием к «свободному и глубокому мышлению» стоиков и Толстого, то для изображения его А.П. Чехов обращается преимущественно к сатирическим краскам.

Андрей Ефимыч почти полностью освобождает себя от обязанностей врача, перекладывая их на плечи фельдшера Сергея Сергеевича. Свободное время он посвящает «свободному и глубокому мышлению», которое состоит в чтении книг по истории и философии. По медицинским вопросам он ограничивался чтением только одного журнала «Врач», да и то читал он его всегда с конца.

О том, насколько «глубоко» было мышление Андрея Ефимыча, возбуждаемое чтением философских книг, рассказывает А.П. Чехов так: «Около книги всегда стоит графинчик с водкой и лежит соленый огурец или моченое яблоко прямо на сукне, без тарелки. Через каждые полчаса он, не отрывая глаз от книги, наливает себе рюмку водки и выпивает, потом, не глядя, нащупывает огурец и откусывает кусочек».

Эту картину, которую никак нельзя назвать эпической, А.П. Чехов дополняет следующей сатирической деталью. «После обеда, довольно плохого и неопрятного, Андрей Ефимыч ходит по своим комнатам, скрестив на груди руки и думает. Бьет четыре часа, потом пять, а он все ходит и думает. Изредка поскрипывает кухонная дверь и показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки.

— Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить?» (8, 122).

О чем думал Андрей Ефимыч целыми часами, величественно «скрестив на груди» руки? Да и мог ли он вообще думать после того, как не раз «приложился» к графинчику? Совершенно ясно, что А.П. Чехов издевается над «глубокомысленностью» Андрея Ефимыча.

Мелкость характера и ограниченность интересов Андрея Ефимыча характеризуется также и его дружбой с пошлым и невежественным солдафоном Михаилом Аверьяновичем. Могут возразить, что более культурного человека Андрей Ефимыч в городе не знал и потому принужден был терпеть общество почтмейстера. На самом деле это не так. А.П. Чехов намеренно подчеркивает искренность дружбы своих героев. — «Небось я уже надоел вам?» — опрашивает почтмейстер, и Андрей Ефимыч, который не умел лгать, отвечает: «— Напротив, очень рад... я всегда рад вам» (8, 123). А.П. Чехов называет их приятелями.

За чем же проводят время «приятели»? Вначале они выпивают «первую бутылку». Потом Андрей Ефимыч начинает жаловаться на низкий уровень развития интеллигенции, а когда дело доходит до «философских» размышлений, в комнате появляется снова «красное и заспанное лицо», но на этот раз не за тем, чтобы провозгласить: «вам не пора пиво пить?», а за тем, чтобы «с выражением тупой скорби, подперев кулачком лицо», восполнить недостающих слушателей. В свете этого образа-рефрена вся картина приятельского собеседования «умных и интересных» людей приобретает опять-таки сатирический характер.

Стремясь к сатирическому снижению «философских размышлений» Андрея Ефимыча о жизни как «досадной ловушке» до уровня пошлой болтовни, А.П. Чехов в параллель к ним заставляет почтмейстера восторгаться обычаями старины и женой батальонного командира, которая ездила в офицерском обмундировании в горы к любовнику.

Андрей Ефимыч Рагин — это резко-отрицательный, сатирический образ. В нем нашла свое отражение та часть российской интеллигенции, которая не хотела знать народных страданий. В то время, — пишет А.П. Чехов, — когда мысли Рагина «носятся вместе с охлажденной землей вокруг солнца, рядом с докторской квартирой, в большом корпусе томятся люди в болезнях и физической нечистоте; быть может, кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или стонет от туго положенной повязки; быть может, больные играют в карты с сиделками и пьют водку... Он знает, что в палате № 6, за решетками Никита колотит больных и что Мойсейка каждый день ходит по городу и собирает милостыню» (8, 127).

Мысль, заключенная в этих словах, имеет более глубокое значение; народ обманывают, применяют к нему насилие, а «российские философы-лежебоки» равнодушно проходят мимо страшного надругательства над ним, прикрываясь идеалистическими софизмами о суете человеческой жизни.

Логика жизни, в конечном счете, приводит Андрея Ефимыча к столкновению с действительностью. Попав в «заколдованный круг», он оказывается беспомощным выйти из него. Но не потому, что он принадлежит к интеллигентному, «мыслящему» сословию, а потому, что невольно оказывается жертвой социального зла, частицей которого, по его собственному признанию, является он сам.

При соприкосновении с грубой действительностью Рагин быстро теряет свое философское оперение и выступает во всей своей наготе жалкого и мелкого человека. Для того чтобы довершить отрицательное впечатление читателя от образа Андрея Ефимыча, Чехов отправляет его в дурацкое путешествие с почтмейстером. Н.К. Михайловский недоумевал, для чего автору понадобилось вводить в «Палату № 6» этот эпизод. В своем отзыве о повести он писал, что всю историю с Почтмейстером «можно было бы выкинуть с прямою выгодой для сжатия и яркости рассказа»²¹. Михайловскому трудно было понять композиционное значение эпизода, так как он не понимал сатирического характера самого образа Андрея Ефимыча. Он не мог решить вопроса, кто является сумасшедшим: Иван ли Дмитрич, или Андрей Ефимыч. «Все это сильно бьет по нервам, — заключал он, — но не слагаясь в определенные мысли и чувства, не дает и художественного удовлетворения». Если бы Михайловскому был понятен сатирический характер образа, ему не трудно было бы понять, что дело не в сумасшествии героев, а в характере их отношения к социальному злу. Именно это и является для А.П. Чехова основным критерием в оценке своих героев.

Обе главы, XIII и XIV, посвященные путешествию Андрея Ефимыча с почтмейстером, носят исключительно сатирический характер. Два «российских лежебока» неизвестно для чего едут сначала в Москву, потом в Петербург и Варшаву. В Варшаве почтмейстер проигрывается, забирает у мнимобольного Андрея Ефимыча его последние сбережения, после чего они возвращаются обратно в свой глухой городишко.

Всю дорогу, туда и обратно, Андрей Ефимыч ощущает раздражение против почтмейстера. Ему неприятно наблюдать, как тот с тупым самодовольством требует к себе почтительного внимания со стороны горничных и лакеев, обзывая их дураками и болванами; как специально обряжается в военную форму для того, чтобы солдаты отдавали ему честь; как с чисто дворянской спесью провозглашает: «честь прежде всего!», будучи при этом человеком бесчестным. Как же поступает Андрей Ефимыч? Не пытается ли он избавиться от тупого и самодовольного почтмейстера? Нет, он продолжает находиться при нем, играя смешную роль недоросля, совершенно беспомощного сделать самостоятельно хотя бы один шаг.

Эпизод с путешествием помогает понять слова, сказанные Иваном Дмитричем об Андрее Ефимыче, а тем самым и понять внутреннюю несостоятельность проповедуемой им философии: «одним словом, жизни вы не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень простой причине: суета-сует, внешнее и внутреннее презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное благо, — все это философия, самая подходящая для российского лежебока» (8, 138. Курсив мой — М.Г.).

Путешествие с почтмейстером являлось для Андрея Ефимыча как бы первым испытанием по практическому ознакомлению с жизнью. Но он его не выдержал. Путешествие превратилось для него в последний акт той комедии, которую представляла вся его жизнь.

После путешествия Андрей Ефимыч окончательно опускается. А.П. Чехов беспощадной кистью сатирика дописывает его образ. «Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по комнатам и думал, теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на диване лицом к стенке и предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть». Эти мелочные мысли заключали в себе обиду на то, что ему не дали пенсии. Как бы подчеркивая паразитическое происхождение обиды Андрея Ефимыча, А.П. Чехов высмеивает безобразный порядок, по которому в России вознаграждаются люди, не принесшие родине никакой пользы. «Современная справедливость, — пишет А.П. Чехов, — и заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была» (8, 150). Кстати, мысль о бесчестности получения чиновниками дарового жалования А.П. Чеховым была высказана несколько раньше в публицистической форме, в статье «Наше нищенство» (1888). Там он писал: «Красть безнравственно, но брать можно, порядочный человек не перестает быть порядочным оттого, что даром получает жалованье, или едет в командировку, над которой сам же смеется. О пособиях, подписках, даровых жалованьях, о бесплатных билетах и контрамарках, о зачитанных книгах и про все говорят вслух, никто не краснеет, все чувствуют себя прекрасно и все милые люди»²².

Андрей Ефимыч был выбит из жизненной колеи очень легко. Без всякого сопротивления он сложил даже то оружие, которым всячески охранял себя от влияний грубой действительности, — философию наслаждения «свободным и глубоким мышлением». Теперь он, мало чем отличаясь от Обломова, к книгам охладел, а «чтобы не проводить времени в праздности, составлял подробный каталог своим книгам и приклеивал к их корешкам билетики, и эта механическая, кропотливая работа казалась ему интереснее, чем чтение... Даже сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой крупы ему казалось интересно» (8, 149).

Прежде не веривший в бессмертие, Андрей Ефимыч теперь по субботам и воскресеньям стал ходить в церковь.

Таким образом, из сказанного о сатирическом характере образа Андрея Ефимыча видно, что последний никак не мог быть воплощением доброты ни объективно, ни субъективно. Либерально-традиционная характеристика этого образа, повторенная В. Ермиловым в его книге об А.П. Чехове в следующих словах: «Громов разоблачает бесчеловечный смысл философии Андрея Ефимыча, хотя сам Андрей Ефимыч, добрый, безупречно честный человек, конечно, далек от какой бы то ни было бесчеловечности»²³, не соответствует действительности и противоречит идейному смыслу повести в целом. Безволие и душевная апатия Андрея Ефимыча, сатирически осмеянные А.П. Чеховым, иначе и не могли быть восприняты либеральным литературоведением, как положительные качества характера. Но А.П. Чехов иначе смотрел на честность и доброту: быть бесчестным и недобрым еще не значит — быть обязательно вором и грубияном.

В повести Андрей Ефимыч находится, если можно так выразиться, в ансамбле с другими «коллегами»: Сергеем Сергеичем и Хоботовым. Что касается Сергея Сергеича, то по своему «благолепию» он, пожалуй, может быть тоже охарактеризован как человек не грубый и даже деликатный. Вот его портрет, — он ничем не хуже портрета Андрея Ефимыча: «маленький, толстый человек, с бритым, чисто вымытым, пухлым лицом, с мягкими плавными манерами и в новом просторном костюме, похожий больше на сенатора, чем на фельдшера. В городе он имеет громадную практику, носит белый галстук и считает себя более сведущим, чем доктор, который совсем не имеет практики» (8, 121). Как видим, у Сергея Сергеича имеются даже некоторые преимущества перед Андреем Ефимычем, — это новый просторный костюм и отсутствие в голове тонких идеалистических бредней о суете-сует. Однако, несмотря на эти явные преимущества фельдшера над доктором (доктор и лечил не лучше фельдшера), всякий скажет, что Сергей Сергеич, безусловно сатирический тип.

Но что такое Сергей Сергеич в идейно-художественной системе «Палаты № 6», как не явное указание писателя на то, что подобные невежественные типы могут существовать в жизни только при попустительстве со стороны андрей-ефимовичей. С этой точки зрения Сергей Сергеича следует рассматривать как образ, необходимый А.П. Чехову для того, чтобы изобразить реакционную сущность философии равнодушия в ее связях с другими отрицательными явлениями. Если бы Андрей Ефимыч не сидел безучастно на приеме больных, «подперев щеку кулаком, задумавшись», то Сергей Сергеич не позволял бы себе делать таких, например, невежественных замечаний больным: «болеем и нужду терпим оттого, — говорит он, — что господу милосердному плохо молимся», как не позволял бы он себе превращать приемную больницы в молельню.

Правда, Сергей Сергеич, как и Хоботов, не любит Андрея Ефимыча, но это оттого, что один из них считает его жуликом и «охотно бы занял его место», а другой считает его малосведущим в медицине человеком.

Мир, изображенный А.П. Чеховым в «Палате № 6», страшен отсутствием в нем элементарных проявлений человеческой справедливости. Это — царство насилия и сплошного невежества, где кандалы и тюремные решетки, конвойные и надзиратели наводят страх на людей, доводя их до сумасшествия, где равнодушие к социальному злу возведено в философию, объективно оправдывающую насилие, где необходим сильный и страстный протест.

Символической фигурой среди нравственных и умственных уродов, населяющих этот мир, является Никита. Не случайно повесть начинается и заканчивается изображением Никиты. В начале он избивает физически «неподвижного» мужика, в конце он избивает «философски» неподвижного Андрея Ефимовича. Повествование в композиционном отношении так и рассчитано, чтобы подвести читателя к выводу, который несколько раньше по иному поводу был сформулирован Иваном Дмитричем: «Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти до этого состояния, — и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика». Никита оба вида равнодушия приводит, так сказать, к одному знаменателю.

Никита — самая страшная фигура в повести. Только сатирик мог создать подобный образ, в котором до такой степени воплощена идея насилия, идея грубой, бесчеловечной, чисто зоологической власти российского самодержавия.

С первой же страницы внимание читателя приковывает к себе фигура Никиты с трубкой в зубах, подобно каменному изваянию, возлежащая на... хламе из гниющих халатов и грязного белья, предваряющая вход в мир умалишенных. Грубые черты этого изваяния обличают в нем полное отсутствие человечности, они характеризуют собою существо, стоящее на грани между человеком и зверем. Нависшие брови и суровое, звероподобное лицо делают его похожим на степную овчарку. Никита, обладающий необыкновенной физической силой, и «здоровенными кулаками», является послушным, нерассуждающим исполнителем заведенных порядков. Единственное убеждение Никиты состоит в том, чтобы бить людей за малейшее нарушение порядка. Бьет Никита безжалостно «по лицу, по груди, по спине, по чем попало».

Никита олицетворяет собой полный, абсолютный произвол, он не считается ни с естественным, ни с юридическим правом человека. У больного Мойсейки он отбирает собранную им милостыню и «делает это грубо, с сердцем, выворачивая карманы». На просьбу Андрея Ефимыча, бывшего своего начальника, выпустить его на минуту из палаты, он автоматически отвечает: «Нельзя, не приказано. Сами знаете», и, захлопнув дверь, прислоняется к ней спиной. Он безжалостно избивает Андрея Ефимыча, не считаясь ни с его положением, ни с его взглядами, ни с образом его жизни в прошлом. «Грубо, — пишет А.П. Чехов, — обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу».

Да, в «Палате № 6», как и на Сахалине, как и во всей России, били, без суда и следствия заковывали в кандалы, ссылали, сажали в карцер, гноили, истязали. Вот почему фигура Никиты воспринималась современниками А.П. Чехова как сатирический образ, обобщающая сила которого была настолько велика, что в нем невольно угадывались характерные черты, присущие самодержавию в целом.

О широком понимании современниками образа «Палаты № 6» в целом, как образа самодержавно-полицейской России, свидетельствует и в высшей степени интересный отзыв о повести Н. Лескова. «За одну фигуру безжалостного Никиты, — говорил Лесков, — рассказ Чехова надо редактору хвалить обеими руками... За границей он (рассказ — М.Г.) стал бы выше мопассановских. Он делает честь любой литературе. В «Палате № 6» в миниатюре изображены общие наши порядки и характеры.

Палата его — это Русь!».

А.И. Фаресов, записавший отзыв Лескова, добавлял: «Этот торжественный отзыв Лескова о Чехове не был исключительным настроением»²⁴.

Разумеется, современная А.П. Чехову критика не поняла и не заметила сатирической остроты и огромной обобщающей силы образов «Палаты № 6».

III

Вторая сторона повести — критика реакционной философии равнодушия, философии общественного индифферентизма — имела не менее актуальное значение, чем разоблачение произвола и насилия. Наиболее распространенная в 80—90-х годах философия Л.Н. Толстого, проповедывавшая бессмысленность активной борьбы против произвола и насилия, объективно способствовала их усилению. В «Палате № 6» эта философия нашла свое отражение в образе Андрея Ефимыча, взгляды на жизнь которого в известной степени воспроизводят самую слабую и реакционную сторону учения Л.Н. Толстого.

В.И. Ленин учил нас видеть во взглядах Л.Н. Толстого сильные и слабые стороны. Сильную сторону он видел в ненависти великого писателя к произволу и насилию. Слабую сторону он видел в учении о непротивлении тому же произволу и тому же насилию — насилием. В этой именно стороне учения и нашли свое отражение, как в зеркале, «мягкотелость патриархальной деревни и заскорузлая трусливость «хозяйственного мужичка»²⁵. Слабая сторона учения Л.Н. Толстого состояла в «незрелой мечтательности» и «политической невоспитанности»²⁶, в «совершенно апатичном отношении к той всемирной освободительной борьбе, которую ведет международный социалистический пролетариат»²⁷, она состояла в «проповеди нравственного самоусовершенствования»²⁸.

Слабая сторона во взглядах Л.Н. Толстого находилась в кричащем противоречии с их сильной стороной. Толстой «порвал со всеми привычными взглядами этой среды (высшая помещичья знать... — М.Г.) и, в своих последних произведениях, обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху до низу пропитывают всю современную жизнь»²⁹.

Таким образом, с одной стороны страстная критика порядков, основанных на насилии и лицемерии, с другой — призыв к непротивлению злу насилием, призыв к нравственному самоусовершенствованию.

Некоторые исследователи считают, что если «Палата № 6» нравилась Л.Н. Толстому, то, следовательно, она не могла быть направлена против толстовства³⁰.

Для правильного понимания повести А.П. Чехова, ее огромного общественного значения в идейной борьбе 90-х годов, необходимо остановиться на демократической критике толстовства, которая велась не только в публицистической, но и беллетристической форме.

Теория непротивления злу насилием, с момента выхода в свет брошюры Л.Н. Толстого «О жизни» (1886), вызвала большую дискуссию. В ней приняли участие философы, биологи, публицисты, писатели. Она носила ярко выраженный характер идейно-классовой борьбы. Сторонники либерально-реакционного лагеря откровенно писали, что теория Л.Н. Толстого делает бессмысленной всякую борьбу, и тем более, борьбу классовую, партийную. В этом были единодушны Буренин, Дистерло, Говоруха-Отрок, Л. Оболенский, Волынский. Оболенский в своей книге «Л.Н. Толстой, его философские и нравственные идеи», дважды изданной за короткий промежуток времени³¹, развивая взгляды Л.Н. Толстого, доказывал бессмысленность, даже абсурдность классовой борьбы. Борьба партий и классов со злом во имя только собственных интересов вызывает, писал он, точно такое же стремление и со стороны противоположных партий и классов. Следовательно, если отдельные партии и классы будут признавать только свое право борьбы со злом, то зло никогда не будет уничтожено.

Волынский также подчеркивал важность для своего буржуазно-декадентского лагеря теории непротивления, отвлекавшей трудящихся от борьбы против существующего строя. «Кто ждет спасения не извне, — писал он в 1890 году, — а изнутри, от переделки человеческого характера, от реформы понятий, тот с изумлением останавливается перед тем, что делает гр. Толстой в наши печальные дни упадка и растерянности. Явление, в самом деле, необычайное. Тут все дышит гением»³².

Н.В. Шелгунову неоднократно приходилось останавливаться на характеристике антиобщественного значения толстовства.

Толстовство распространялось среди интеллигенции, отказавшейся от революционной деятельности, с чрезвычайной быстротой. Оно привлекало «уставших» и «разочарованных» своей видимостью борьбы со злом, с неправдой жизни и т. п. «Явись «учение Толстого» в шестидесятых годах или семидесятых годах, — писал Н.В. Шелгунов, — оно не только не обнаружило бы никакого влияния на молодежь, но вызвало бы еще ее негодование»³³.

В философии Толстого каждому предоставлялась возможность находить подходящую для своих наклонностей идею и приспосабливать ее к своим чисто личным потребностям. «Одни, — писал Н.В. Шелгунов, — вдохновившись «непротивлением злу», ударились в нравственный индифферентизм; другие мечтают о каких то «обществах добродетели...»; третьи, самые многочисленные, увлеклись внешнею стороной толстовских идей, променяли сюртуки на рубахи и перешли на мужицкое положение...»³⁴.

Толстовство способствовало обособлению интеллигенции от политики, сосредоточению внимания на вопросах личной морали. Барон Дистерло в либерально-народнической газете «Неделя» приветствовал такое обособление.

В статье «Гр. Л.Н. Толстой в его этическом учении» он писал: «В недавнем прошлом господствовала идея общего блага; человек работал над общественными задачами и настолько был увлечен ими, что в нем и не шевелились еще сомнения о том, исполняет ли он свое назначение, предаваясь этой деятельности, и каким результатом скажутся на его счастии успехи его общественных предприятий. И здесь нужен был... отлив общественных увлечений, нужен был смелый шаг мысли, чтобы личность отделила себя от общества и сознала самостоятельность своих целей и необходимое первенство вопросов собственного счастья»³⁵.

Выступление В. Буренина в «Новом времени» свидетельствовало о том, что теория непротивления злу служила реакционному лагерю в его борьбе с демократическими идеями. Злорадствуя, Буренин писал о том, что Л.Н. Толстой отнял, наконец, у «либералов» возможность забавляться разговорами в стихах и в прозе о борьбе со злом. «Либерализм твердил столько лет, что борьба со злом должна составлять главное содержание жизни, что в этой борьбе именно и заключается вся прелесть существования, что плоды этой борьбы всегда прекрасны и плодотворны». Но вот, писал Буренин, Л.Н. Толстой своей теорией непротивления доказал, что главное содержание жизни заключается не в борьбе со злом, а в борьбе за добро.

Действительное значение толстовства в идейной борьбе 80—90-х годов оценивалось демократической мыслью, как философия общественного индифферентизма, как «невмешательство вообще в судьбу человека». Совершенно не случайно и не в полемических только целях Н.В. Шелгунов приводит в своих «Очерках» факты произвола и ссылается при этом на философию Л.Н. Толстого, ставя ее в прямую с ними связь.

Борьба русской демократии с толстовством в 80—90-х годах имела огромное общественное значение, являясь составной частью общей борьбы с идейной реакцией. Мимо толстовства не могли пройти люди, которым дороги были идеи великих русских просветителей, учивших видеть зло не в испорченной нравственности людей, а в уродливых социальных порядках.

Вслед за Н.В. Шелгуновым с критикой толстовства выступил Н.Е. Петропавловский-Каронин. Его антитолстовские повести были опубликованы в журнале «Русская мысль» перед самым началом работы А.П. Чехова над «Палатой № 6» и в самый разгар работы над повестью «Дуэль».

Так, повесть «Борская колония» была опубликована в «Русской мысли» за 1890 год (№№ 4, 5, 6), а повесть «Учитель жизни» — в первых четырех номерах за 1891 г.

Следующей антитолстовской повестью, опубликованной в «Русской мысли» за 1892 год, была повесть А.П. Чехова «Палата № 6».

Между антитолстовскими повестями Н.Е. Петропавловского и А.П. Чехова много общего — прежде всего их объединяет отрицательное отношение к проповеди всеобщей любви.

Еще перед тем, как фон-Корен в «Дуэли» восстал против любви к «бугорчатым», Буреев в «Учителе жизни» возражал толстовцу Чехлову, заявившему: — «Скажите только: люблю! — и весь мир мгновенно перед вашими глазами обратится в праздник, в любовный пир». «Вот этого-то и мало, — отвечал Буреев. — О любви без вас тысячу лет люди говорят... Часто важна не сама истина, обратившаяся в общее место, а метод ее добывания и способ ее употребления. Мало оказать: живи разумом и любовью, — надо знать, как и откуда взять разум, куда и зачем его деть, что и как любить! Иначе можно возлюбить свинью, посадить ее за свой стол и вместе с ней хрюкать»³⁶.

Мы не ставим здесь вопроса о возможном влиянии Н.Е. Петропавловского на А.П. Чехова. В нашем распоряжении нет материалов, которые указывали бы, что появление повестей Н.Е. Петропавловского в московском журнале обратило на себя специальное внимание А.П. Чехова. Но само по себе совпадение точек зрения обоих писателей в вопросе о реакционности толстовства показательно и лишний раз подчеркивает идейную близость А.П. Чехова к революционно-демократическому лагерю.

Фабула повести Н.Е. Петропавловского «Учитель жизни» проста. В семье купца-самодура растет мальчик. Деспотизм отца вынуждает его уйти в себя, замкнуться, в результате чего в нем быстро развивается нездоровая, односторонняя наблюдательность. Так, в людях он научился подмечать только одни дурные стороны.

После смерти отца молодой Чехлов получает долю своего наследства и, не окончив гимназии, уезжает в Петербург, чтобы в качестве вольнослушателя получить университетское образование. Но университетские науки показались слишком «казенными», и он оставляет университет.

Что в жизни Чехлова произошло дальше, — неизвестно. Но в третьей главе он появляется уже в роли проповедника толстовских идей. В усадьбе, куда он приезжает со своим товарищем единомышленником, его проповедь не сразу понимают, так как в его словах о любви и о равенстве было больше раздраженной ненависти, презрения и холодного равнодушия к людям, чем истинной любви. Вскоре хозяин возненавидел Чехлова, но иначе отнеслась к нему хозяйка. В ней, под влиянием проповеди Чехлова, пробудилась, совесть и она решила порвать с привычным образом жизни, оставить имение, где ее муж служил управляющим, и уехать в Медицинскую академию заканчивать прерванное когда-то ссылкой образование.

Неожиданный отъезд хозяйки, в которую Чехлов успел влюбиться, прерывает его проповедническую карьеру, а разорение банка, в котором хранились его капиталы, окончательно выбивает его из жизненной колеи.

Толстовские идеи Чехлова от столкновения с реальной жизнью терпят крушение.

В повести Петропавловского доказывалась несостоятельность проповеди любви к ближнему и нравственного самоусовершенствования, так как практические идеалы, лежащие в основе этой проповеди, были слишком ничтожны и сводились к тому, чтобы «водку не пить, табак не курить, чужих жен не увозить»³⁷.

Точка зрения самого Н.Е. Петропавловского сводится к тому, что усовершенствование личности невозможно при полном обособлении ее от общественной борьбы против самих основ существующего строя. О героине повести «Учитель жизни», побывавшей в местах «не столь отдаленных», Н.Е. Петропавловский, например, говорит: «Александра Яковлевна родилась под глубоким и светлым небом и жила в светлое, горячее время, когда о себе почти некогда было думать; она на опыте знала, как в огне общественного дела очищается сама собой личность»³⁸.

Толстовское учение было рассчитано на богатых. Как можно было требовать нравственного совершенства, в толстовском понимании, от бедняка, когда вся его жизнь представляла собой, по выражению автора повести «Учитель жизни», «судорожную погоню за куском хлеба». Именно это обстоятельство и делало Чехлова, адепта толстовства, равнодушным к живому человеку.

Выступая против антиобщественной, реакционной стороны взглядов Л.Н. Толстого, Н.Е. Петропавловский указывал и на сильную их сторону — на критицизм. Так, Чехлов своей проповедью независимости подлинного разума и подлинной совести от каких бы то ни было превратностей судьбы и мелких человеческих страстишек, своим презрением к пошлым интересам опустившихся интеллигентов, вызывает восхищение Буреева. Когда Чехлову не без ехидства задают вопрос: если его посадят в кутузку, то и тогда он будет утверждать, что обстоятельства бессильны повлиять на гордый и независимый разум? — он отвечает: «Да, это меня не касается. Кутузка не находится в моем распоряжении. В моем распоряжении только разум и совесть, но кутузка у меня их не отнимет»³⁹. Далее Чехлов обличает тех, кто, подобно Лаевскому, всю вину за свое «свинство» сваливает на обстоятельства, на эпоху, на «грехи» родителей, на отсутствие в обществе идеалов и т. д. «И никто не хочет себя обвинить. Разум каждого позорно пресмыкается перед всякою внешнею силой, часто ничтожною, иногда совсем вымышленною»⁴⁰.

Буреев, возмущенный лицемерной стороной проповеди Чехлова, восхищен критической ее стороной, направленной на разоблачение обывательского самодовольства. Буреев говорит Чехлову: «Ваше искусство разить освинелые головы — просто чудесно! Это настоящее ваше призвание — приводить каждого в себя, — пьян ли человек, одурел ли от мелочей, или изнаглел в свалке за кусок хлеба... Вы способны каждого возвратить к себе, заставить вспомнить свои мысли. Но именно поэтому, мне кажется, у вас не будет последователей... Ваше дело толкнуть ногой и сказать: «Эй, ты, скотина! Вставай, что ты тут в грязи-то валяешься?!». И он встанет и пойдет своею дорогой. Но не за вами»⁴¹.

Однако проповедь независимости разума от внешних обстоятельств оказалась не по плечу мелкому и честолюбивому Чехлову.

Повесть Н.Е. Петропавловского, таким образом, развенчивала толстовскую проповедь нравственного самоусовершенствования личности и отказа от общественной борьбы.

Если сопоставить Чехлова с чеховским героем, то внешнего сходства мы не найдем между ними. Но внутренне они похожи друг на друга. Чехлов проповедует идеал любви к ближнему исключительно из честолюбивых побуждений, сам он к ней равнодушен. Стоило ему только встать лицом к лицу с реальной жизнью, как он опускает руки, отказывается от проповеди и целиком уходит в личные, эгоистические переживания. Таков результат. Именно этот результат и воспроизведен А.П. Чеховым в образе Андрея Ефимовича. Философия последнего — это философия Чехлова, пришедшего в своих усилиях осчастливить людей проповедью любви к ближнему к отрицательному результату. Окажись Чехлов в положении Андрея Ефимовича, он рассуждал бы в духе Андрея Ефимовича: «Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же, что в прошлом». Или: «Жизнь есть досадная ловушка». Он рассуждал бы как толстовец, у которого не было бы формальных поводов для проповеди любви к ближнему, но остался бы повод для проповеди нравственного самоусовершенствования, как это и на самом деле мы видим в философии Андрея Ефимовича.

IV

Теория непротивления злу насилием, которая должна была, по искреннему убеждению Л.Н. Толстого, привести людей, в конечном счете, к нравственному совершенству, а человечество к торжеству всеобщей любви, — эта теория уже в 1886 году вызвала со стороны А.П. Чехова отрицательную критику. В газетном варианте рассказа «Хорошие люди», который назывался «Сестра» (1886), А.П. Чехов указывал на легкомысленный и несерьезный характер отношения противников Л.Н. Толстого к его теории непротивления. А.П. Чехов считал, что теория эта — не просто каприз великого писателя, а результат его мучительных размышлений над жизненным неустройством. А.П. Чехов считал теорию непротивления ошибкой великого писателя. Но так как ошибка распространилась на взгляды значительной части интеллигенции, то с ней нужно было бороться не окриком, а с помощью научно-обоснованных фактов и доводов. Именно об ошибочности теории непротивления и о необходимости серьезной борьбы с нею говорит своему брату героиня рассказа, Вера Семеновна: «Отчего бы не отдать всю свою жизнь тому, чтобы успокоить людей, доказать им, что непротивление — нелепость или благо. Отнесись к этому вопросу честно, с восторгом, с той энергией, с какой Дарвин писал свое «О происхождении видов», Брем — «Жизнь животных», Толстой — «Войну и мир». Работать не вечер, не неделю, а десять, двадцать лет... всю жизнь. Бросить эту фельетонную манеру, а отнестись к вопросу строго научно, с серьезной эрудицией. Изучи ты историю и литературу вопроса, возьми себе на помощь биологию, литературу, философию, естественные науки, как это делают настоящие добросовестные мыслители. Одни естественные науки могут дать тебе ключ к разгадке. Из них ты узнаешь, например, что инстинкт самосохранения, без которого невозможна органическая жизнь, не мирится с непротивлением злу, как огонь с водой... Развивая свою мысль, Вера Семеновна привела еще несколько примеров из химии, зоологии и истории»⁴².

Мы никак не можем согласиться с утверждением А. Дермана, что будто бы в чеховских рассказах «Хорошие люди», «На пути», «Нищий», «Встреча», «Казак» теория непротивления «в разных вариациях, как главная тема или как побочная, трактуется... так, что без особенных подчеркиваний, но совершенно явственно авторские симпатии склоняются именно к носителям этой доктрины»⁴³. Вернее всего было бы смотреть на эти рассказы, как на произведения, в которых А.П. Чехов стремится уяснить, проверить для себя, насколько взгляды Л.Н. Толстого согласуются с реальной, действительной жизнью, и не противоречат ли они ей.

Влияние нравственно-философских взглядов Л.Н. Толстого на А.П. Чехова историками литературы чрезмерно преувеличено. Почему-то до сих пор совершенно не принималось во внимание заявление самого писателя о том, что толстовская философия «сильно трогала» его не своими основными положениями, а манерой выражаться и рассудительностью.

Мы уже говорили, что отрицательное отношение А.П. Чехова к толстовству определилось сейчас же после его возвращения с Сахалина. Первые резкие слова о толстовской теории «любви к ближнему» были сказаны им в повести «Дуэль», посвященной проблеме нравственной ценности человеческой личности. Этой проблеме соответствовала и расстановка героев. В качестве «подсудимых» А.П. Чехов вывел в повести чету Лаевских. Их нравственные преступления были чрезвычайно серьезны и характеризовали собой уровень «образованного» общества. В качестве «судей» А.П. Чехов сознательно избрал представителей двух противоположных философских течений для того, чтобы показать беспомощность и нежизненность их критериев в решении сложных нравственных вопросов.

Таким критерием, по мнению автора, оказалась сама жизнь. Об этом ясно говорит финал повести: «В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад» (7, 429). Шаг назад делал Самойленко, ошибаясь в своей защите Лаевского; но шаг назад делал и фон-Корен, предлагая физически уничтожить Лаевского.

Не ошибались они только в одном — во взаимной критике взглядов друг друга, так как критерием в этой критике им служила живая жизнь.

В данном случае нас интересует в повести «Дуэль» критика толстовства. Фон-Корен, сурово осуждая в лице Лаевского умственную лень и нравственный разврат известной части русской интеллигенции, совершенно справедливо видит одну из причин этого печального явления в попустительстве со стороны общества. Философским оправданием подобного попустительства фон-Корен считает теорию любви к ближнему. Вместо того, чтобы учить общество устранять все то, «что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и будущем» (7, 405), философия всепрощения учит не противиться насилием нравственному и социальному злу, плодя, таким образом, тунеядцев, «макак», картежников, пьяниц и т. п. Говоря о различном понимании христианского учения различными философами, фон-Корен затрагивает и толстовство, как наиболее вредную в нравственно-социальном отношении философию. «Другие толкователи, — говорит он, — учат любить всех ближних без исключения, не различая плюсов и минусов. По их учению, если к вам приходит бугорчатый, или убийца, или эпилептик и сватает вашу дочь — отдайте; если кретины идут войной на физически и умственно здоровых — подставляйте головы. Эта проповедь любви ради любви, как искусства для искусства, если бы могла иметь силу, в конце концов, привела бы человечество к полному вымиранию и, таким образом, совершилось бы грандиозное из злодейств, какие когда-либо бывали на земле» (7, 404).

Против этой критики толстовской философии «любви к ближнему» ни дьякон, ни Самойленко возразить не могли, — фон-Корен был прав. Не прав он был, как считал А.П. Чехов, только в своих чисто зоологических, ницшеанских выводах, когда предлагал физически уничтожать «слабых». Его теория «насилия», противоположная толстовской теории «добра», также оказалась несостоятельной.

Истина, по-видимому, находилась где-то между крайними точками зрения и подсказывалась самой жизнью, — так думал А.П. Чехов.

Критике толстовской проповеди аскетизма А.П. Чехов посвятил рассказ «В ссылке» (1892). В нем «дьячковский сын», теперь уже шестидесятилетний старик Семен Толковый, довольный малым, доктринерским тоном говорит: «Ежели... желаете для себя счастья, то первое всего ничего не желайте» (8, 81). Политический ссыльный Василий Сергеич вызывает в нем злорадное чувство, потому что тот хотел счастливой жизни и выписал для этого из России жену, но жена сбежала, а дочь тяжело больна. «А мне хорошо!» — говорил Семен.

Философию Семена Толкового не понимает молодой татарин. «Бог создал человека, чтоб живой был, — говорит он Семену, — чтоб и радость была, и тоска была, и горе было, а ты хочешь ничего, значит, ты не живой, а камень, глина! Камню надо ничего и тебе ничего»... (8, 87).

Фигура Семена Толкового предшествует Андрею Ефимовичу, взгляды которого вполне подходят под определение, данное татарином философии Толкового.

Философия Андрея Ефимовича Рагина основана на полном отрицании реальной действительности и на утверждении примата мышления. «На этом свете все незначительно и неинтересно, кроме высших духовных проявлений человеческого ума» (8, 124). «Жизнь есть досадная ловушка», — вот формула, определяющая отношение Рагина к окружающей его действительности. Сколько бы человек ни бился в своей попытке найти разумные цели, оправдывающие его существование, цели, которые находились бы вне его, он все равно не смог бы их найти. Все они бессмысленны и случайны.

В статье «О жизни» Л.Н. Толстой писал об этом «основном противоречии человеческой жизни». Человек сознает, что жизнь бесцельна, но он хочет себе блага и поэтому должен жить. Но в чем же состоит это благо? В ответе на этот вопрос и заключена суть нравственнофилософской системы Л.Н. Толстого.

Л.Н. Толстой об обыкновенной, социально-практической жизни человека пишет как о «досадной ловушке». «Вся жизнь моя, — читаем мы в статье «О жизни», — есть желание себе блага — говорит себе человек пробудившийся, — разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и что бы я ни делал, что бы ни достигал, все кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло, смерть, бессмыслица. Как быть? Как жить? Что делать? — И ответа нет.

Человек оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос и не находит его.

Все живут как будто не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «Или они безумны, или я, — говорит себе проснувшийся человек. Но все не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то я. Но нет, — то разумное я, которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я не могу не верить ему».

И человек сознает себя одним во всем мире с теми страшными вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо.

Одно я, его личность, велит ему жить.

А другое я, его разум, говорит: «Жить нельзя»⁴⁴.

Андрей Ефимыч Рагин почти дословно воспроизводит слова Л.Н. Толстого. «Когда мыслящий человек достигает возмужалости, — говорит он, — и приходит в зрелое сознание, то он невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против его воли вызван он какими-то случайностями из небытия к жизни... Зачем? Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же говорят нелепости; он стучится — ему не отворяют; к нему приходит смерть — тоже против его воли» (8, 125).

Жизнь человека определяется пустой случайностью. Пытаться сделать жизнь счастливой путем усовершенствования внешних условий бессмысленно. Сегодня в «палату № 6» посажен Иван Дмитрич, а завтра Андрей Ефимыч, — с этим бороться также бессмысленно. Вот почему человек неизбежно приходит к убеждению, что «ничтожно все то внешнее, что волнует нас» (8, 136).

Последователи нравственно-философских взглядов Л.Н. Толстого отрицали смысл человеческих усилий в борьбе за культуру и материальный прогресс. В газете «Неделя» А.П. Чехов мог прочитать следующее рассуждение барана Дистерло: «Но после всех этих успехов (в области техники — М.Г.), достиг ли человек счастья? По крайней мере, приблизился ли он к нему, стал ли счастливее своего мрачного средневекового предшественника? Нет! должны мы сказать. И теперь счастье — все тот же призрак, тот же мираж пустыни, к которому тщетно старается подойти прогрессирующий караван человечества»⁴⁵.

Л.Н. Толстой учил людей искать счастье и благо жизни в самих себе. Он рассуждал: все хотят счастья для себя, но это ведет к неизбежной «борьбе существ». Поэтому надо отказаться от стремления к личному счастью. Истинное «благо личности» состоит в том, чтобы стоически переносить все невзгоды жизни.

В чем видит «благо жизни» Андрей Ефимыч?

Совершенно презирая «глупую суету» жизни, Андрей Ефимыч считает, что единственным наслаждением, достойным человека, является покой и довольство, которые он обретает не вне себя, а в самом себе. С этой точки зрения для него «между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы». С этой же точки зрения он не признает за страданием права возбуждать человека к протесту и насильственному противодействию. «Человек должен быть всегда доволен и ничему не удивляться» (8, 135). Страдания даже необходимы, так как они приводят человека к совершенству.

О страданиях Л.Н. Толстой, подобно Марку Аврелию, которого Андрей Ефимыч цитирует, писал: «Мучения боли действительно ужасны для людей, положивших свою жизнь в плотском существовании... Не испытывая страданий, человек не познал бы истины...»⁴⁶. Андрей Ефимыч также склонен думать, что без страданий человек «совершенно забросит религию и философию», в которых он «до сих пор находил не только защиту от всех бед, но даже счастье».

Подобное равнодушие к человеческим страданиям, возводимое в философию, Н.В. Шелгунов называл «глубочайшим общественным развратом»⁴⁷.

Истинное «благо личности» Андрей Ефимыч видит в «обмене гордых, свободных идей», в философском уразумении жизни и в невмешательстве в «глупую суету». «Нужно стремиться к уразумению жизни, а в нем — истинное благо», — говорит он Ивану Дмитричу, возмутившемуся насилием и издевательством над людьми. Андрей Ефимыч советует Ивану Дмитричу не противиться злу, не протестовать и не возмущаться.

Н.К. Михайловский в № 2 «Русской мысли» за 1892 год приводил любопытное воспоминание о своем разговоре с Л.Н. Толстым, происходившем в 1882 году. «Разговор зашел о непротивлении злу; гр. Толстой и Z высказывали надежды, в ближайшем будущем достижимые приложением этой теории к практике, — надежды, показавшиеся мне, признаюсь, просто ребяческими. Предлагался именно до поразительности простой рецепт для прекращения войн...

— Простите, Л.Н., — сказал я, между прочим, — если я задам вам вопрос самый элементарный и для вас настолько ясный, что даже и отвечать смешно... Представьте себе, что я вижу, как большой, сильный человек бьет ребенка, как я должен поступить?

— Вы должны убедить его, что он дурно делает.

— Да, но если я истощил, наконец, все средства убеждения, могу я взять драчуна за шиворот и оттащить его? Граф снисходительно улыбнулся.

— Конечно, нет, — сказал он. — Когда человек бил ребенка, он делал зло, а когда вы его самого прибьете, вы сделаете второе зло. Это арифметика»⁴⁸.

Возмущенный философией «российского лежебока», Иван Дмитрич спрашивает Андрея Ефимыча, как бы он стал реагировать, если бы ему, например, прищемили дверью палец, — небось «заорали бы во весь голос?».

«— А, может, и не заору, — сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь» (8, 138).

Ивану Дмитричу непонятно, как можно, с точки зрения здравого смысла и обыкновенных, принятых людьми обычаев, пройти мимо насилия сильного над слабым. «Видите вы, например, как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, все равно оба помрут рано или поздно; и бьющий к тому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а самого себя» (8, 138. Курсив мой — М.Г.).

С снисходительной иронией Андрей Ефимыч отзывается о предположениях, которые делает Иван Дмитрич относительно того, что если бы «вас трахнул паралич или, положим, какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением и чином, оскорбил вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно», то Андрей Ефимыч, пожалуй, не стал бы с таким равнодушием философствовать о «разумении жизни», об «истинном благе».

Философия Андрея Ефимыча Рагина, так же, как и философия Чехлова, была рассчитана на богатых. С этой точки зрения Иван Дмитрич и критикует ее. Иван Дмитрич является одним из таких образов в творчестве А.П. Чехова, с помощью которых автор осуществляет свою задачу прямой, публицистической критики современной ему социальной действительности. В данном случае он избрал героем своей повести человека, горячо протестующего не только против «тупости и жестокости насильников», но и против философии российских лежебоков — против толстовства.

Иван Дмитрич был исключен из петербургского университета примерно в 1881 году. Возвратившись в родной город, он некоторое время работал учителем в уездном училище, но «не сошелся с товарищами». Читая об этом, мы невольно вспоминаем решительное заявление Павла Ивановича из рассказа «Гусев» (1890): «Все знакомые говорят мне: «невыносимейший вы человек, Павел Иванович!». Горжусь такой репутацией» (7, 306). Иван Дмитрич, подобно Павлу Ивановичу, натура протестующая. А.П. Чехов с большой симпатией говорит о его «попури из старых, но еще не допетых песен», под которыми следует понимать идеи 60-х годов. Любопытно, что «Московские ведомости», яростно выступавшие в начале 90-х годов против «наследства 60-х годов», не прошли и мимо образа Ивана Дмитрича. Герой «Палаты № 6» воспринимался ими как носитель революционных идей. Ю. Николаев писал о нем: Иван Дмитрич — это «жертва современной пошлой фразеологии»⁴⁹.

Сумасшествие Ивана Дмитрича воспринимается читателем как условность. Об этом и сам писатель как бы предупреждает, заставляя Ивана Дмитрича заявить о своей болезни следующее: «Я люблю жизнь, люблю страстно. У меня мания преследования, постоянный мучительный страх, но бывают минуты, когда меня охватывает жажда жизни, и тогда я боюсь сойти с ума» (8, 132). Это заявление знаменательно. Оказывается, Иван Дмитрич болен манией преследования, болезнью «символической» для реакционного времени. Это не клиническая болезнь. В клиническом отношении он совершенно здоров, о чем говорят и его умные, политически острые обличения, и высокоразвитое нравственное чувство. Интересы Ивана Дмитрича к общественной жизни характеризуют в нем человека, который в нравственном и культурном отношении выше тех, кто осуществляет насилие. «Ужасно хочу жить, ужасно! — восклицал он. Он в волнении прошелся по палате и сказал, понизив голос: — Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мне ходят какие-то люди, я слышу голоса, музыку и кажется мне, что я гуляю по каким-то лесам, по берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы... Скажите мне, ну, что там нового? — спросил Иван Дмитрич. — Что там?

— Вы про город желаете знать или вообще?

— Ну, сначала расскажите мне про город, а потом вообще».

Выслушав рассказ Андрея Ефимыча о том, что в городе «томительно скучно», и что в больнице появился новый врач Хоботов, Иван Дмитрич с нетерпением спросил: «А вообще как? Что пишут в газетах и журналах?» (8, 133).

Критика, какой Иван Дмитрич подвергает философию Андрея Ефимыча Рагина, носит последовательный и строго обоснованный характер. Она построена на признании целесообразности борьбы за изменение существующей социальной действительности, основанной на произволе и насилии.

Иван Дмитрич отлично понимает, что проповедывать философию равнодушия к произволу и насилию могут только те, кому не приходилось самим страдать и терпеть нужду. К такой категории людей относится и доктор Рагин, совершенно не знакомый с подлинными противоречиями жизни. Философия, против которой восстает Иван Дмитрич, однако, не есть пустая забава «лежебока», — она нужна богатым и власть имущим людям, заинтересованным в закабалении народа.

Иван Дмитрич, характеризуя философию Андрея Ефимыча, говорит: «Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет двигаться... Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни» (8, 136).

В чем же Иван Дмитрич видит смысл жизни?

Смысл жизни для него состоит в активном протесте против насилия, в борьбе против действительности, основанной на насилии. Противоестественно человеку страдающему покорно склонять голову и утешать себя мыслью, что истинное счастье и состоит в презрении к страданию. «Извините, — говорит Иван Дмитрич, — я этого не понимаю... На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. По моему, это собственно и называется жизнью» (8, 136).

Приведя в столкновение два противоположных взгляда на жизнь, А.П. Чехов разрешает конфликт в пользу взглядов Ивана Дмитрича.

Разрешение конфликта в «Палате № 6» аналогично разрешению конфликта в «Учителе жизни» Н.Е. Петропавловского.

Подобно Чехлову, Рагин совершенно не знал жизни, не любил ее, не пытался понять ее противоречия и не противодействовал ее грубому напору. К страданиям людей, которых на его глазах держали за решеткой, истязали и гноили, он относился равнодушно. Лень и сонную одурь од всерьез принимал за философию.

Однако, логика жизни такова, что рано или поздно Рагин должен был столкнуться с грубой действительностью, и он, в самом деле, сталкивается с ней и погибает, сначала духовно, а потом и физически. Философия презрения к страданию разлетается вдребезги. Жизнь заставляет отказаться от подобной философии. Пошлость, на которую Рагин прежде не реагировал, теперь выводит его из равновесия. «Убирайтесь к чорту!.. Тупые люди! Глупые люди!» — кричит он, обращаясь к почтмейстеру и Хоботову. Пока ему еще непонятно, как это он мот изменить своему «философскому равнодушию», но вскоре он поймет, что существует в жизни закон «заколдованного круга», который не признает толстовского «уразумения вещей» и «блага личности».

Разорвать «заколдованный круг» не способны ни Иван Дмитрич, ни возмутившийся, наконец, Андрей Ефимыч. Его могла разорвать только огромная сила, на удар отвечающая разящим ударом. Эту идею А.П. Чехов и положил в основу своей повести. «Палата № 6» была, таким образом, призывом к борьбе. Слова Ивана Дмитрича о заре новой жизни сообщали повести революционно-оптимистический характер. «Можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена!.. Воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник! Я не дождусь... но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них! Вперед! Помогай вам бог, друзья!... Из-за этих решеток благословляю вас!» (8, 131).

Примечания

1. Суворину, 9 марта 1890 г.

2. Суворину, 12 декабря 1890 г.

3. Суворину, 17 декабря 1890 г.

4. Суворину, 8 сентября 1891 г.

5. См. фельетон «Наше нищенство», Чехов, т. 7, стр. 480.

6. См. «Русские ведомости», 1891, № 319.

7. Опубликован в «Русских ведомостях», 25 ноября 1891 г.

8. «Русская мысль», 1892, I, стр. 193.

9. Н. Шелгунов. Очерки русской жизни, стр. 487—488.

10. Н. Шелгунов. Очерки русской жизни, стр. 490.

11. М.П. Чеховой, 23—26 июня 1890 г.

12. Суворину, 27 июня 1890 г.

13. Суворину, 19 октября 1891 г.

14. А.И. Ульянова-Елизарова, указ. соч., М.—Л., 1930, стр. 38.

15. Н. Баженов. Как нам быть с нашими душевно-больными «Русская мысль», 1891, № 11, стр. 53, 57.

16. Щеглову 22 марта 1890 г.

17. Суворину, 30 ноября 1891 г.

18. В. Ермилов. Антон Павлович Чехов, изд. 2, «Молодая гвардия», 1949, стр. 251.

19. Суворину, 24 декабря 1890 г.

20. Суворину, 8 сентября 1891 г.

21. «Русские ведомости», 1892, 4 декабря. Случайные заметки.

22. Чехов, т. 7, стр. 479. Об одной из сказок Щедрина «Праздный разговор», опубликованной в «Русских ведомостях» (15.II 1886) и посвященной теме дарового жалования, А.П. Чехов писал Лейкину: «Прочтите сказку Щедрина. Прелестная штучка. Получите удовольствие и руками разведете от удивления: по смелости эта сказка совсем анахронизм» (Лейкину, 16.II 1886).

23. В. Ермилов. А.П. Чехов, 1949, стр. 248.

24. А. Лесков. Из записей и памяти. См. сб. «Чехов в воспоминаниях современников», 1947, стр. 315—316.

25. В.И. Ленин. Соч., т. 15, стр. 184.

26. Там же, стр. 185.

27. Там же, т. 16, стр. 295.

28. Там же, стр. 297.

29. Там же, стр. 301.

30. См. «Ученые запинки» Саратовского государственного педагогического института, в. XII, 1948, стр. 75.

31. В 1887 году вышло второе издание.

32. А. Волынский. Нравственная философия гр. Л.Н. Толстого. «Вопросы философии и психологии», 1890, V, стр. 26.

33. Н. Шелгунов. Очерки русской жизни, стр. 979.

34. Н. Шелгунов. Очерки русской жизни, «Русская мысль», XI, 1898.

35. «Неделя», 1886, № 4, стр. 1321.

36. Собр. соч. Каронина (Н.Е. Петропавловского), под ред. А.А. Попова, т. II. М., 1899, стр. 183.

37. Собр. соч. Каронина (Н.Е. Петропавловского)..., стр. 169.

38. Там же.

39. Собр. соч. Каронина (Н.Е. Петропавловского)..., стр. 214.

40. Там же, стр. 217.

41. Там же, стр. 219. Курсив автора.

42. «Новое время», 1886, 22 ноября. Эти слова не вошли в книжный текст.

43. А. Дерман. Чехов о Льве Толстом. «Литературный критик», 1035, XII, стр. 123.

44. Л. Толстой. Собр. соч., т. XIII, под ред. Бирюкова, стр. 270.

45. «Неделя», 1886, № 14, стр. 492.

46. Л. Толстой, т. XIII, стр. 359.

47. «Очерки русской жизни», стр. 994.

48. Стр. 154.

49. «Московские ведомости», 30 декабря 1892 г.