Имя А.П. Чехова, без сомнения, стоит среди имён великих русских писателей, талантливых мастеров художественного слова конца XIX века и первых лет XX века.
Специфика творчества Чехова заключается в том, что писатель в очень лаконичной форме даёт глубокое жизненное содержание, большое идейное богатство. Произведения Чехова поражают читателя своей пластичностью, художественной яркостью, непосредственной живостью и простотой.
«Подлинная красота языка, по словам А.М. Горького, действующая как сила, создаётся точностью, ясностью, звучностью слов, которые оформляют картины, характеры, идеи... Литератор должен понять, что он не только пишет пером, но — рисует словами и рисует не как мастер живописи, изображающий человека неподвижным, а пытается изобразить людей в непрерывном движении, в действии, в бесконечных столкновениях между собою, в борьбе классов, групп, единиц» (А.М. Горький, О литературе, ГИХЛ, 1935, стр. 325).
Произведения Чехова звали к прогрессу, к культуре, к труду, к борьбе за преобразование общественного строя. Большой интерес представляет повесть А.П. Чехова «Скучная история», идейное содержание которой заключается в следующем:
Не может быть «науки для науки», «чистой» науки. Наука и культура должны быть связаны с действительностью, с жизнью, со служением массам людей. Деятель науки и культуры должен иметь определённое социальное мировоззрение, «стержень», который скреплял бы собой творческие научные достижения и работу в области культуры.
Как писатель-врач Чехов в «Скучной истории» даёт психологический показ душевных мук большого, знаменитого учёного с его оторванностью от жизни, с его одиночеством, с его тончайшим самоанализом и критикой как своих, так и чужих переживаний.
Аудитория студентов, жена, дочь, коллеги — всё однообразно, скучно, надоело, известно, трафаретно...
Стержень, на котором вращается жизнь его домашних и знакомых, кажется профессору пошлым, мещанским. А у самого его нет никакого стержня, нет его и у Кати, воспитанницы профессора. Но без стержня нельзя жить. Катя ищет этот стержень, как якорь спасения, у знаменитого учёного, но не находит. Тогда она покидает профессора, и он остаётся совершенно одиноким, поняв в конце концов (правда, уже поздно) причину трагизма своего одиночества.
«В моём пристрастии к науке, — говорит он, — в моём желании жить, в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах, понятиях, какие я составляю обо всём, нет чего-то общего, что связывало бы всё это в одно целое.
Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинах, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей, или богом живого человека».
Такова идеологическая сущность повести Чехова «Скучная история».
Язык этого произведения максимально выразителен и в своих средствах подчинён идеологической направленности, а также жанру литературного творчества, который избран А.П. Чеховым.
По жанру «Скучная история» — исповедь или дневник главного персонажа. Этим определяется основной речевой стиль произведения — монолог. В своих монологах герой рассуждает, описывает, характеризует, повествует, выражает эмоции.
Поскольку он сталкивается с другими людьми — членами семьи, коллегами, знакомыми — или вспоминает прошлые встречи и связи, постольку в основной речевой стиль монолога вплетается диалог. Таким образом, монолог и диалог — основные речевые формы в данном произведении.
* * *
В соответствии со своей целеустремлённостью монологи «Скучной истории» представляют собой следующие типы: 1) монолог-повествование, 2) монолог-характеристику и 3) монолог-эмоцию. Каждый из них имеет своеобразную лексику, необходимую для выражения и раскрытия темы монолога. Возьмём первый тип — монолог-повествование.
1. «Я знаю, о чём буду читать, но не знаю, как буду читать, с чего начну, чем кончу. В голове нет ни одной готовой фразы. Но стоит мне только оглядеть аудиторию (она построена у меня амфитеатром) и произнести стереотипное: «в прошлой лекции мы остановились на...», как фразы длинной вереницей вылетают из моей души и — пошла писать губерния! Говорю я неудержимо быстро, страстно, и, кажется, нет той силы, которая могла бы прервать течение моей речи. Чтобы читать хорошо, т. е. «нескучно» и с пользой для слушателей, нужно, кроме таланта, иметь ещё сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о том, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на одну секунду не терять поля зрения.
Хороший дирижёр, передавая мысль композитора, делает сразу двадцать дел: читает партитуру, машет палочкой, следит за певцом, делает движение в сторону то барабана, то волторны и прочее. То же самое и я, когда читаю. Передо мною полтораста лиц, не похожих одно на другое, и триста глаз, глядящих мне прямо в лицо. Цель моя — победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени её внимания и о силе разумения, то она в моей власти.
Другой мой противник сидит во мне самом. Это — бесконечное разнообразие форм, явлений и законов и множество ими обусловленных своих и чужих мыслей. Каждую минуту я должен иметь ловкость выхватывать из этого громадного материала самое важное и нужное и так же быстро, как течёт моя речь, облекать свою мысль в такую форму, которая была бы доступна разумению гидры и возбуждала её внимание, причём надо зорко следить, чтобы мысли передавались не по мере их накопления, а в известном порядке, необходимом для правильной компоновки картины, какую я хочу нарисовать. Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моём распоряжении имеется только час и сорок минут. Одним словом, работы не мало. В одно и то же время приходится изображать из себя учёного, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и учёного или наоборот. Читаешь четверть, полчаса и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок, на Петра Игнатьевича, Один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнётся своим мыслям... Это значит, что внимание утомлено. Нужно принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят. Слышится ненадолго гул моря... Я тоже смеюсь. Внимание освежилось, и я могу продолжать. Никакой спор, никакие развлечения и игры никогда не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекции я мог весь отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а существует на самом деле. И я думаю, Геркулес после самого пикантного из своих подвигов не чувствовал такого сладостного изнеможения, какое переживал я всякий раз после лекций»1.
В процитированном монологе, который передаёт лекторское мастерство профессора, подобрана яркая лексика, образно выражающая это мастерство.
Красной нитью через весь монолог проходит слово читать (о чём, как, кому). Это доминирующее слово раскрывается в ряде конкретизирующих выражений: в стереотипной фразеологии: в прошлой лекции мы остановились на... и в канцелярской образной идиоме: пошла писать губерния.
Чтение лекций сравнивается с искусством дирижёра, с умением владеть партитурой. Говорится далее о бесконечном разнообразии форм и о выборе такой формы, которая доступна, возбуждает внимание, об известном порядке в расположении материала, о компоновке целой картины, которая рисуется лектором.
Сама речь лектора отмечается характерными эпитетами; литературная речь, определения кратки, точны, фразы просты и красивы.
Во второй части монолога даны слова, говорящие о победе лектора над студенческой аудиторией, представленной в виде многоголовой гидры, благодаря мастерству лектора изображать (в течение часа сорока минут) из себя учёного, педагога и оратора.
Утомлённое внимание слушателей тонко обрисовано Чеховым благодаря следующим выражениям: «начинают поглядывать на потолок, один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбается своим мыслям».
Зорко следящий и ни на одну минуту не теряющий из поля зрения свою аудиторию профессор говорит каламбур, благодаря которому получается оживление и некоторый отдых аудитории. Это оживление опять рисуется Чеховым при помощи подбора следующих выражений: «полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадолго гул моря». Так ярко и тонко подбором лексики нарисовано Чеховым лекторское мастерство профессора.
Не менее ярко и тонко даёт Чехов и наслаждение профессора, переживаемое им после лекций. Эффекту от чтения лекций противопоставляется эффект от спора, развлечения, игры. Не ограничиваясь этим уподоблением, Чехов приравнивает наслаждение от лекций (хорошо прочитанных) к сладостному изнеможению, которое чувствовал Геркулес после своих тяжёлых подвигов.
Вторым типом монологов в «Скучной истории» являются монологи-эмоции, при помощи которых профессор главным образом сообщает о своих болезненных переживаниях. Вот пример такого монолога:
«Боже мой, как страшно! Выпил бы ещё воды, но уже страшно открыть глаза и боюсь поднять голову. Ужас у меня безотчётный, животный, и я никак не могу понять, отчего мне страшно: оттого ли, что хочется жить; или оттого, что меня ждёт новая, ещё не изведанная боль?» (стр. 132).
В этом монологе мы видим подбор таких слов, которые очень ярко передают состояние больного человека. Это состояние несложно и подчинено одному переживанию — страху. В вышеприведённом монологе, собственно, и даётся одно слово, но оно растёт в сознании читателей. Это слово — страшно, страшно открыть глаза. Дальше страшно заменяется словом ужас с усиливающими смысл этого слова синонимичными эпитетами: безотчётный, животный. Наконец, Чехов даёт диагноз этому состоянию в антонимах: хочется жить, идёт новая, ещё неизведанная боль, т. е. здесь выступает осознание жизни и смерти, евфимистически обозначенной выражением: новая, ещё не изведанная боль.
Третьим типом монологов в «Скучной истории» является монолог-характеристика и монолог-портрет. Примером первого может быть следующий:
«За столом в кабинете, низко нагнувшись над книгой или препаратом, сидит мой прозектор Петр Игнатьевич, трудолюбивый, скромный, но бесталанный человек, лет 35, уже плешивый и с большим животом.
Работает он от утра до ночи, читает массу, отлично помнит всё прочитанное — и в этом отношении он не человек, а золото, в остальном же прочем — это ломовой конь, или, как иначе говорят, учёный тупица. Характерные черты ломового коня, отличающие его от таланта, таковы: кругозор его тесен и резко ограничен специальностью, вне своей специальности он наивен, как ребёнок... Кажется, запой у него под самым ухом Патти, напади на Россию полчища китайцев, случись землетрясение, он не пошевельнётся ни одним членом и преспокойно будет смотреть прищуренным взглядом в свой микроскоп. Одним словом, до Гекубы ему нет никакого дела. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, как этот сударь спит со своей женой. Другая черта: фанатическая вера в непогрешимость науки и главным образом всего того, что пишут немцы. Он уверен в самом себе, в своих препаратах, знает цель жизни и совершенно не знаком с сомнениями и разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и отсутствие потребности самостоятельно мыслить. Разубедить его в чём-нибудь трудно, спорить с ним невозможно. Извольте-ка поспорить с человеком, который глубоко убеждён, что самая лучшая наука — медицина, что самые лучшие люди — врачи, самые лучшие традиции — медицинские...
Будущность его представляется мне ясно. За всю свою жизнь он приготовит несколько сотен препаратов необыкновенной чистоты, напишет много сухих, очень приличных рефератов, сделает с десяток добросовестных переводов, но пороха не выдумает. Для пороха нужна фантазия, изобретательность, умение угадывать, а у Петра Игнатьевича нет ничего подобного. Короче говоря, это не хозяин в науке, а работник» (стр. 112).
Теперь даём пример монолога-портрета:
«Это молодой блондин, не старше 30 лет, среднего роста, очень полный, широкоплечий, с рыжими бакенами около ушей и с нафабренными усиками, придающими его полному, гладкому лицу какое-то игрушечное выражение. Одет он в очень короткий пиджак, в цветную жилетку, в брюки с большими клетками, очень широкие сверху и очень узкие книзу, и в жёлтые ботинки без каблуков.
Глаза у него выпуклые, рачьи, галстук похож на рачью шейку, и даже мне кажется, весь этот молодой человек издаёт запах ракового супа» (стр. 120).
Анализируя эти монологи с точки зрения лексики, мы видим, что ведущим лексическим приёмом и первого и второго монолога является эпитет, отчасти простой, отчасти метафорический.
Выражены эпитеты главным образом именами прилагательными, отчасти глаголами и именами существительными. В первом монологе употреблены такие эпитеты-прилагательные, как: трудолюбивый, скромный, бесталанный, плешивый; эпитеты-существительные с метафорическим характером: сухарь, не человек, а золото, тупица (учёный), конь (ломовой); эпитеты-глаголы: работает, читает, помнит, пороха не выдумает и др.
Все эти эпитеты рисуют духовный облик человека, дают характеристику. Сочетание эпитетов в повести контрастирующее. Пётр Игнатьевич, с одной стороны, трудолюбивый, скромный, не человек, а золото, с другой — бесталанный, ломовой конь, учёный тупица; или: наивен, как ребёнок и сухарь.
Далее такое же контрастирующее сочетание и в эпитетах-сказуемых: работает, читает, помнит, с другой стороны — кругозор его тесен, резко ограничен специальностью. Как специалист Пётр Игнатьевич — не хозяин, а работник.
Эта черта Петра Игнатьевича конкретизируется подбором убедительных формулировок часто с эпитетами-прилагательными: фанатическая вера в непогрешимость науки, рабское поклонение авторитетам; или «за всю свою жизнь он приготовит несколько сотен препаратов необыкновенной чистоты, напишет много сухих, очень приличных рефератов, сделает с десяток добросовестных переводов».
Ещё бо́льшую роль, чем в монологе-характеристике, играют прилагательные-эпитеты в монологе-портрете, который как раз и нуждается в словах, передающих внешние признаки человека.
Подбор этих прилагательных делается Чеховым мастерски, так как данные им слова вызывают у читателя зрительные представления и обеспечивают наглядную живость, зрительную ощутимость представления внешности человека, который хочет быть зятем профессора.
Портрет будущего зятя, нарисованный профессором в монологе, пронизан отрицательной эмоциональной оценкой: выпуклые глаза называются рачьими, галстук сравнивается с шейкой рака и, наконец, портрет в целом «издаёт запах ракового супа».
Отрицательная эмоциональная оценка выражена и в первом монологе профессора, в котором он характеризует своего прозектора Петра Игнатьевича.
Наличие этой оценки проступает довольно заметно в контрастирующих эпитетах и в резкости некоторых из них (например, сухарь, учёный тупица).
Итак, ведущая лексика монологов профессора дана так, что перед нами ярко выступает не только умнейший человек, выдающийся учёный, но и больной человек, разочарованный в жизни, сильно подчёркивающий отрицательные черты в тех или иных людях и явлениях, о которых он говорит в своих монологах. А таким как раз и должен быть хотя и крупнейший учёный, но человек «без стержня», без определённого социального мировоззрения.
Ещё ярче выступает образ профессора в диалогах, которые вплетаются в монологи профессора, живо представляющего свои встречи и разговоры с теми или иными близкими и далёкими людьми.
Переходим теперь к анализу лексики диалогов, раскрывающих образ самого профессора — главного персонажа произведения — и лиц, так или иначе связанных с профессором.
* * *
В диалогах профессора с другими персонажами Чехов даёт такую яркую лексику, что каждый собеседник профессора выступает живым, реальным человеком, со всеми чертами, присущими его индивидуальности и социальному облику, а также ситуации, в которой он находится. Рассмотрим прежде всего диалог между профессором и студентом.
Вот этот диалог:
Студент. «Извините, профессор, за беспокойство... — начинает он, заикаясь и не глядя мне в лицо. — Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не... Я держал у вас экзамен уже пять раз и... и срезался. Прошу вас, будьте добры... поставьте мне «удовлетворительно», потому что...
Профессор. Извините, мой друг, — поставить вам «удовлетворительно» я не могу. Подите ещё почитайте лекции и приходите. Тогда увидим...
По-моему, самое лучшее, что вы можете теперь сделать, это — совсем оставить медицинский факультет. Если при ваших способностях вам никак не удаётся выдержать экзамен, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания быть врачом.
Студент. Простите, профессор... но это было бы с моей стороны по меньшей мере странно: проучиться пять лет и вдруг... уйти!
Профессор. Ну да! Лучше потерять даром пять лет, чем потом всю жизнь заниматься делом, которого не любишь... Впрочем, как знаете. Итак, почитайте ещё немножко и приходите.
Студент. Когда?
Профессор. Когда хотите. Хоть завтра. Конечно... вы не станете учёнее оттого, что будете экзаменоваться ещё пятнадцать раз, но это воспитает в вас характер. И на том спасибо.
Студент. Профессор! Даю вам честное слово, что если вы поставите мне «удовлетворительно», то я...
«Как только дело дошло до «честного слова», я махаю руками и сажусь за стол. Студент думает ещё минуту и говорит уныло:
— В таком случае прощайте... Извините.
Профессор. Прощайте, мой друг. Доброго здоровья».
В этом диалоге персонажи находятся в таком положении: студент хочет быть очень скромным, вежливым и культурным просителем; профессор — очень серьёзным и строгим жрецом науки.
Отбор лексических средств диалога произведён Чеховым с присущей ему тонкостью и яркостью. Скромный проситель, студент, употребляет словарь, ярко характеризующий студента и то положение, в котором он находится: «извините, профессор, за беспокойство»... «Я бы не посмел беспокоить вас», «Прошу вас, будьте добры, поставьте мне «удовлетворительно»..., «Простите, профессор...», «Профессор! Даю вам честное слово, что если...», «В таком случае прощайте. Извините...»
Как много в этих словах просьбы, тонкой лести в многократном употреблении слов: профессор, беспокоить, простите и т. п.!
Не менее ярок словарь и строгого профессора: «Извините, мой друг», «Подите ещё почитайте лекции»... «Лучше оставить совсем медицинский факультет»... «Если при ваших способностях вам никак не удаётся выдержать экзамен, то очевидно»... «Итак, почитайте ещё... Это воспитает в вас характер»... «Прощайте, мой друг».
Сколько здесь сознания и своего достоинства, и покровительственно небрежного отношения, оттеняемого и подчёркиваемого выражением «мой друг»!
А вот как Чехов нарисовал при помощи той же диалогической формы речи профессора-филолога, претендующего на иронически-насмешливое отношение к действительности и острословие:
«Был вчера, — рассказывает профессор-филолог, — на публичной лекции нашего mZZ. Удивляюсь, как это наша alma mater, не к ночи будь помянута, решается показывать публике таких балбесов и патентованных тупиц, как этот mZZ. Ведь это европейский дурак! Помилуйте, другого такого во всей Европе днём с огнём не сыщешь. Читает, можете себе представить, точно леденец сосёт: сю-сю-сю... Струсил, плохо разбирает свою рукопись, мыслишки движутся еле-еле, со скоростью архимандрита, едущего на велосипеде, а главное никак не разберёшь, что он хочет сказать. Скучища страшная, мухи мрут. Эту скучищу можно сравнить только разве с той, какая бывает у нас в актовом зале, когда читается традиционная речь, чтобы её чёрт взял».
Как видим из приведённого текста, лексика профессора-филолога «отборная». По своей необоснованной претенциозности профессор-филолог, чтобы казаться знаменитому своему коллеге тоже учёным, знатоком, прибегает в своей оценке других к слишком резким эпитетам, которые стоят на грани между просторечием и вульгарностью: балбес, патентованный тупица, европейский дурак; он прибегает к малоудачным, но с претензией на оригинальность сравнениям и метафорам: сравнение движения мыслей (пренебрежительное мыслишки) с движением архимандрита на велосипеде или впечатление от лекции передаётся словом скучища, от которой «мрут мухи»; читает, точно «леденец сосёт».
Такова лексика профессора-филолога.
Жена профессора дана Чеховым с узко семейными интересами и заботами. Она вся ушла в домашний обиход, не имеет никаких иных стремлений и представляет собой типичную мещанку. Её речь, которую воспроизводит профессор, как нельзя лучше соответствует и выражает содержание её личности. Вот характерные для неё реплики:
Утром: «Извини, я на минутку... Ты опять не спал?» (Дальше разговоры о сыне-офицере, которому ежемесячно высылается по пятидесяти рублей). «Конечно, это нам тяжело... но пока он окончательно не встал на ноги, мы обязаны помогать ему. Мальчик на чужой стороне, жалованье маленькое... Впрочем, если хочешь, в будущем месяце мы пошлём ему не пятьдесят, а сорок. Как ты думаешь?
(Я слушаю и машинально поддакиваю... Жена вдруг вспоминает, что я ещё не пил чаю, и пугается).
«Чего же это я сижу? Самовар давно на столе, а я тут болтаю. Какая я стала беспамятная, господи!» (Она быстро идёт и останавливается у двери, чтобы сказать): «Мы Егору должны за пять месяцев. Ты это знаешь? Не следует запускать жалованье прислуге, сколько раз я говорила! Отдать за месяц десять рублей гораздо легче, чем за пять месяцев — пятьдесят рублей!».
Выйдя за дверь, она опять останавливается и говорит:
«Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится девочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета бог знает как. Такая шубка, что на улицу стыдно показаться. Будь она чья-нибудь другая, это бы ещё ничего, но ведь все знают, что её отец знаменитый профессор, тайный советник!».
За обедом:
«Я вижу, вам жаркое не нравится... Скажите, ведь не нравится? (И я должен отвечать: «Напрасно ты беспокоишься, милая, жаркое очень вкусно».)
«Ты всегда за меня заступаешься, Николай Степаныч, и никогда не скажешь правды. Отчего же Александр Адольфович так мало кушал?»
Во время разговоров Александра Адольфовича о музыке: «Это прелестно... Неужели? Скажите...» (стр. 109, 110, 121).
При цитировании реплик жены профессора мы должны обратить внимание на слова ведущие, характерные для обрисовки женщины, которая для своего мужа является женой-нянькой с её заботой о том, спал или не спал её муж, о самоваре, который уже подан на стол, об обеде и, в частности, о жарком.
Как мать, жену профессора характеризуют слова, выражающие её отношение к детям. Оказывается, что эти отношения — отношения в духе фонвизинской госпожи Простаковой: своего сына-офицера она называет мальчиком на чужой стороне, посылает ему ежемесячно по 50 рублей; дочку свою, уже невесту, студентку консерватории, она называет девочкой, бедной Лизой.
Всё внимание матери поглощено заботами о шубке дочери, эта шубка ей кажется неподходящей для дочери тайного советника, знаменитого профессора; мамаша-мещанка боится, что люди на улице скажут своё нелестное мнение о шубке дочери.
Показав в лексике жены профессора женщину, которая опустилась на дно мещанских семейно-бытовых интересов, Чехов психологически очень тонко отмечает, что эта женщина-мещанка хочет казаться высококультурной, достойной женой знаменитого профессора.
Во время разговоров своего будущего зятя о музыке она делает вид, что понимает эти разговоры, хорошо разбирается в музыкальной культуре. А между тем, не имея на самом деле этой культуры, она лишь только присоединяется к высказываниям будущего зятя. Для её речи в данном случае характерны восклицательные реплики: «Это прелестно!» «Неужели?» «Скажите!»
Такова мастерски данная Чеховым лексика языка жены профессора.
Наконец, есть ещё один персонаж, которому Чехов даёт яркую характеристику при помощи характерной для этого персонажа лексики. Мы имеем в виду подвыпившего университетского швейцара Николая. Вот диалог между Николаем и профессором:
Николай (встречая профессора). «Ваше превосходительство!» — говорит он, прижимая руку к сердцу и глядя на меня с восторгом влюблённого. — Ваше превосходительство! Накажи меня бог! Убей гром на этом месте! Гаудеамус игитур ювенестус.
Я. Всё у нас там благополучно?
Николай. Ваше превосходительство! Как перед истинным».
В этом диалоге лексика даёт облик подвыпившего швейцара, который хочет выразить преданность и уважение к профессору и несколько раз эмоционально произносит «ваше превосходительство».
Потом клянётся неизвестно в чём (очевидно, в своей преданности) и притом клянётся по-деревенски: «Накажи бог! Убей гром».
Николай желает угодить профессору понятными для профессора латинскими словами, контрастирующими с вышеприведёнными деревенскими: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус» — словами студенческой песни, широко распространённой среди студентов и профессоров дореволюционных высших учебных заведений. Эти слова ярко характеризуют швейцара, который почти всю свою жизнь провёл в стенах университета, тысячи раз слыхал эту песню, невольно запомнил её слова и мог при случае показать своё знание «учёных» иностранных слов.
Итак, лексика монологов и диалогов «Скучной истории» даёт яркую индивидуализацию языка персонажей этого произведения. Перейдём к анализу синтаксических конструкций.
* * *
Синтаксическая композиция в произведениях А.П. Чехова вообще и в «Скучной истории» в частности отличается чёткостью и лаконизмом.
«Скучная история» представляет собой исповедь-дневник главного персонажа, который в монологах и в диалогах раскрывает свою личность, даёт характеристику себя и других лиц окружающей среды. Лексически эти характеристики осуществлены, как мы видели, определённым подбором слов. В синтаксической структуре лучшим средством выражения характеристик являются предложения с однородными членами. Последними чаще всего должны быть слова, грамматическое значение которых заключается в названии признаков, свойств, постоянных качеств (что осуществляют имена прилагательные) и временных (что осуществляют глаголы).
И действительно, ведущей синтаксической конструкцией в «Скучной истории» является предложение с однородными членами. Вот примеры:
1. «Я воспитанный, скромный и честный малый».
2. «Никогда я не совал своего носа в литературу и политику, не искал популярности в полемике с невеждами, не читал речей ни на обедах, ни на могилах своих товарищей».
3. «Носящий это имя, т. е. я, изображаю из себя человека 62 лет, с лысой головой, с вставными зубами, с неизлечимым тиком» (стр. 108).
4. «После лекции я сижу у себя дома и работаю: читаю журналы, диссертации или готовлюсь к следующей лекции, иногда пишу что-нибудь» (стр. 114).
5. «Выхожу я от Кати раздражённый, напуганный разговорами о моей болезни и недовольный собою» (стр. 121).
6. «Я быстро зажигаю огонь, пью воду прямо из графина, потом спешу к открытому окну» (стр. 132).
7. «Он (студент) нерешительно идёт в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долго думает, ничего не придумав, кроме «старого чёрта» по моему адресу, он идёт в плохой ресторан пиво пить и обедать, а потом к себе домой спать» (стр. 115).
8. «Входит молодой доктор в новой чёрной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке, рекомендуется».
9. «Гнеккер солидно кушает, солидно острит и снисходительно выслушивает замечания барышень» (стр. 121).
* * *
По образцу предложений с однородными членами Чехов строит и сложные предложения, которые в большинстве случаев являются сложно-сочинёнными. Например:
1. «Во рту сохнет, голос сипнет, голова кружится» (стр. 113).
2. «Дыхание становится всё чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как будто на них садится паутина» (стр. 132).
3. «Спине моей холодно, она точно втягивается во внутрь, а такое у меня чувство, как будто бы смерть подойдёт ко мне непременно сзади, потихоньку...» (стр. 132).
4. «Я известен, моё имя произносится с благоговением, мой портрет был в «Ниве» и во «Всемирной иллюстрации», свою биографию я читал даже в одном немецком журнале — и что же из этого?» (стр. 134—135).
5. «Он может рассказывать о необыкновенных мудрецах, знавших всё, о замечательных тружениках, не спавших по неделям, о многочисленных мучениях и жертвах науки, добро торжествует у него над злом, слабый всегда побеждает сильного, мудрый глупого, скромный гордого, молодой старого» (стр. 111—112).
6. «Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные, насмешливые, лицо благодушное, несколько помятое от частого употребления пива и долгого лежания на диване; по-видимому, он мог бы рассказать мне много интересного про оперу, про свои любовные похождения, про товарищей, которых он любит, но, к сожалению, говорить об этом не принято» (стр. 115).
В сложно-сочинённых предложениях Чехов даёт или интонационное соединение, или союзное с союзами но, а. Союзы но, а — противопоставительные. Они в данном произведении очень необходимы, так как больной профессор всё время противопоставляет себя другим, своё настоящее — прошлому, одни переживания — другим и т. п.
Например:
1. «Моя страстность, литературность изложения и юмор делают почти незаметными недостатки моего голоса, а он у меня сух, резок и певуч, как у ханжи» (стр. 109).
2. «Я напряжённо всматриваюсь в лицо сырой, неуклюжей старухи, ищу в ней Варю, но от прошлого у неё уцелел только страх за моё здоровье, да ещё манера жалование называть нашим, мою шапку — нашей шапкой».
3. «И теперь, по старой памяти, я целую пальцы Лизы и бормочу: фисташковый... сливочный, лимонный... но выходит у меня совсем не то» (стр. 110).
Часто эти противопоставительные слова-союзы а, но Чехов ставит даже между законченными предложениями, отделёнными точками. Например:
«Но довольно об этом» (стр. 111).
«Но не в этом дело» (стр. 114).
«Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать: «Впрочем, как знаете. Итак, почитайте ещё немножко и приходите» (стр. 115).
«А я угрюм» (стр. 121).
«Но так нельзя... Нельзя» (стр. 122).
«А она слушает меня с умилением, с гордостью, притаив дыхание» (стр. 124).
«А потом — бессонница...» (стр. 128).
«Но нет!» (стр. 127).
Союз и тоже весьма активен в данном произведении. Он употребляется здесь и при построении сложно-сочинённых предложений, и между законченными предложениями, отделёнными точками.
В сложно-сочинённых предложениях союз и часто имеет смысл союзов, обозначающих вывод или следствие из предыдущего. Например.
1. «Среди лекции к горлу вдруг подступают слёзы, начинают чесаться глаза, и я чувствую страстное, истерическое желание протянуть вперёд руки и громко пожаловаться» (стр. 114).
2. «По ступеням лестницы прыгают светлые пятна от... свечи, дрожат наши длинные тени, ноги мои путаются в полах халата, я задыхаюсь, — и мне кажется, что за мной кто-то гонится и хочет схватить меня за спину» (стр. 133).
3. «Я открываю окно, и мне кажется, что я вижу сон» (стр. 133).
Довольно часто выступает союз и в присоединительной функции между законченными предложениями, отделёнными точкой. Например:
«И теперь я экзаменую себя: чего я хочу» (стр. 135).
«И на эти вопросы я отвечаю себе усмешкой» (стр. 134).
«И они не удовлетворяют меня» (стр. 138).
«И я даю себе клятву больше никогда не ходить к Кате» (стр. 127).
«И так далее в таком роде» (стр. 124).
«И прочее и прочее» (стр. 108).
«И удивительное дело!» (стр. 116).
«И когда, наконец, я возвращаюсь к себе в кабинет, лицо моё всё ещё продолжает улыбаться, должно быть, по инерции» (стр. 114)
* * *
Лаконизм в синтаксисе Чехова отвечает в данном произведении отрывочному характеру переживаний главного персонажа и концентрации содержания. Этот лаконизм выражается в массе очень коротких, часто назывных предложений, нередко разбросанных среди сложных конструкций. Например:
«Вот и наш сад» (стр. 111).
«Я его не люблю» (стр. 111).
«Это было прежде» (стр. 113).
«Слышится звонок» (стр. 114).
«Пауза» (стр. 115).
«Наступает молчание» (там же).
«Становится скучно» (там же).
«Третий звонок» (там же).
«Рекомендуется» (там же).
«Даю тебе полчаса» (стр. 117).
«Начинай» (там же).
«Мелко всё это» (стр. 127).
«Ничего интересного» (стр. 128).
«Теперь о Кате» (стр. 131).
«Прислушиваюсь» (стр. 132).
«Я в Харькове» (стр. 134).
«В коридоре били пять часов, шесть, семь...» (стр. 134).
«Я побеждён» (стр. 136).
«Лёгкий стук в дверь» (там же).
«Молчание» (там же).
Как в монологической, так и в диалогической части «Скучной истории» большое место занимают конструкции оборванные, незаконченные. Это находится в связи с тем, что Чехову необходимо показать напряжённость переживаний основного персонажа и массу переливов его сложной психики. Например:
1. «Бывало, гуляю я по нашему семинарскому саду...» (стр. 124).
2. «У меня есть ученики и слушатели, но нет помощников и наследников, и потому я люблю и умиляюсь, но не горжусь ими» и т. д. и т. д. (стр. 126).
3. «Казалось бы, в это время мысли мои должны быть глубоки, как небо, ярки, поразительны... Но нет!» (стр. 127).
4. «В коридоре часы бьют час, потом два, потом три... Последние месяцы моей жизни, пока я жду смерти, кажутся мне гораздо длиннее всей моей жизни» (стр. 134).
5. «Хотелось бы ещё пожить лет десять... Дальше что?» (стр. 135).
6. «А потом за окнами начнёт мало-помалу бледнеть воздух, раздадутся на улице голоса... День начинается у меня приходом жены» (стр. 109).
7. «И мне кажется странным, что моя дочь, которую я привык считать ребёнком, любит этот галстук, эти глаза, эти мягкие щёки...» (стр. 120).
Ещё больше неоконченных, прерванных конструкций в диалогах, например, в диалоге профессора с женой, со студентом, с Катей.
* * *
В результате анализа лексики и грамматики повести Чехова «Скучная история» необходимо сделать следующие выводы:
Язык «Скучной истории» ярко выражает то идеологическое содержание, которое вложено писателем в персонажи, действующие в этом произведении.
Здесь один главный персонаж — профессор Николай Степанович, остальные персонажи его подчёркивают, оттеняют, дают ему возможность психологически тонко раскрыть свою идеологию, она характеризуется тем, что сознание профессора не имело жизненного центра, общей идеи, не имело связи с общественностью, было замкнуто, изолировано.
Профессор с восторгом вспоминает то время, когда он был лекарем, человеком массы и действительность просто и спокойно, а главным образом жизненно преломлялась в мыслях и эмоциях Николая Степановича.
В повести Чехов даёт яркую индивидуализацию персонажей и прежде всего главного — профессора.
Лексика профессора, как и его переживания, отличается прямотой суждений, обнажённостью. В ней всё правдиво, искренно, глубоко реально.
Лексика других персонажей отвечает характерным чертам этих персонажей: у профессора-филолога она резка, образна, витиевата и характеризует человека фразы; у жены профессора лексика исключительно бытовая, мещанско-обывательская и характеризует опустившуюся на дно домашних интересов женщину; наконец, ярка лексика студента, пришедшего к профессору сдавать экзамен по той дисциплине, которую читает профессор.
Синтаксис «Скучной истории» отличается простотой восприятия и удобством для выражения сознания персонажей. Синтаксис профессора вполне приспособлен для передачи переживаний этого человека, со всей их сложностью, заключающейся в самоанализе, критике, характеристике, в эмоциях и т. п.
Предложения, которыми пользуется профессор, в большинстве случаев перечисляют, т. е. дают несколько сцепленных друг с другом фактов переживаний, противопоставлений и т. п.
Нередко синтаксические конструкции прерывисты, чем выражается, с одной стороны, смена мыслей и чувств профессора, с другой — диалог между персонажами.
Всеми указанными лексическими и синтаксическими средствами и обеспечивается художественность воплощения идей «Скучной истории» и обрисовка типичных представителей русской интеллигенции 80-х годов с её поисками своего места в жизни и смысла жизни.
Примечания
1. А.П. Чехов, Избранные произведения, Гослитиздат, 1934, стр. 113.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |