Литературная деятельность А.П. Чехова, как всякого большого писателя, была чрезвычайно многосторонней, а художественное мастерство его было очень многогранным. Оно принимало различные формы в зависимости от материала, тематики и целей, какие ставил перед собой Чехов.
Предметом данной статьи является лишь одна сторона творчества Чехова, только одна его тема, но тема очень значительная и мало освещённая в литературной науке: это — тема о детях, о подрастающем поколении.
А.П. Чехов не считал себя детским писателем1 и собственно для детей, для детского чтения предназначал лишь два своих рассказа: «Каштанка» и «Белолобый», но он проявлял глубочайший интерес к детской психологии, к семейному и общественному быту детей и к вопросам воспитания.
Вопрос о подрастающем поколении занимает большое место в первом периоде творчества Чехова, относящемся к 80-м годам XIX века, точнее к шестилетию: с 1883 по 1888 год. Позднее, в 90-е годы и в начале XX века, этот вопрос лишь изредка затрагивается Чеховым: так, он возвращается к нему в 1892 году (рассказ «После театра») и в 1897 году («Мужики»), но это были уже отдельные эпизоды в его творческой работе: почти всё своё внимание в эти годы он переключает на проблемы, связанные с жизнью взрослых.
Чехов написал 23 рассказа, в которых центральными героями являются дети и подростки и в которых нашли себе место все возрасты от двух до семнадцати лет. Кроме того, Чехов уделил несколько страниц детям и подросткам в очерке «Сахалин».
Во всех этих рассказах Чехов вводит читателя в специфический, мало изученный мир, в область постепенного формирования человеческой личности в детстве, отрочестве и ранней юности.
Подобную задачу ставил» себе и другие писатели, такие, как С.Т. Аксаков, Л.Н. Толстой, Н.М. Гарин-Михайловский, А.М. Горький, Ф.В. Гладков. Но Чехов подошёл к разрешению этой задачи по-своему. Для показа детской психики он взял не жанр автобиографической повести, как другие, а наиболее привычный для него жанр короткого рассказа. Несомненно, что воспоминания собственного детства и отрочества нашли отражение в ряде произведений Чехова, например в рассказе «Репетитор» или в повести «Степь». Несомненно и то, что вся вообще современная Чехову система воспитания была хорошо знакома ему по личному опыту: он изведал её на себе, в своей семейной и школьной жизни. Однако основной материал для детских рассказов дали Чехову разносторонние наблюдения над бытом различных слоёв русского общества, с которыми он соприкасался в 80-е годы XIX века: над бытом мещанства, чиновничества, интеллигенции, крестьян и ремесленников. Это обусловило широту творческого охвата Чехова и большое разнообразие изображённых им детских характеров.
Как всякий писатель-реалист, Чехов в рассказах, посвящённых как детям, так и взрослым, ставил своей задачей раскрыть с возможной правдивостью и полнотой человеческую психику, но его интересовали не исключительные натуры, а заурядные, обыкновенные люди. В рассказах, рисующих детей, Чехов говорит о том, что чаще всего можно было наблюдать в жизни. Образы его героев-детей имеют очень широкое, обобщающее значение: по этим рассказам наш советский читатель может представить себе, как воспитывалось подрастающее поколение в условиях дореволюционной жизни, в 70—80-е годы XIX века.
А вместе с тем рассказы Чехова о детях являются убедительным свидетельством художественного мастерства Чехова, сумевшего подметить и правдиво, ярко изобразить черты, наиболее характерные для того или иного детского возраста.
В 23 рассказах Чехова о подрастающем поколении нашли отражение все пять основных ступеней психического развития детей, о которых принято говорить в нашей советской психологической науке: преддошкольный возраст (от одного до трёх лет), дошкольный возраст (с трёх до семи лет), младший школьный возраст (с семи до десяти лет), подростковый возраст (с одиннадцати до четырнадцати лет), ранняя юность (от четырнадцати до семнадцати лет).
Чехов всегда с полной точностью указывает возраст детей — героев рассказов, что даёт возможность расположить эти рассказы по указанным пяти группам.
Вместе с тем типические образы детей у Чехова всегда даны в «типических обстоятельствах», всегда социально обусловлены: читателю каждый раз ясно, к какой общественной среде принадлежали дети и как в их характерах и жизни отразилось влияние той или иной общественной среды.
Типичны и эпизоды, лежащие в основе чеховских рассказов. Чехов с большим искусством строит рассказ на таком эпизоде, который даёт достаточный простор и для раскрытия детского характера, и для показа общественных условий, формирующих этот характер.
Однако не следует думать, что Чехова интересуют дети только в психологическом плане: рассказы Чехова о детях обычно имеют общественную направленность и ставят перед собой вопросы педагогические.
Чехов был не только психологом, но и педагогом. Свидетельством глубокого интереса его к вопросам воспитания, особенно в 80-е годы, являются его письма к братьям, письма к А.С. Суворину и другим, где Чехов выясняет нормы культурного поведения и говорит о необходимости борьбы с пережитками мещанской психики.
Педагогические взгляды Чехова шли вразрез с господствовавшей в его время системой воспитания и, несомненно, были прогрессивны.
Испытав на самом себе суровый, или, по выражению Чехова, «каторжный» режим семейного воспитания, пережив бездушный формализм казённой гимназии, Чехов был решительным противником семейного гнёта, деспотизма, чинопочитания, религиозной обрядности, катковского классицизма — всего того, что стесняло свободное развитие личности ребёнка и подростка.
Говоря о том, как же представлял себе Чехов новую систему воспитания, необходимо учитывать общественно-политические условия эпохи: реакционную политику правительства Александра III, спад в 80-е годы революционных настроений среди молодёжи и в связи с этим неясность перспектив дальнейшего общественного развития у многих писателей-восьмидесятников.
Всё это не могло не отразиться на педагогических взглядах Чехова, на его отношении к вопросу об общественных целях воспитания подрастающего поколения.
Когда в 1886 году в письме к брату Николаю Павловичу Чехову писатель поставил вопрос о том, каким требованиям должны отвечать «воспитанные люди», он ограничился перечислением таких качеств, как умение считаться с интересами другого человека, снисходительность, мягкость, вежливость, уступчивость, сострадание, уважение к чужой собственности, искренность, чувство собственного достоинства и т. п.
Как ни важны эти качества в общежитии, они не выходят за пределы личной и домашней жизни. Что же касается общественных задач воспитания и определяемых ими норм общественной деятельности, то они выяснились для Чехова, так же как и для многих его современников, значительно позднее — во вторую половину XIX и в начале XX века, в связи с развитием рабочего и революционного движения, на новом общественном подъёме, завершившемся революцией 1905 года.
Основная проблема, нашедшая художественное выражение в 23 рассказах Чехова, посвящённых детям, — это проблема о соотношении между ростом личности ребёнка и воздействием на него общественной и семейной среды. Изучение этих рассказов даёт возможность установить, какие характерные особенности указывал Чехов для каждого из пяти перечисленных выше периодов детского развития (преддошкольного и дошкольного детства, младшего школьного возраста, подросткового возраста и ранней юности), а с другой стороны, в чём он усматривал влияние окружающей среды на формирование характера ребёнка и подростка и как расценивал это влияние, исходя из своих прогрессивных педагогических взглядов.
Меньше всего у Чехова рассказов, относящихся к первым двум периодам, представляющим для понимания взрослого человека наибольшие трудности.
О первом («преддошкольном») этапе развития детской психики говорит лишь один рассказ Чехова — «Гриша».
В 1886 году В. Билибин, секретарь редакции журнала «Осколки», предложил А.П. Чехову написать рассказ о «психологии ребёнка двух-четырёх лет». Эта тема заинтересовала Чехова.
В чём своеобразие психологии ребёнка? Как воспринимает он привычные для нас явления действительности? — вот вопросы, которые в данном случае волновали А.П. Чехова.
Для того чтобы отчётливее показать это своеобразие, Чехов придумывает следующую ситуацию: маленький мальчик, живший до сих пор в тесном кругу родной семьи, весной, когда стало тепло, попадает на улицу и видит много нового, ему непонятного; естественно, что внимание его чрезвычайно обострено, и он пытается разобраться в новой обстановке.
Гриша, «маленький пухлый мальчик, родившийся два года и восемь месяцев тому назад», всю зиму жил дома и «знал один только четырёхугольный мир, где в одном углу стоит его кровать, в другом — нянькин сундук, в третьем — стул, а в четвёртом — горит лампадка».
Он по-своему понимает этот мир, где, кроме Гриши и няни, бывают мама, папа, тётя, кошка, где стоят кресла, висят часы.
В его понимании много наивности и субъективизма: Гриша рассматривает людей и вещи главным образом по отношению к себе, к той роли, какую они играют в его жизни. «Няня и мама понятны: они одевают Гришу, кормят и укладывают его спать». Понятны и часы: они существуют для того, чтобы «махать маятником и звонить».
Правда, не всё в своём маленьком мире Гриша может объяснить. Так, загадочными представляются ему папа, существующий неизвестно для чего, и тётя, которая то появляется, то исчезает.
В общем всё же Гриша достаточно приспособлен к своей домашней обстановке и чувствует себя в ней спокойно. Но вот весной, в апреле, он оказался с няней на одном из бульваров: «В этом новом мире, где солнце режет глаза, столько пап, мам и теть, что не знаешь, к кому и подбежать». Здесь много непонятного и даже страшного, и Гриша делает попытки это новое объяснить и сообразно с этим действовать.
В объяснении нового он исходит из своего прежнего опыта. Через бульвар перебегают две собаки, а для Гриши это «две большие кошки с длинными мордами, с высунутыми языками и с задранными вверх хвостами. Гриша думает, что и ему тоже нужно бежать, и бежит за кошками». «Вот какая-то няня сидит и держит маленькое корыто с апельсинами. Гриша проходит мимо неё и молча берёт себе один апельсин», за что няня хлопает его по руке и обзывает дураком.
Ему нравится высокий человек с светлыми пуговицами, знакомый его няньки, начавший с ней разговаривать, и он зовёт его гулять. «Пойдём! Пойдём! — кричит он ему, дёргая за фалду. — Куда пойдём? — спрашивает человек. — Пойдём, — настаивает Гриша».
Самое же непонятное для Гриши — странное поведение няньки. Она ведёт человека с светлыми пуговицами и Гришу к своей знакомой, которая живёт в комнате, где много дыма, пахнет жарким, а знакомая стоит у печки и жарит котлеты.
Нянька, кухарка и человек с светлыми пуговицами пьют водку, едят пирог, и «человек обнимает то няньку, то кухарку», дают Грише и пирога и водки, а он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеётся».
Когда Гриша возвращается домой, то, взбудораженный новыми впечатлениями, он не может спать и плачет, а мать, решив, что он, верно, покушал лишнее, даёт ему ложку касторки.
Рассказ «Гриша» представляет большой интерес и в психологическом, и в педагогическом отношении. Чехов прекрасно показал своеобразие пробуждающегося сознания маленького мальчика и ту обывательскую обстановку, впечатления от которой врываются в душу ребёнка и оказывают на неё своё глубокое влияние.
Но воспитывающее воздействие этой новой обстановки, как видно из финальной сцены, проходит вне контроля матери, совершенно не разбирающейся в том, что делается с её ребёнком.
Рассказ «Событие» переносит читателя во второй период детского развития, в дошкольное детство. Здесь педагогические задачи поставлены Чеховым с большей определённостью.
Нина, четырёхлетняя девочка, и Ваня, мальчик лет шести, имеют, сравнительно с Гришей, значительно больший жизненный опыт, они признают законным существование папы и дяди, хорошо отличают собаку от кошки, хотя ещё не особенно тверды в относящейся к этим животным терминологии, поэтому говорят: «кошка ощенилась!» Так определяют они событие, выбившее их из колеи, отодвинувшее на задний план обычные занятия и игры и оставившее большой след в их душевной жизни.
Наряду с возросшей сознательностью они отличаются от детей преддошкольного возраста и большей активностью: они не только воспринимают и по-своему объясняют действительность, но вмешиваются в неё, и это даёт им возможность оценивать других людей, вырабатывает у них представления о том, что хорошо и что плохо.
Они горят желанием помочь новорождённым котятам, для чего приносят им мяса и молока, делают безуспешные попытки открыть у них глаза, достают картонки из-под шляп, чтобы построить котятам домики. Затем, решив, что если у котят есть мать, то должен быть и отец, они разыскивают в кладовой большую темно-красную лошадь с оторванным хвостом и поручают ей как отцу следить за поведением своих детей.
Их тревожит не только настоящее, но и будущее котят. «Они порешили, что один котёнок останется дома при старой кошке, чтобы утешать свою мать, другой поедет на дачу, третий будет жить в погребе, где очень много крыс».
Так, опираясь на свой маленький опыт, фантазируют дети. Они целиком ушли в новую игру. «Кроме ящика с котятами, Ваня и Нина не хотят знать никакого другого мира. Радость их не имеет пределов».
И тем больше изумляет и возмущает детей отношение к «событию» взрослых. Когда Ваня решил поиграть с котёнком на письменном столе отца, оказывается, «к великому удивлению Вани, папа не разделяет его симпатии к котятам и, вместо того, чтобы прийти в восхищение и обрадоваться, он дёргает Ваню за ухо и кричит: «Степан, уберите эту гадость».
Волнение детей достигает высшей степени, когда собака Неро подошла к ящику и съела котят. «Детям кажется, что все люди, сколько их есть в доме, всполошатся и набросятся на злодея Неро. Но люди спокойно сидят на своих местах и только удивляются аппетиту громадной собаки. Папа и мама смеются...
Конечно, в переживаниях Вани и Нины много детской наивности, но их любовь и сострадание активны, негодование искренне, и когда ночью они плачут и долго думают об обиженной кошке и жестоком, наглом, ненаказанном Неро, читателю становится ясно, что ничтожное в глазах взрослых событие было для детей подлинной школой жизни и что родители, проходящие мимо таких «событий», совершают большую ошибку.
Именно такой педагогический смысл вложил в рассказ и Чехов. Обычно скупой в комментариях к своим рассказам, предоставляющий выяснять их идейное содержание самому читателю, Чехов на этот раз счёл необходимым дать разъяснение и тем самым подчеркнул, что он придаёт рассказу большое педагогическое значение.
«В воспитании и в жизни детей, — говорит Чехов в рассказе «Событие», — домашние животные играют едва заметную, но несомненно благотворную роль... Мне даже иногда кажется, что терпение, верность, всепрощение и искренность, какие присущи нашим домашним тварям, действуют на ум ребёнка гораздо сильнее и положительнее, чем длинные нотации сухого и бледного Карла Карловича или же туманные разглагольствования гувернантки, старающейся доказать ребятам, что вода состоит из кислорода и водорода».
Читатель не только чеховской эпохи, но и нашего времени, обратившись к воспоминаниям своего детства, вероятно, найдёт случаи, вполне подтверждающие справедливость и педагогическую ценность этой мысли Чехова.
Наибольшее внимание Чехов уделил третьему периоду развития детской психики — младшему школьному возрасту, детям семи-одиннадцати лет. Здесь мы имеем 13 произведений, очень различных по сюжетам, по социальной среде, в них изображаемой, и по характерам детей. Это — «Кухарка женится», «Детвора», «Накануне поста», «На страстной неделе», «Беглец», «В приюте для престарелых», «Ванька», «Степь», «Житейская мелочь», «Отец семейства», «Не в духе», «О драме», «День за городом».
Первый вывод, какой можно сделать по этим рассказам, что дети семи-одиннадцати лет в значительно большей степени, чем в предшествующем возрасте, помимо личного своего мирка, начинают глубоко интересоваться жизнью других людей, стремятся понять взрослых, пока, правда, только тех, с которыми они непосредственно сталкиваются.
Недостаток опыта приводит детей, особенно семилеток, к наивным выводам.
Вот рассказ «Кухарка женится». «Гриша, маленький, семилетний карапуз, стоял около кухонной двери, подслушивал и заглядывал в замочную скважину. В кухне происходило нечто, по его мнению, необыкновенное, доселе невиданное». Оказывается, кухарка Пелагея «женится». Гриша внимательно рассматривает жениха, «большого, плотного мужика, в извозчичьем кафтане, рыжего, бородатого, с большой каплей пота на носу», старуху-няньку, выступающую в роли свахи, почему лицо у ней «было серьёзно и в то же время сияло каким-то торжеством», и невесту, кухарку Пелагею, на лице которой Гриша «видел целую иллюминацию: оно горело и переливало всеми цветами, начиная с красно-багрового и кончая смертельно бледным». Гриша в течение нескольких дней следил за ходом сватовства и никак не мог понять, почему Пелагея поддаётся уговорам няньки: «Жениться на этом страшном извозчике с красным носом и в валенках... фи!» Особенно ему было жаль Пелагею, когда тотчас же после свадьбы извозчик, придя утром на кухню, взглянул сурово на молодую жену, попросил Гришину маму приглядывать за Пелагеей и даже взял её деньги: «рубликов пять в счет ейного жалованья». Грише было совершенно непонятно, почему после свадьбы извозчик «получил право на поведение и собственность» Пелагеи. Грише страстно, до слёз захотелось приласкать эту, как он думал, жертву человеческого насилия. Выбрав в кладовой самое большое яблоко, он прокрался на кухню, сунул его в руку Пелагее и опрометью бросился назад.
Гриша, естественно, ещё не мог понять всей сложности положения и переживаний Пелагеи, но эпизод с Пелагеей был очень значительным событием в его жизни. Он заставил Гришу выйти из сферы чисто личных интересов, подумать о судьбе других людей, переключиться, насколько это для него было возможно, в их переживания. Ясно, что всё это чрезвычайно содействовало моральному воспитанию ребёнка.
В рассказе «Детвора» Чехов показывает, как в возрасте от семи до десяти лет начинают проявляться индивидуальные особенности в характерах детей.
Папы, мамы и тёти Нади нет дома...
В ожидании их возвращения, Гриша, Аня, Алёша, Соня и кухаркин сын Андрей... играют в лото... Играют дети на деньги. Ставка — «копейка». На игру дети реагируют каждый по-своему. Если шестилетняя Соня относится к выигрышу безразлично и «кто бы ни выиграл, одинаково хохочет и хлопает в ладоши», то девятилетний Гриша и восьмилетняя Аня испытывают в игре чувства, которые хорошо знакомы взрослым: корыстолюбие и самолюбие. Самый большой азарт написан на лице у Гриши. «Страх, что он может не выиграть, зависть и финансовые соображения наполняют его стриженую голову». «Сестра его Аня, девочка лет восьми, тоже боится, чтобы кто-нибудь не выиграл... Копейки ее не интересуют. Счастье в игре для неё вопрос самолюбия». А кухаркин сын Андрей «стоит неподвижно и мечтательно глядит на цифры... Он весь погружён в арифметику игры, в её несложную философию: сколько на этом свете разных цифр и как они не перепутаются!»
Эти индивидуальные различия детей имеют ещё зачаточный характер, и деньги представляют для них условную ценность. Когда, утомлённые игрой, дети засыпают на маминой постели, «возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры». А главное, индивидуализация характеров ещё не касается социальных отношений. Кухаркин сын Андрей для хозяйских детей ещё равноправный партнёр, товарищ в общей игре, и они ничего не имеют против того, чтобы на маминой постели и он «примостился заодно с ними».
Эта общность интересов детей, независимо от различий в их социальном положении, подчёркнута Чеховым в самом заглавии рассказа, имеющем обобщающий смысл: «Детвора».
В рассказах, рисующих младший школьный возраст, с особенной ясностью ставится основная, интересующая Чехова проблема, проблема формирования детского характера под воздействием семейной и общественной среды.
Это воздействие часто бывает стихийным, определяется той бытовой обстановкой, в какой живут дети, а бывает и осознанным, целенаправленным, продиктованным теми или иными педагогическими взглядами родителей и воспитателей.
В рассказах Чехова показана и та и другая форма воспитательного воздействия. Влияние первого рода, влияние на детей традиционного устойчивого мещанского быта, показано Чеховым в рассказах «Накануне поста» и «На страстной неделе».
Чехов хорошо знал этот быт с детских лет. Известно, какое большое место в семье Павла Егорыча Чехова имело пунктуальное выполнение религиозных обрядов, принудительное участие сыновей в церковном хоре, строгое соблюдение постов, почтительное отношение к родственникам и к особам духовного звания.
Чехов на собственном опыте убедился в том, как крепко оседают в душе ребёнка эти изо дня в день повторяющиеся впечатления и как трудно потом от них освобождаться. Недаром прочные навыки, создаваемые этим влиянием традиционного быта, Чехов называл потом духовным «рабством».
В известном письме к А.С. Суворину, говоря о «молодом человеке, воспитанном на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодарившем за каждый кусок хлеба, много раз сеченном...», он заканчивает историю этого молодого человека, под которым он подразумевает прежде всего самого себя, тем, что «этот молодой человек выдавливает из себя по капле раба и... проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая, человеческая».
Эту порабощающую власть мещанского быта, воздействие обывательских моральных правил и религиозной обрядности и раскрывает Чехов в рассказах «Накануне поста» и «На страстной неделе».
Красочные детали этих жанровых сцен: заговенье, земные поклоны домашней прислуги в «прощёное воскресенье», возведённые в обязательный обряд, церковная исповедь, причастие и т. п. показаны в остром восприятии детей семи-восьми лет. Это позволило Чехову с поразительной правдивостью и яркостью характеризовать старую обывательскую жизнь и дать типичную картину вредного, принижающего воздействия мещанского быта на подрастающее поколение.
Раскрывая психологию детей младшего школьного возраста, Чехов интересовался не только вопросом о влиянии на них устоявшегося быта, в котором изо дня в день находятся дети, но также и вопросом о том, что они переживают, попадая из привычной среды в новую обстановку.
Здесь в основе художественных сообщений Чехова лежал его собственный опыт.
Процесс формирования личности под воздействием изменяющихся условий был пережит самим Чеховым, когда семья его после разорения покинула Таганрог, и он в пятнадцатилетием возрасте был предоставлен собственным силам. Естественно, что этот процесс привлёк его пристальное внимание, когда он, как писатель, присматривался к окружающим его людям.
По окончаний Московского университета Чехов сошёлся с известным в то время земским врачом П.А. Архангельским, заведовавшим Чикинской больницей (близ города Воскресенска). Чехов любил бывать в Чикинской больнице, наблюдал, как идёт приём больных, и сам выступал в роли врача. Большинство больных были местные крестьяне, и среди них были и дети.
Для крестьянских детей, выросших в глухой деревне и ничего ещё не видевших на своём коротком веку, первое посещение больницы было событием очень большого значения. Что они переживают, столкнувшись с совершенно новой для них обстановкой, и как новые впечатления влияют на детей? Этот вопрос Чехов поставил в рассказе «Беглец».
Пашка, семилетний крестьянский мальчик, оставлен в больнице на операцию. Он колеблется между двумя чувствами: ему страшно остаться в больнице одному без матери, а с другой стороны, доктор обещает ему показать живую лисицу и поехать с ним на ярмарку за леденцами.
Чехов с поразительным мастерством рисует шаг за шагом все переживания своего маленького героя.
Всё поражает его в больнице. Когда фельдшерица повела Пашку наверх, в палату, «шёл он и, разинув рот, глядел по сторонам». «Лестница, полы и косяки — всё громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную жёлтую краску и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое шершавое одеяло...»
Новым и чрезвычайно интересным для Пашки было и больничное платье, в которое его одели, и миска с жирными щами, и доктор, и сиделка, и больные. Но ещё больше оказалось в больнице непонятного и страшного. Ночью, когда из палаты мимо мальчика стали выносить только что умершего больного, Пашка, обезумев от страха, бросился бежать во двор и, увидев в освещённом окне доктора, без чувств повалился на ступени крыльца докторского дома.
Драматическая концовка этого рассказа вполне оправдана, Естественно, что маленький мальчик, неожиданно попавший в совершенно новую среду, оставшись без матери, предоставленный самому себе, увидевший рядом с собой болезни и смерть, не мог выдержать страшных впечатлений, а взрослые (персонал больницы) не проявили к нему достаточно бережного отношения.
Чехов не делает в рассказе никаких психологических, педагогических выводов: он ставит лишь вопрос, предоставляя решить его читателю.
Та же тема формирования личности ребёнка под воздействием новой среды ставится Чеховым в рассказах «Ванька» и «В приюте для престарелых и больных», но только тема эта в указанных произведениях раскрывается в более остром социальном плане.
Рассказ «Ванька» представляет собой резкий протест Чехова против широко распространённой в его время эксплуатации детского труда. Крестьянский мальчик Ванька Жуков, сирота, лишившийся отца и матери, отдан в город, в ученье сапожнику Аляхину. Жизнь Ваньки у сапожника — настоящая каторга: тяжёлый труд и днём и ночью, недоедание, грубое обращение хозяев и подмастерьев, постоянное битьё «чем попадя». И может быть, самое ужасное в жизни Ваньки — безысходность его положения: помощи нет, и ждать её не от кого. Новая среда не только создала для Ваньки невыносимо тяжёлые условия существования, не только лишила его скудных радостей деревенской жизни, о которых он с удовольствием теперь вспоминает, но и оказывает на него вредное моральное влияние: «Подмастерья надо мной надсмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяина огурцы...» Это те нормы жизни, которые систематически воспринимаются Ванькой в мастерской и которым, наверное, он сам будет следовать, когда пройдёт школу жизни и станет впоследствии подмастерьем и мастером.
Героиня рассказа «В приюте для престарелых и больных» — жертва сложного социального и семейного конфликта.
Её дедушка, бывший помещик-крепостник, деспот и развратник, оказался теперь в приюте для престарелых. Он в ссоре с сыном за то, что тот, забыв о своём дворянском звании, женился против его воли на артистке-цыганке. Непокорный сын не хочет обращаться к отцу за помощью, а жена его, находясь в крайней нищете, посещает в приюте старика в надежде получить от него хоть небольшую помощь. Девочке, пришедшей с матерью к дедушке в приют, приходится выслушивать его гнусные рассказы о прошлом и наблюдать грубое обращение с её матерью, а мать просит её терпеливо всё сносить, так как если дедушка ничего не даст, завтра они останутся без куска хлеба.
Наиболее полно раскрывает Чехов проблему воздействия новых условий на формирующуюся личность ребёнка в повести «Степь».
Егорушку, десятилетнего мальчика, оторвали от привычной обстановки в доме матери и везут теперь в далёкий город. Он должен поступить в гимназию.
Чехов с присущей ему яркостью показывает, какие разнородные воздействия испытывает Егорушка в пути.
Дяде Егорушки, торговцу Кузьмичову, расчётливому, деловому человеку, фанатику наживы, и рядом с ним капиталисту высшего ранга, богачу Варламову противопоставлен чудаковатый Соломон, презирающий деньги и всякую собственность.
С одной стороны, добродушный, помогающий Егорушке Пантелей, а с другой — ненавистный мальчику озорник Дымов; с одной стороны, возчики, «оскорблённые и обиженные судьбой» неудачники, а с другой — счастливый любовью, «счастливый до тоски» Константин.
Волнуют Егорушку увлекательные и страшные рассказы Пантелея о разбойниках; немалое влияние на него оказывает и природа, картина необозримой степи, наводящей на него «сказочные мысли»: «Кому нужен такой простор?... Можно, в самом деле, подумать, что на Руси ещё не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что ещё не вымерли богатырские кони...»
По-особому действуют на Егорушку появление графини Драницкой на постоялом дворе и рассказ Константина о молодой жене: это пробуждает у него неясные мысли об обаянии женской ласки и о том, что «мужчине, наверное, хорошо, если возле него постоянно живёт ласковая, весёлая и красивая женщина», и что он, пожалуй, с удовольствием бы женился на графине Драницкой, «если бы это не было так совестно».
Повесть «Степь» заканчивается тем, что Егорушка, приехав в город, где он должен поступить в гимназию, остался один и «горькими слезами приветствовал новую, неведомую жизнь, которая теперь начиналась для него...
Какова-то будет эта жизнь?»
Чехов, как известно, собирался рассказать об этой новой жизни Егорушки, написать продолжение повести «Степь», но не осуществил своего замысла.
На какие выводы наталкивает читателя история Егорушки? Как можно понять «Степь» в психолого-педагогическом плане?
Основной вопрос, со всей несомненностью вытекающий из повести Чехова, — это вопрос о том чрезвычайно сложном и противоречивом процессе, какой происходит с детьми семи-десяти лет, в один из наиболее интенсивных периодов их развития. Окружающие взрослые люди, занятые, подобно Кузьмичову, дяде Егорушки, своими личными делами, обычно не замечают этого процесса, а между тем он оказывает, быть может, решающее влияние на всю дальнейшую судьбу детей. То, что взрослым в обращении с детьми кажется иногда мелочью, пустяком, для ребёнка имеет очень большое значение.
Эта мысль с большой художественной убедительностью раскрыта Чеховым ещё в другом рассказе, в рассказе «Житейская мелочь»: «Николай Ильич Беляев... молодой человек лет тридцати двух... как-то под вечер зашёл к Ольге Ивановне, с которой он жил, или, по его выражению, тянул длинный и скучный роман».
Надо было кончать этот роман, и Николай Ильич искал только повода. Повод представился. Сын Ольги Ивановны, Алёша, мальчик лет восьми, очень расположенный к Беляеву, проболтался ему о своих тайных встречах с отцом. Взяв с Беляева честное слово, что он ничего не скажет маме, Алёша рассказал, что встреча эти повторяются каждый вторник и пятницу, в кондитерской, где отец угощает детей кофе и пирожками, что отец очень любит маму, называет Алёшу и Соню несчастными детьми, а виновником их несчастья считает Беляева, погубившего, по словам папы, и маму, и всю семью и т. п. Всё, что узнал Беляев, очень его взвинтило, и он воспользовался случаем, чтобы начать ссору с только что вернувшейся домой Ольгой Ивановной.
«— А, вот послушай-ка, какие штуки проповедует твой благоверный! Оказывается, я подлец и злодей, я погубил и тебя, и детей. Все вы несчастные, и один только я ужасно счастлив! Ужасно, ужасно счастлив!
— Я не понимаю, Николай! Что такое?
— А вот послушай сего юного сеньора! — сказал Беляев и указал на Алёшу.
Алёша покраснел, потом вдруг побледнел, и всё лицо его перекосило от испуга...»
Но Беляев продолжает рассказывать о том, что услышал от Алёши.
«— Николай Ильич! — простонал Алёша. — Ведь вы дали честное слово!
— Э, отстань! — махнул рукой Беляев. — Тут поважнее всяких честных слов!..
Ему, большому и серьёзному человеку, было совсем не до мальчика. А Алёша уселся в угол и с ужасом рассказывал Соне, как его обманули. Он дрожал, заикался, плакал; это он первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью; ранее же он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков... существует ешё и многое другое, чему нет названия на детском языке».
Конечно, случай, о котором идёт речь в рассказе «Житейская мелочь», — случай исключительный, Писатель взял такую жизненную ситуацию, где интересы взрослого человека и маленького мальчика оказались прямо противоположными, почему и игнорирование личности ребёнка проявилось в столь острой и жестокой форме. Но в этом исключительном случае Чехов совершенно правильно увидел то, что в более смягчённом виде типично для семейного быта: недостаточное внимание взрослых к душевной жизни детей.
Наряду с рассказами, показывающими стихийное, непроизвольное воздействие на детей семейной и общественной среды, Чехов написал ряд рассказов, где он прямо ставит вопрос о воспитании, о мерах воздействия на ребёнка, сознательно применяемых его руководителями.
В наиболее развёрнутой форме педагогические проблемы были поставлены Чеховым в рассказе «Дома».
Прокурор окружного суда узнаёт от гувернантки, что его сын Серёжа, мальчик семи лет, курит. Прокурор — человек образованный. Он не применяет к сыну ни телесного наказания, ни других аналогичных приёмов, обычных в мещанской среде. Отец считает необходимым действовать на сознание ребёнка, доказать ему вред курения и сначала пользуется для этой цели логическими доводами, а потом, убедившись, что логика на Серёжу не действует, обращается к миру художественных образов, доступных детскому пониманию, и импровизирует сказку, наглядно иллюстрирующую гибельные последствия курения. Изобретательность прокурора достигает цели: сказка произвела на Серёжу сильное впечатление. «Минуту он глядел задумчиво на тёмное окно, вздрогнул и сказал упавшим голосом:
— Не буду больше курить...»
Размышляя о том, что делать с сыном, отец сопоставляет три системы воспитания: систему принуждения, когда «всякого мальчугу, уличённого в курении, секли», систему поощрения («Моя мать, вспоминает прокурор, чтобы я не курил, задаривала меня деньгами и конфетами») и систему убеждения, когда ребёнок воспринимал добрые начала не из страха, не из желания отличиться или получить награду, а сознательно.
Первые две системы прокурор считает «ничтожными и безнравственными», не дающими желанных результатов. В особенности он возражает против телесного наказания как воспитательного средства. Когда прежде детей, уличённых в курении, секли, думает прокурор, то «малодушные и трусы действительно бросали курить, кто же похрабрее и умнее, тот после порки начинал табак носить в голенище, а курить в сарае. Когда его ловили в сарае и опять пороли, он уходил на реку... и так далее, до тех пор, пока малый не вырастал».
Однако вопрос о том, чем надо заменить старую систему наказания, для прокурора далеко не ясен. Из опыта он убедился, что рассчитывать на сознательность ребёнка, на логические доводы в семилетием возрасте преждевременно. Средство же, им применённое, представляется ему искусственным. «Почему мораль и истина должны подноситься не в сыром виде, а с примесями, непременно в обсахаренном и позолоченном виде, как пилюли? Это ненормально... Фальсификация, обман, фокусы... А может быть, продолжает он размышлять, всё это естественно, и так и быть должно... Мало ли в природе целесообразных обманов, иллюзий...»
Так вопрос о наиболее целесообразных методах воспитания поставлен в рассказе, но не получил вполне определённого ответа.
Для Чехова 80-х годов это не случайно: в рассказах о детях он видел основную свою задачу не в том, чтобы предлагать какую-то новую, вполне разработанную систему воспитания, а в том, чтобы бороться со старой системой, с теми грубыми методами, которые отравляли его собственное детство и которые он считал отжившими и вредными.
Телесное наказание, широко применяемое в обывательской семье, писатель считал губительным вдвойне: оно портило не только ребёнка, унижая его в собственных глазах и прививая ему черты забитости и страха, но портило и воспитателей, так как делало их самодурами, деспотами, применяющими меры строгости и тогда, когда в этом не было совершенно никакой необходимости.
Суров к своему сыну Степан Степаныч Жилин, герой рассказа «Отец семейства».
Это крупный чиновник, причисляющий себя к интеллигенции. Он по-своему заботится о воспитании семилетнего сына Феди и держит для него в доме гувернантку. Он чувствует себя «отцом семейства», главой семьи, единственным источником её материальных благ. Отец привык деспотически распоряжаться в доме, поэтому достаточно ему прийти в дурное настроение, чтобы деспотизм его проявлялся в самой грубой и дикой форме.
«Это случается обыкновенно после хорошего проигрыша или после попойки, когда разыгрывается катарр». Степан Степаныч с утра брюзжит, придирается к гувернантке, упрекает жену в безделье и бесхозяйственности: «Муж работает, трудится, как вол, как ссскотина, а жена, подруга жизни, сидит как цацочка, ничего не делает». Но в особенности его удары падают на маленького беззащитного Федю, «мальчика с бледным, болезненным лицом». Во время обеда он терроризирует сына: «Ешь. Держи ложку как следует! Погоди, доберусь я до тебя, скверный мальчишка! Не сметь плакать! Гляди на меня прямо!.. А-а-а... ты плакать? Ты виноват, ты же и плачешь? Пошёл, стань в угол, скотина!»
И так далее, в том же роде: «Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь? Или ты думаешь, что я деньги фабрикую, что они достаются мне даром? Не реветь! Молчать!.. Хочешь, чтобы я тебя, подлеца этакого, высек?»
О том, как губительно действует на мальчика такая система воспитания, как она запугивает его, подавляет волю, говорит конец рассказа. Когда на другой день выспавшийся Степан Степаныч пробует приласкать сына, мальчик, забитый отцовским самодурством, «при виде отца поднимается и глядит на него растерянно-бледный, с серьёзным лицом... Федя касается дрожащими губами его щеки... и молча садится на своё место».
Типичный, наиболее последовательный сторонник старой системы воспитания, ненавистной Чехову, — становой пристав Семён Ильич Прачкин (рассказ «Не в духе»).
Применение телесного наказания, порка для него, как представителя царской полиции, — привычное явление и даже составляет одну из обязанностей его профессии.
Поэтому он идёт дальше Степана Степаныча Жилина: если у того дурное настроение находит разрядку в нудных придирках, нотациях и угрозах по адресу сына, становой пристав сразу приступает к делу. Становой не в духе. «Вчера он заезжал по делу к воинскому начальнику, сел нечаянно играть в карты и проиграл восемь рублей. Сумма ничтожная, пустяшная, но бес жадности и корыстолюбия сидел в ухе станового и упрекал его в расточительности».
И как ни пытался становой успокоить себя. («Деньги дело наживное... Съездил раз на фабрику или в трактир Рылова, вот тебе и все восемь, даже ещё больше!»), как ни старался подавить в себе неприятное чувство, «потребность излить на чём-нибудь своё горе достигла степеней, не терпящих отлагательств».
«— Ваня! — крикнул он. — Иди, я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил!»
Порка — настолько распространённый приём воспитания, что к нему прибегают не только становые приставы, но и либеральные интеллигенты, считающие себя культурными, любящие поговорить о гуманности, облагораживающем влиянии искусства и о других высоких материях.
В небольшой сценке «О драме» Чехов жестоко высмеивает таких «либералов». Два друга, мировой судья Полуэхтов и полковник генерального штаба Финтифлеев, сидели за приятельской закуской и рассуждали об искусствах. Они рассуждали о Тэне, Лессинге, о драме, о знаменитых актёрах... Но вот в комнату «вошёл маленький, краснощёкий гимназист в шинели и с ранцем на спине. Он робко подошёл к столу, шаркнул ножкой и подал Полуэхтову письмо».
«— Кланялась вам, дяденька, мамаша, — сказал он, — и велела передать вам это письмо».
Письмо было от матери мальчика и заключало в себе не больше, не меньше, как просьбу посечь мальчика за то, что он двойку из греческого получил.
Полуэхтов отвёл мальчика в соседнюю комнату, в точности выполнил просьбу и, вернувшись к приятелю, как ни в чём не бывало снова заговорил об искусстве, о сцене, о драме: «На меня, говорил он, сцена действует воспитывающе... Кому, как не искусству, мы обязаны присутствием в нас высоких чувств, каких не знают дикари?.. Да процветают искусства и гуманность!»
Среди рассказов Чехова, посвящённых семи — десятилетним детям, выделяется рассказ «День за городом». Этот рассказ, напечатанный в 1886 году в отделе «Летучие заметки», в «Петербургской газете», имеющий подзаголовок «Сценка», в художественном отношении не удовлетворял Чехова и не включался им в собрание сочинений и в сборники избранных рассказов. Но в плане педагогических взглядов Чехова он представляет для нас несомненный интерес.
В центре рассказа — восьмилетний мальчик Данилка, сирота и бездомный нищий, и такой же бесприютный и обычно полупьяный деревенский сапожник Терентий. Младшая сестра Данилки, нищенка Фёкла, встревоженно бегает по селу и ищет Терентия. Она просит его помочь Данилке, который был с ней в графском лесу, доставал из дупла кукушечье гнездо и защемил в дупле руку.
«Терентий нагибается к Фёкле, и его пьяное суровое лицо покрывается улыбкой, какая бывает на лицах людей, когда они видят перед собой что-нибудь маленькое, глупенькое, смешное, но горячо любимое».
Несмотря на грозу и дождь, Терентий идёт с Фёклой в рощу, находит Данилку, освобождает его руку, а после дождя все трое отправляются странствовать по лесу и полю и только к вечеру возвращаются в деревню.
Дорогой они рассматривают всё встречающееся на пути: размытый ливнем муравейник, рой пчёл, прибитый дождём к дереву. Терентий «знает всё». Так, он знает названия всех трав, животных и камней. Он «знает, какими травами лечат болезни, не затруднится узнать, сколько лошади или корове лет...», хотя учился он «не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки».
Всё окружающее одинаково интересует и детей, и Терентия, только Терентий опытнее детей, и он с охотой, любовно объясняет им всё, возбуждающее их внимание. А когда ночью дети устраиваются в заброшенном сарае и засыпают, «думая о бесприютном сапожнике», «приходит к ним Терентий, крестит их и кладёт им под головы хлеба».
«И такую любовь, — говорит в заключение рассказа Чехов, — не видит никто. Видит её разве одна только луна, которая плывёт по небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай».
«День за городом» занимает особое место среди рассказов Чехова о детях. Это единственный рассказ, где в образе сапожника Терентия Чехов подходит к положительному решению вопроса о воспитании и воспитателе. Любовь к детям, полное их понимание, близость их интересам, умение ответить на интересующие их вопросы — вот что нужно детям и что делает пьяного сапожника настоящим их учителем и воспитателем.
Для читателей, современников Чехова, рассказ «День за городом» звучал горький иронией, наводил на грустные размышления. Читателям было ясно, что как ни заботится о детях Терентий, его воспитательное воздействие не имеет перспектив. Что может бесприютный, пьяный сапожник противопоставить суровым условиям, в которых живут и должны в дальнейшем жить нищие дети-сироты?
В третьей группе рассказов Чехова о детях главными действующими лицами являются подростки 11—14 лет. Это рассказы «Случай с классиком», «Спать хочется», «Мальчики», «Злой мальчик».
В них частью затронуты те же темы, какие были поставлены в рассказах предшествующей группы, частью ставятся новые психолого-педагогические проблемы в связи с теми наклонностями, какие Чехов считал свойственными подросткам.
«Случай с классиком» (1883) — один из ранних рассказов Чехова, свидетельствующий о том, что педагогические вопросы интересовали Чехова с первых лет его литературной деятельности.
Рассказ направлен одновременно и против удушающего формализма классической гимназии, требующей от детей большого количества никому ненужных и только обременяющих детскую память знаний, и против семейного воспитания, основанного на широком применении телесного наказания.
Как ни старательно готовился Ваня Оттепелев, тринадцатилетний гимназист, к экзамену по греческому языку («Всю ночь занимался... Всю эту неделю в 4 часа вставал»), — он не смог овладеть числительными и глаголами (вместо того, чтобы сказать «ойсомай», сказал: «опсомай»); он не сумел перечислить энклитических частиц и т. д., и в результате учитель греческого языка Артаксерксов поставил Ване двойку.
Не случайно из предметов гимназического курса Чехов взял в данном случае греческий язык, так же как не случайно потом обобщающий образ людей в футляре он дал в лице не кого-либо другого, а именно учителя греческого языка.
Действительно, более ненужного предмета, более оторванного от живых потребностей жизни и вместе с тем более трудного, непосильного для детей в гимназическом курсе не было.
Если бы поставить этого, не очень способного, но всё же старательного Ваню в условия школы, в большей степени считающейся с нуждами и интересами учащихся, можно думать, что суровые меры принуждения по отношению к Ване были бы не нужны.
Неудача Вани в этом «случае с классиком» объясняется прежде всего тем, что система гимназического образования давала детям трудно перевариваемую ими духовную пищу. По словам тётки Вани, его замучила гимназическая «учёность»; «худенький, кашляет, тринадцать лет ему, а вид у него точно у десятилетнего!»
Но мать Вани, из сил выбивавшаяся, чтобы вывести его «в люди», держится иного мнения: она считает, что мало его била, она верит во всемогущество порки.
«— Мало я тебя била, мучителя моего!.. Пороть бы тебя, да силы у меня нет. Говорили мне прежде, когда он ещё мал был: «бей, бей». Не послушала, грешница. Вот и мучаюсь теперь. Постой же, я тебя выдеру! Постой!»
Мать обратилась к помощи своего квартиранта: «Посеките его заместо меня, будьте столь благородны и деликатны». «Благородный» квартирант сказал Ване целую речь, «упомянул о науке, о свете и тьме»... «Кончив речь, он снял с себя ремень и потянул Ваню за руку.
— С вами иначе нельзя! — сказал он».
В рассказе «Спать хочется» также взята тема, уже затронутая в рассказах о 7—10-летних детях, — тема эксплуатации детского труда. Рассказ «Спать хочется» имеет много общего с рассказом «Ванька». Та же сапожная мастерская, тот же непосильный детский труд, те же постоянные ругань и побои, та же беззащитность.
Но в рассказе «Спать хочется» эксплуатация детского труда показана в ещё более жестокой форме, доходит до систематического мучительства, вследствие этого и душевные переживания ребёнка принимают трагический характер. Ванька ещё ждёт помощи от дедушки, надеется, что он возьмёт его к себе в деревню. У Варьки, тринадцатилетней девочки-сироты, никаких надежд нет. Доведённая бессонницей до невменяемого состояния, она не справляется с овладевшим ею кошмаром и убивает ребёнка.
В двух других рассказах — «Мальчики» и «Злой мальчик» — ставится вопрос о детских наклонностях, характерных для переходного подросткового возраста, в первом рассказе положительных, во втором — отрицательных.
Одной из специфических особенностей подростка является пробуждение романтической настроенности, стремлений к незаурядному, к борьбе, к подвигу.
Стремления эти в разных общественно-политических условиях реализуются по-разному. Советские дети мечтают о подвигах разведчиков, об участии в партизанской войне или, как тимуровцы у Гайдара, о реальной помощи окружающим, но обязательно в ореоле таинственности.
Во времена Чехова подростки, начитавшись Майн-Рида, Жюль Верна или Густава Эмара, а также рассказов о знаменитых путешественниках, мечтали о необыкновенных приключениях, о бегстве в далёкие страны.
Чехов рассматривал эти стремления у детей, как явление в основном положительное. В статье «Люди подвига», напечатанной в «Новом времени» в 1888 году, немного спустя после выхода в свет рассказа «Мальчики» (1887), Чехов восторженно отзывается о путешественнике Н.М. Пржевальском: «Идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, упорство... стремление к раз намеченной цели», — говорит Чехов, делают таких людей, как Пржевальский или Миклуха-Маклай, в глазах народа «подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу». «Не даром, — пишет дальше Чехов, — Пржевальского, Миклуху-Маклая и Левингстона знает каждый школьник... Изнеженный десятилетний мальчик-гимназист мечтает бежать в Америку или в Африку совершать подвиги — это шалость, но не простая... Это слабые симптомы той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига».
Герои рассказа «Мальчики» — гимназист второго класса Чечевицын, именующий себя «Монтигомо — Ястребиный коготь», и его товарищ Володя Королёв — поддались этой «доброкачественной заразе» — задумали бежать в Калифорнию.
Чехов показывает как теневую сторону детской авантюры — страшную тревогу, какую вызвало в семье неожиданное исчезновение мальчиков, так и сторону смешную, комическую.
Трудности пути мальчики представляют себе по-детски наивно, им кажется, что для дороги у них всё готово: «пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег». Так же наивно они держат себя и в городе, куда они бежали: «Там они ходили и всё спрашивали, где продаётся порох». Но при всём этом Чехов усматривает в настроении мальчиков и нечто положительное. Их смелые замыслы встречают полное сочувствие в «общественном мнении» детей. Девочки, сёстры Володи, эти замыслы горячо поддерживают.
Особенно сильное впечатление произвёл на девочек Чечевицын: «И этот худенький, смуглый мальчик со щетинистыми волосами и веснушками казался девочкам необыкновенным, замечательным. Это был герой, решительный, неустрашимый человек».
Совершенно иные наклонности проявляет в рассказе «Злой мальчик» гимназист Коля. Оказавшись случайным свидетелем свидания своей сестры с молодым человеком Лапкиным, он грозит, что сообщит об этом мамаше, а за молчание требует подарков и в течение всего лета шантажирует влюблённых. Ему подарили коробочки, запонки, но «ему всё было мало, и в конце концов он стал поговаривать о карманных часах».
Как расценивать поведение Коли? Лапкин даёт ему очень суровую оценку: «Как мал, и какой уже большой подлец! Что же из него дальше будет?»
Но Лапкин — человек заинтересованный, он сильно раздражён, и поэтому к отзыву его следует относиться критически. Коля ещё мал, и дальнейшая жизнь может его воспитать в ином направлении. Но в данном случае он проявляет очень опасные наклонности, с которыми необходима самая решительная борьба.
Так в педагогическом плане можно истолковать этот рассказ Чехова.
Последнему периоду в формировании личности детей, периоду ранней юности, Чехов посвятил три рассказа: «Репетитор», «После театра» и «Володя».
В дореволюционной гимназии репетиторство, т. е. помощь в школьных занятиях отстающим ученикам, подготовка их к приёмным и переходным экзаменам, было типическим явлением жизни гимназистов старших классов, обычным источником их заработка.
Естественно, что занималась репетиторством наименее обеспеченная, демократическая часть гимназистов, нуждавшаяся в подсобных средствах, чтобы заплатить за право ученья, за квартиру, за книги и т. п.
Платили таким репетиторам (а претендентов на эту работу было много) в большинстве случаев гроши. Так, Чехов в гимназические годы, когда ему пришлось после отъезда семьи из Таганрога заниматься репетиторством, получал за уроки, по воспоминаниям его гимназического товарища М.Д. Стенгера, всего три рубля в месяц, хотя ходить Чехову на урок было далеко, на окраину города.
В рассказе «Репетитор» гимназист седьмого класса Егор Зиберов оказался в ещё худших условиях. Правда, за подготовку Пети Удодова ему обязались платить в месяц шесть рублен, но зато он занимался с Петей ежедневно по два часа, а, главное, отец Пети, отставной губернский секретарь, задолжал репетитору за шесть месяцев и заплатить скоро не рассчитывал.
Чехов с обычным для него мастерством рисует сцену урока, показывающую невзгоды профессии репетитора. Помимо тяжёлых материальных условий, репетитор попадал в очень затруднительное положение, когда он должен был экспромтом разъяснять все вопросы, какие возникали в уроках его ученика.
Не менее характерна для изображаемого Чеховым возраста ранней юности тема, положенная в основу рассказов «После театра» и «Володя»: это тема первой, зарождающейся любви.
Надя Зеленина, героиня рассказа «После театра», вернувшись с мамой из театра, где давали «Евгения Онегина», и придя к себе в комнату, села за стол, чтобы написать «такое письмо, как Татьяна».
Ей было «только шестнадцать лет, и она ещё никого не любила», но какие-то смутные, неопределённые, но очень приятные чувства кружили ей голову и искали выхода. Она начала письмо офицеру Горному, который ей нравился, потом решила, что письмо надо писать студенту Груздеву, который тоже ей нравился. «Без всякой причины в груди её шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула, как волна».
Переживания Нади — это только зачинающаяся, ранняя заря первой любви — чувство бодрящее и жизнеутверждающее.
Совершенно иной характер получило развитие этого чувства у Володи, героя рассказа «Володя». Любовь Володи — страсть. На несчастье Володи объектом его первой юношеской страсти оказалась распутная замужняя женщина, опытная в любовных делах и не отказывавшаяся от мимолётных романов с гимназистами. Володя не выдержал столкновения своей мечты об идеальной любви с реальной грубой действительностью и кончил жизнь самоубийством.
Рассказ «Володя» был последним произведением Чехова, посвящённым проблеме формирования детского характера.
Напрашивается вопрос: почему Чехов, рисуя психологию ранней юности, не показал революционных увлечений, которые обычно начинают просыпаться в этом возрасте? Почему он, наряду с образом Нади Зелениной, не создал образов девушек, подобных героиням Тургенева?
Ответ на этот вопрос следует искать прежде всего в общественно-исторических условиях 80-х годов XIX века. Революционные настроения в эту эпоху у молодёжи несомненно существовали. Но эти настроения таились в глубоком подполье, недоступном наблюдениям Чехова, среди же массы интеллигенции 80-х годов для создания героических образов надлежащего материала не было.
Пройдёт 15—20 лет, революционность у молодёжи вновь станет широким общественным явлением, и Чехов напишет рассказ «Невеста», создаст образ семнадцатилетней девушки Ани Раневской, восторженно приветствующей зарю новой, светлой, счастливой жизни.
Но теперь, в суровую пору 80-х годов, Чехов мог делать художественные обобщения в пределах той действительности, которая была перед его глазами. Ценно то, что и в этих условиях он сумел дать широкую и целостную картину жизни и воспитания подрастающего поколения и проявить себя вдумчивым психологом-педагогом, стоявшим на уровне передовых педагогических взглядов своей эпохи.
Изучая рассказы Чехова о детях, необходимо помнить о том, что перед нами не теоретик в области психологической и педагогической науки, а писатель, художник. Поэтому наше понимание рассказов Чехова о детях будет не полным, если мы не остановимся на вопросе о творческом методе писателя, о тех приёмах композиции и языка, какие применялись им в его художественных обобщениях.
Художественное мастерство Чехова в рассказах о детях — большой вопрос, заслуживающий особого исследования. В пределах данной статьи можно коснуться только отдельных сторон этого вопроса, показав творческие приёмы Чехова на нескольких характерных образцах и лишь в той степени, в какой это может помочь более углублённому пониманию психолого-педагогического смысла его рассказов.
В рассказах Чехова о детях проявились основные черты его художественного творчества: лиризм, связанный с его гуманностью, любовью к родине и верой в прогресс, в то, что жизнь будет прекрасна через 200—300 лет, и, с другой стороны, юмор, переходящий в сатиру, в обличение всего того, что мешает расцвету в жизни правды, свободы, красоты.
К 80-м годам относятся такие глубоко лирические произведения Чехова, как «Дом с мезонином», «Счастье», «Тоска», рассказы, проникнутые лёгким юмором, например «Канитель», «Хирургия» и сатирические рассказы, как «Толстый и тонкий», «Маска».
Это сочетание лирического, комического и сатирического характеризует и рассказы Чехова, посвящённые детям.
В этих рассказах Чехов предстаёт перед нами как писатель-гуманист, проникнутый нежной любовью к детям. Любовь эта не имела в себе и тени сентиментальности, не придавала образам детей никакой слащавой идеализации: Чехов и в этих рассказах оставался реалистом, отражающим жизнь с безусловной правдивостью и разносторонностью. Но любовь Чехова к детям проявилась в полном их понимании и в стремлении привлечь внимание взрослых к своеобразию их душевной жизни.
Передавая переживания детей, Чехов как бы перевоплощается в своих маленьких героев и смотрит на мир их глазами. Вместе с Гришей, заглядывающим через замочную скважину в кухню, он описывает кухарку, няньку и извозчика и описывает их так, как мог воспринять и понять виденное маленький мальчик.
Вместе с Ваней и Ниной («Событие») он любуется новорождёнными котятами:
«— Какие маленькие! — говорит Нина, делая большие глаза и заливаясь весёлым смехом. — Похожи на мышов.
— Раз, два, три, — считает Ваня. — Три котёнка. Значит, мне одного, тебе одного и ещё кому-нибудь одного...» С точки зрения крестьянского мальчика Ваньки Жукова, недавно приехавшего из деревни и живущего деревенскими впечатлениями, Чехов описывает в письме к дедушке Москву: «А Москва город большой. Дома все господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят, и на клиросе петь никого не пущают, а раз я видел в одной лавке, на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие...»
Вместе с Надей Зелениной («После театра») Чехов переживает радость жизни, радость молодости и надежд на счастье:
«Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это ещё не всё, что немного погодя будет ещё лучше... Ей страстно захотелось сада, темноты, чистого неба, звёзд. Опять её плечи задрожали от смеха, и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка...»
Наряду с этим лиризмом в рассказах Чехова со всей силой проявляется мягкий юмор по преимуществу там, где он говорит о детях, и сатира там, где Чехов обличает всё затхлое в жизни современного ему общества, не дававшее простора развитию личности ребёнка, прививавшее ему мещанские, обывательские взгляды и привычки.
В юморе, как известно, смех над недостатками человека может сочетаться с симпатией или жалостью к этому человеку. Именно таким был юмор Чехова, когда он писал о детях. Юмор этот для Чехова определялся самой природой детской психологии, противоречием между присущим детям стремлением подражать взрослым, делать то, что делают окружающие люди, и невозможностью осмыслить деятельность взрослых в силу крайней ограниченности детского жизненного опыта. Это противоречие и вызывает у Чехова, а вслед за ним и у читателя впечатление комического, смешного. Маленький Гриша (рассказ «Гриша») видит, что «по бульвару, мерно шагая, двигается прямо на него толпа солдат с красными лицами и с банными вениками подмышкой». Гриша не понимает, зачем, откуда и куда идут солдаты, но из подражания «сам начинает шагать им в такт». Нянька с кухаркой пьют водку. Гриша глядит, как пьёт нянька, и «ему тоже хочется выпить». Но он не понимает смысла того, что делает нянька.
— Дай! Няня, дай — просит он.
Кухарка даёт ему отхлебнуть из своей рюмки. Он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеётся.
Или Володя и его гимназический товарищ Чечевицын (из рассказа «Мальчики»), задумавшие бежать в Америку, делают необходимые приготовления. По их мнению, «у них для дороги уже всё готово»: пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег».
Или Ванька Жуков, написавший письмо домой, знает, что взрослые вкладывают письма в конверты и пишут адреса. Поэтому и он «свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку». Подумав немного, он «умакнул перо и написал адрес: На деревню дедушке. Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу».
Во всех этих случаях комическое впечатление создаётся явным несоответствием целей и средств, незнанием жизни, наивностью детей, непониманием значения действий, какие они повторяют за взрослыми.
Но Чехов, отмечая комическое в поведении детей, не смеётся над ними, так как понимает закономерность их наивности, а главное — любит детей, любуется маленьким Гришей, сочувствует смелым замыслам Чечевицына, именующего себя «Монтигомо — Ястребиный коготь», искренне жалеет Ваньку Жукова.
Это и придаёт особую окраску чеховскому юмору в рассказах о детях.
Иной характер имеет смех Чехова, когда он направляет его на семейный деспотизм, на защитников порки, на футлярность гимназических педагогов. Юмор Чехова переходит в сатиру. Писатель не жалеет красок, чтобы высмеять «отцов семейства», вымещающих на беззащитных детях своё дурное настроение («Отец семейства» и «Не в духе»), или интеллигентов-болтунов, рассуждающих о гуманности и высоких чувствах и тут же, среди либеральных разговоров подвергающих маленького мальчика позорному наказанию за двойку из греческого языка.
В чём особенности композиции чеховских рассказов о детях?
Отличительная особенность большинства этих рассказов, тесно связанная с их идейным содержанием, — двуплановость построения.
На первом плане, на авансцене рассказа Чехова обычно основные герои — дети: описывается их наружность, действия, впечатления, переживания. Но за этой главной картиной читатель видит одновременно и другую картину: жизнь взрослых, так или иначе воздействующих на детей. Композиционно эти два плана объединяются по-разному.
Вот рассказ «Гриша».
В первую очередь — это рассказ о маленьком мальчике, которому нет ещё трёх лет. Он гуляет с нянькой по бульвару. «Вся его неуклюжая, робко, неуверенно шагающая фигура выражает крайнее недоумение». И Чехов шаг за шагом передаёт наблюдения, недоуменные вопросы и переживания Гриши. А вместе с тем идёт рассказ о няньке, мало интересующейся ребёнком и занятой своими делами: нянька встречается на бульваре с «человеком с светлыми пуговицами», направляется вместе с ним и с Гришей к своей знакомой, где все они пьют вино, и т. д. Это вторая сюжетная линия дана в плане впечатлений Гриши, но она имеет и самостоятельное значение: она рисует обывательскую обстановку, в которую попал ребёнок.
Или рассказ «Кухарка женится». На главном плане — мальчик, по-своему воспринимающий и оценивающий события, которые развёртываются в кухне перед его глазами. А одновременно это — история кухарки Авдотьи, показанная в трёх эпизодах: сватовство, свадьба и на другой день после свадьбы. Эта история представляет собой для читателя самостоятельный интерес, хотя в рассказе она играет подчинённую роль, является средством для раскрытия душевной жизни ребёнка.
Иногда у Чехова дети и воздействующая на них среда показаны рядом, подобно тому, как в некоторых пьесах сцена делится перегородкой на две части, и действие проходит то в одной, то в другой половине сцены. Так построен рассказ «Не в духе». В одной комнате гимназист Ваня разучивает наизусть: «Зима... Крестьянин, торжествуя»..., а в другой, рядом с ним, отец мальчика, становой пристав, пытающийся заглушить в себе досаду за карточный проигрыш, комментирует на свой лад эти пушкинские стихи.
Ещё сложнее композиционный состав рассказа «Ванька». Это очень небольшой рассказ, умещающийся всего в две-три страницы печатного текста, но какое в нём заключено богатое и разнообразное содержание! В центре внимания читателя — письмо Ваньки Жукова, передающее его тяжёлые переживания, жалобы на невыносимо тягостную жизнь. Но вместе с тем из письма Ваньки читатель получает вполне ясное представление и о той грубой среде, в которой теперь живёт Ванька, и о той родной ему деревне, которую он недавно оставил. Мало того: не только настоящее и прошлое Ваньки, но и будущее в том виде, в каком оно рисуется в его мечтах, а также явная неосуществимость надежд Ваньки на лучшее будущее, безвыходность его положения — обо всём этом сказано, всё это нашло себе место в маленьком рассказе Чехова.
Для того чтобы вложить такое содержание в две-три страницы, требовалось большое искусство, надо было суметь отобрать наиболее характерные эпизоды, наиболее живописующие черты из жизни Ваньки и людей, его окружающих, и найти для передачи их необходимые слова и выражения; надо было так скомпановать это разнообразное содержание, чтобы отдельные его стороны были тесно между собой увязаны и подчинены основной идейной задаче.
Этим мастерством Чехов владел в совершенстве. Многоплановость, присущая его рассказам о детях, создаёт у читателя впечатление не пестроты и разбросанности, а стройного единства, так как определяется основной установкой Чехова: показать влияние общественной и семейной среды на формирование личности ребёнка и подростка. Такие отдельные образы в рассказе «Ванька», как весёлый, добродушный дед, предлагающий собакам понюхать табачку, барышня Ольга Игнатьевна, выучившая Ваньку «от нечего делать» читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль, и хозяйка, которая «взяла селёдку и ейной мордой начала (Ваньку) в харю тыкать», — такие совершенно, казалось бы, различные образы очень тесно между собой связаны, так как все служат одной дели: они дают возможность читателю понять самое основное, характерное, социально-типичное в жизни Ваньки. Одни люди смотрят на маленького мальчика, как на забаву, и по существу безразличны к его судьбе, другие и рады бы помочь, но не в состоянии этого сделать, а третьи пользуются его беззащитностью и жестоко его эксплуатируют. Тем самым становится ясно, что положение Ваньки действительно безвыходно и глубоко драматично.
Та же предельная согласованность, то же полное подчинение отдельных частей целому характеризуют мастерство Чехова и в обрисовке каждого персонажа. Дети у Чехова всегда наделены точно определёнными чертами, и эти их основные качества последовательно и вполне выдержанно раскрываются в сюжете рассказа.
Вот, например, семилетний Серёжа в рассказе «Дома». Уже с первых слов рассказа становится ясно, что это — чистая душа, ребёнок правдивый, искренний, эмоциональный, впечатлительный. Таков он в первом разговоре с отцом, когда признаёт, что курил два раза; таков он, когда слушает длинные и скучные рассуждения отца о вреде куренья, и в особенности свою непосредственность и впечатлительность Серёжа проявляет в последней сцене, когда он с глубоким вниманием слушает сказку, придуманную отцом, и целиком отдаётся во власть художественных образов.
С неменьшей выдержанностью и последовательностью раскрывает Чехов зарождение и развитие юношеской страсти у Володи («Володя»). Для семнадцатилетнего мальчика «было ново» — это странное физиологическое влечение к женщине старше его возрастом, к Анне Фёдоровне Шумихиной, «барыньке лет тридцати, здоровой, крепкой, розовой, с круглыми Плечами, с круглым жирным подбородком и с постоянной улыбкой на тонких губах». Это чувство Володи «не походило на ту чистую поэтическую любовь, которая была знакома ему по романам и о которой он мечтал каждый вечер, ложась спать; оно было непонятно, он стыдился его и боялся, как чего-то очень нехорошего и нечистого...» И тем не менее Володя подчинился этому чувству. Началось с того, что он «беспричинно возненавидел архитектора (мужа Анны Фёдоровны) и радовался всякий раз, как тот уезжал в город». Чехов в нескольких очень ярких эпизодах показывает, как разрастается влечение Володи, целиком овладевает им и, в соединении с другими невзгодами, приводит к катастрофе. Раскрывая это нарастающее чувство, Чехов с большим искусством пользуется приёмом художественной детали. Такую роль в трагической истории Володи играет выражение: «гадкий утёнок». Впервые это выражение появляется в решающей сцене ночной встречи Володи с Нютой (так звали в доме Анну Фёдоровну):
«— Однако мне нужно уходить, — сказала Нюта, брезгливо оглядывая Володю. — Какой некрасивый, жалкий... фи, гадкий утёнок!»
Это название и особенно слово гадкий преследует Володю. «Гадкий утёнок, — думал он. — В самом деле, я гадок. Всё гадко».
Потом, глядя в зеркало на своё лицо, он подумал: «Совершенно верно... Гадкий утёнок».
Сидя за обедом, он смотрел на Нюту и думал о том, что «она не замечает присутствия за столом гадкого утёнка». Это выражение как бы помогает Володе оформить душевную тоску. Чувство гадливости к себе и ко всему окружающему быстро растёт и вызывает ненависть к матери, действительно, чрезвычайно пустой и эгоистичной женщине, и к кондукторам на поезде, и к дыму от паровоза, и к холоду. «И чем тяжелее становилось у него на душе, тем сильнее он чувствовал, что где-то на этом свете, у каких-то людей есть жизнь чистая, благородная, тёплая, изящная, полная любви, ласк, веселья, раздолья...»
Ещё последовательнее и искуснее применяется Чеховым художественная деталь в рассказе «Спать хочется».
«Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель... Перед образом горит зелёная лампадка... От лампадки ложится на потолок большое зелёное пятно...» Варьке мучительно хочется спать, но она принуждена бороться со сном. Зелёное пятно на потолке назойливо стоит перед ней, а когда лампадка мигает, зелёное пятно колеблется и как бы гипнотизирует девочку.
«Зелёное пятно и тени (от пелёнок) приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки, и в её наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грёзы». Она видит во сне мать и покойного отца, но просыпается от окрика хозяина-сапожника. «Он больно треплет Варьку за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню. Зелёное пятно и тени ...колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают её мозгом». Снова засыпает Варька и снова пробуждается от сердитого голоса хозяйки, поднявшейся с постели кормить ребёнка. Начинается утро. «Зелёное пятно и тени мало-помалу исчезают, и уж некому лезть в её голову и туманить мозг». Но проходит трудовой день, и на следующую ночь борьба Варьки со сном ещё возрастает и становится непосильной. «Зелёное пятно на потолке и тени... опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову». «А ребёнок кричит и изнемогает от крика»... Сквозь полусон Варька «не может понять той силы, которая сковывает её по рукам и ногам, давит её и не даёт ей жить... Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, глядит вверх на мигающее зелёное пятно и, прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить. Этот враг — ребёнок». Девочка находится уже на грани безумия. Зелёное пятно и тени представляются ей живыми существами. «Она смеётся. Ей удивительно: как это раньше она не могла понять такого пустяка. Зелёное пятно, тени... тоже, кажется, смеются и удивляются».
Безумие окончательно овладевает Варькой, и опять зелёное пятно гипнотизирует её. «Смеясь, подмигивая и грозя зелёному пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребёнку»...
Настойчивое повторение в рассказе композиционной детали — образа зелёного пятна, этого наиболее яркого внешнего впечатления в затуманенном сознании девочки, приводит к тому, что читателю становится понятнее её кошмарное состояние и трагический финал рассказа.
Мастерство Чехова в рассказах о детях проявляется также в языке, в речевой характеристике персонажей, в диалоге.
И в этой области, характеризуя средствами языка как детей, так и воздействующую на них среду взрослых, Чехов пользуется теми же художественными приёмами, какие были характерны для его творчества в первый период литературной деятельности.
Жанр короткого, но содержательного рассказа требовал от Чехова предельной сжатости, конденсированности не только композиции, но и языка.
Работая над этим жанром в 80-е годы, в период создания рассказов о детях, Чехов очень большое внимание уделял приёму речевой характеристики, добиваясь того, чтобы читатель на основании только особенностей речи героя, без всяких авторских указаний, получал ясное представление о его характере, возрасте, социальном положении, профессии и т. п.
Приёмом речевой характеристики пользовался Чехов и по отношению к детям, учитывая, однако, при этом, что речь детей имеет свою специфику, что она изменяется с возрастом, находится в постоянном развитии и ещё не отстоялась, как это обычно бывает у взрослых, не приобрела той устойчивости, по которой можно безошибочно судить о характере и взглядах взрослого человека.
Средствами языка Чехов передаёт и возрастные особенности детей, и различие в их социальном положении. Возрастные особенности речи выдвигаются Чеховым на первый план в характеристике маленьких детей: четырёх-шестилетние дети в рассказе «Событие» наделены такими специфически-детскими словами, как «мышов» вместо мышей, лошадь «дохлая» вместо неживая (речь идёт об игрушечной лошади), «кошка ощенилась» вместо окотилась.
Но начиная с семилетнего возраста, по мере того как дети овладевают языком взрослых, детские слова в характеристике детей исчезают. Зато сильнее начинает сказываться в речи детей влияние окружающей социальной среды. Так, Ванька Жуков в письме к дедушке пользуется лексиконом крестьянского просторечия: «А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятёнка в люльке и по нечаянности заснул».
А Алёша из рассказа «Житейская мелочь», мальчик из богатой семьи, «выхоленный, одетый по картинке в бархатную курточку и длинные чёрные чулки», старается говорить так, как говорят взрослые, окружающие его образованные люди. Чехов подчёркивает эту переимчивость детской речи в сцене беседы Алёши с другом его матери, Беляевым:
«— А, здравствуй, мой друг! — сказал Беляев... — Мама здорова?
— Как вам сказать? — сказал (Алёша) и пожал плечами. — Ведь мама в сущности никогда не бывает здорова. Она ведь женщина, а у женщин, Николай Ильич, всегда что-нибудь болит».
Ясно, что восьмилетний Алёша не мог сделать такого умозаключения и в такой словесной форме самостоятельно: он повторяет фразы взрослых, пользуется и их мыслями, и их языком.
Но в значительно большей степени Чехов пользуется особенностями речи для характеристики действующих лиц тогда, когда он показывает взрослых людей, ту среду, какая окружает детей и оказывает на них то или иное влияние.
В качестве примера умения Чехова придавать речи действующих лиц индивидуальную, характерную для них окраску, можно сопоставить речь «отцов» в трёх рассказах: «Дома», «Мальчики», «Отец семейства».
Прокурор окружного суда, отец Серёжи («Дома»), — человек образованный, вполне владеющий литературным языком. Он обстоятельно доказывает Серёже вред куренья, и в его речи проявляются те навыки, какие выработала у него многолетняя судебная практика: умение излагать свои мысли просто, понятно, а вместе с тем строго логично:
«— Сейчас Наталья Семёновна жаловалась мне, что ты куришь...
— Да, я раз курил... Это верно!
— Вот видишь, ты ещё лжёшь вдобавок... Наталья Семёновна два раза видела, как ты курил. Значит, ты уличён в трёх нехороших поступках: куришь, берёшь из стола чужой табак и лжёшь. Три вины!»
И дальше, переходя к доказательствам того, что Серёжа «испортился и стал плохим», прокурор располагает доказательства в логической последовательности: «Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не принадлежит... Во-вторых, ты куришь...» и т. д.
Иными чертами отличается в рассказе «Мальчики» речь отца Володи Королёва. В семье Королёвых установились очень простые, искренние, добросердечные отношения, что видно из того, с какой единодушной радостью встретили Володю, приехавшего из гимназии на рождественские каникулы, все, кто только ни был дома: и отец, и мать, и сёстры, и нянька. Этот общий тон семьи прекрасно передан Чеховым лексиконом и манерой речи отца. В отличие от логической речи прокурора речь Королёва экспрессивна:
«— А мы тебя ещё вчера ждали! Хорошо доехал? Благополучно? Господи боже мой, да дайте же ему с отцом поздороваться! Что я не отец, что ли?»
И потом, когда все сидели за столом и пили чай:
«— Ну, вот скоро и рождество, — говорил нараспев отец. — А давно ли было лето и мать плакала, тебя провожаючи? Ан ты и приехал... Время, брат, идёт быстро!.. Господин Чибисов (так он ошибочно назвал гостя, товарища Володи, Чечевицына), прошу вас, не стесняйтесь! У нас попросту!
И совершенно иначе писатель характеризует речь Степана Степаныча Жилина, героя рассказа «Отец семейства». Его речь, назидательно грубая, очень хорошо передаёт атмосферу разнузданного деспотизма, самодурства главы семьи, с особенной яркостью проявляющуюся в те дни, когда он в дурном настроении.
Жилин недоволен обедом и женой: «— Не знаю, какой нужно иметь свинский вкус, чтобы есть эту бурду. Пересолен, тряпкой воняет... хлопья какие-то вместо лука!»
Особенно недоволен он сыном, маленьким семилетним Федей: «— Поглядите, как он сидит! Разве так сидят воспитанные дети? Сядь хорошенько! Если никто не хочет заняться твоим воспитанием, я займусь!.. У меня, брат, не будешь шалить да плакать за обедом! Болван! Дело нужно делать! Понимаешь? Дело делать!» и т. д.
Очень показательна для мастерства Чехова в области индивидуальности речи повесть «Степь». Здесь что ни персонаж, то особая, характеризующая его речь: суховатая, деловая у Кузьмичова, елейно-семинарская у отца Христофора, крестьянская, приветливая и старчески многословная у возчика Пантелея, грубая, озорная у Дымова и т. д. Достаточно присмотреться к особенностям речи каждого из них для того, чтобы сделать правильный вывод об особенностях их характеров и о том влиянии, какое каждый из них оказывал на Егорушку.
Среди рассказов Чехова о детях можно указать образцы блестяще построенного диалога: таковы, например, «Кухарка женится» (разговор няньки с женихом), «Детвора», «Накануне поста» и др.
Можно найти немало и таких рассказов, которые дают прекрасный материал для чтения и инсценировок («Репетитор», «Не в духе», «Отец семейства» и др.).
Наши мастера художественного чтения обычно ограничиваются чтением и инсценировкой широко известных произведений: «Хирургия», «Хамелеон», «Канитель», «Дама с собачкой» и т. д. Необходимо ввести в этот репертуар и указанные выше рассказы о детях, так как они показывали бы Чехова с той стороны его творчества, которая до сих пор оставалась в тени, Чехова — изобразителя подрастающего поколения своей эпохи, психолога и педагога.
Примечания
1. См. письмо А.П. Чехова к Г.И. Россолимо от 21 января 1900 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |