О.П. Гуртовая. Тема любви и поиска счастья в рассказе А.П. Чехова «Дом с мезонином»

Рассказ «Дом с мезонином» принадлежит к числу, пожалуй, наиболее известных произведений Чехова. Очарование этой миниатюры — в её недосказанности, противоречивости, многообразии смыслов.

Один из центральных образов произведения — образ Лидии Волчаниновой — в большинстве исследовательских работ вызывает однозначно негативную оценку. Наиболее распространенным является мнение о том, что прямолинейная, черствая и бездушная Лидия разрушает едва зарождающуюся любовь художника и Мисюсь. Традиционная литературная критика решительно отказывает Лидии в чуткости, эстетической развитости, способности любить. Однако зачастую обвинения в адрес героини прямо противоречат тексту рассказа, в котором весьма тонко «зашифрованы» совсем другие, куда более непростые взаимоотношения персонажей.

Произведение имеет подзаголовок: «Рассказ художника». И это сразу же накладывает на характер повествования отпечаток субъективности, многократно усложняя определение фокуса авторской позиции, которая, как и всегда у Чехова, не заявлена напрямую, но ещё более обычного затушёвана, скрыта.

Повествователь, известный живописец, предстаёт перед читателем в момент душевной неустроенности, пассивного и тоскливого созерцания жизни. «Обречённый судьбой на постоянную праздность, я не делал решительно ничего», — признаётся он (С. IX, 174). Герой случайно попадает в незнакомую усадьбу, где издалека видит двух очаровательных молодых хозяек, а позднее знакомится с ними.

Частые визиты в усадьбу Волчаниновых меняют душевное настроение художника. Он привыкает к обществу милых, интересных людей: сестёр Лиды и Мисюсь, их матери Екатерины Павловны. Но постепенно, на фоне растущей симпатии героя к Мисюсь, формируется противостояние его и старшей сестры, Лидии.

Описывая насыщенную деятельность Лиды, её монологи убеждённой последовательницы земского движения, художник делает однозначный вывод: «Я был ей несимпатичен. Она не любила меня за то, что я пейзажист и в своих картинах не изображаю народных нужд и что я, как ей казалось (курсив везде мой — О.Г.), был равнодушен к тому, во что она так крепко верила» (С. IX, 178). Хотя чуть ранее сам художник признаётся: «Это была живая, искренняя, убеждённая девушка, и слушать её было интересно...» (С. IX, 177). Продолжая уверять себя, что он неприятен Лидии, герой домысливает: «...По её тону было заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их» (С. IX, 185).

Художник, уверенный в изначальной неприязни к нему Лиды, не просто испытывает раздражение — он постоянно демонстрирует его, проявляя порой откровенную бестактность: «...Она [Лидия] никак не выражала своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его и, сидя на нижней ступени террасы, испытывал раздражение и говорил, что лечить мужиков, не будучи врачом, значит обманывать их и что легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин» (С. IX, 178).

Таким образом, психологический барьер между рассказчиком и Лидией возникает по причине предубеждённости, взаимного ошибочного толкования ими отношения друг к другу; причём инициатором конфликтного восприятия является именно художник, а не Лидия. Он сам передаёт эту последовательность в описании одной из стычек: «Я почувствовал раздражение. <...> Моё раздражение передалось и ей...» (С. IX, 183).

Однако были ли у героя действительные причины предполагать, что Лидия испытывает к нему антипатию? Обратим внимание на некоторые особенности поведения Лиды. Именно она проявляет инициативу знакомства с художником, когда приезжает в усадьбу молодого помещика Белокурова «...с подписным листом просить на погорельцев» (С. IX, 175). Существо дела Лида излагает, не глядя на собеседников. Затем, «давши нам подписаться, она спрятала лист и тотчас стала прощаться.

— Вы совсем забыли нас, Пётр Петрович, — сказана она Белокурову, подавая ему руку. — Приезжайте, и если monsieur N. (она назвала мою фамилию) захочет взглянуть, как живут почитатели его таланта, и пожалует к нам, то мама и я будем очень рады» (С. IX, 175).

Все детали этого небольшого эпизода: торопливая манера, несмелость взгляда, стремление сообщить о важном «под занавес», как бы невзначай, неупоминание о сестре — всё говорит о желании Лиды скрыть свой интерес именно к живущему у Белокурова знаменитому столичному живописцу. Важно, что Лида, хоть и косвенным образом, в 3-м лице, но всё же причисляет себя к почитателям его таланта, т. е. первоначально ни о какой «идейной антипатии» к художнику с её стороны здесь нет и речи.

В дальнейшем те же сдержанность, неумение свободно общаться заметны в поведении Лидии неоднократно. Она, безусловно, надеется на интерес к своей непростой деятельности (а значит — и к себе), но опасается столкнуться с пренебрежением и потому постоянно «упреждает» собеседника: «Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно» (С. IX, 183). Герой же и в самом деле начинает нападать именно на земскую деятельность, грубо обесценивая всё, что составляет для Лиды основу её жизни и мироощущения.

Молодая одарённая и целеустремлённая девушка ждала совсем другого отношения к себе, основанного на жизненно необходимом для неё чувстве — уважении. Не встречая этого чувства со стороны небезразличного ей мужчины, она глубоко страдает и по-своему пытается это скрыть: «Лидия... говорила больше с Белокуровым, чем со мной...» (С. IX, 176); «Торопясь и громко разговаривая, она... с деловым, озабоченным видом ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то другой, уходила в мезонин; её долго искали и звали обедать, и пришла она, когда мы уже съели суп» (С. IX, 180).

Многие исследователи склонны видеть в таком поведении героини признаки натянутости, показной деловитости, чуть ли не ханжества. Так, В.И. Тюпа отмечает: «Лидия Волчанинова — натура активная, деятельная, характер её — результат сознательного самоопределения, выбора жизненной программы, социальной позиции. Характер этот не может не вызвать уважения, но он чрезмерно демонстративен, что создаёт ощущения его неорганичности, затаённой неадекватности, искусственности, «заёмности»» [Тюпа 1989: 37].

Приблизительно так же воспринимают Лидию и художник, и родные, и окружающие: «железная леди», чуждая радостям жизни. Но позволим себе предположить, что искусственность, натянутость, проявляющиеся иногда в поведении Лидии, её «зацикленность» на общественной деятельности есть не что иное, как признаки глубочайшей закомплексованности, а возможно даже — попытка психологического «бегства» от осознания невозвратности своей уходящей молодости и неустроенности личного счастья.

Мать Лиды, Екатерина Павловна, делится с художником своими тревогами по поводу дочери: «Она замечательный человек <...> Хотя, знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки — всё это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двадцать четвёртый год, пора о себе серьёзно подумать. Этак за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдёт... Замуж нужно» (С. IX, 181).

Несомненно, это же беспокойство Екатерина Павловна высказывала и Лидии, и, разумеется, не раз. Невероятно предположить, чтобы сама Лидия не задумывалась об этом. Но на что могла бы она всерьёз надеяться, если, по словам художника, «...Волчаниновы жили в деревне безвыездно, лето и зиму...» (С. IX, 176), круг их общения был невероятно узок, шансы устроить личную жизнь для яркой, незаурядной девушки — абсолютно символичны. В этих условиях появление в «доме с мезонином» столичного модного художника — событие «из ряда вон», взволновавшее настроения, мечты и надежды молодых обитательниц дома. Однако «виновник торжества» избирает для себя стратегию безжалостных нападок на старшую сестру, словно испытывая предел её психологической прочности.

Даже Мисюсь начинает улавливать неуместность постоянных пикировок героя с Лидией; их неуважительный тон беспокоит её:

«— Но скажите... скажите, почему вы с ней всё спорите? Почему вы раздражены?

— Потому что она неправа.

Женя отрицательно покачала головой, и слёзы показались у неё на глазах.

— Как это непонятно! — проговорила она» (С. IX, 180).

К самой же Мисюсь у героя возникают, на первый взгляд, другие чувства. Они очень похожи на любовь. Художник легко и свободно проводит время в прогулках и разговорах с ней. Сам он так говорит о том, что их объединяло: «Женя думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввёл её в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по её мнению, я был своим человеком <...> Она слушала, верила и не требовала доказательств» (С. IX, 180).

Герой нигде не оговаривает, что то, во что верила Женя, существовало на самом деле в его личности, характере, мировоззрении. Он словно убегает от проницательного взгляда Лиды (которая постепенно начинает понимать его лучше, чем бы ему того хотелось) в призрачный мир Жениной мечты, где он существует в образе всеведущего гения.

Нет оснований подозревать рассказчика в том, что он не испытывал к Жене симпатии или даже более того. Общение с ней действительно наполняло его душу самыми светлыми переживаниями. Однако сама душа его при этом оставалась прежней: мрачной, исполненной озлобления. Мисюсь нужна художнику как внешний, на время отвлекающий фактор; в её отсутствие он погружается в исходное состояние и, чтобы избежать этого, старается удержать её рядом: «Мне стало жутко от мысли, что я останусь один, раздражённый, недовольный собой и людьми» (С. IX, 188).

Намерение Жени всё рассказать о свидании маме и Лидии художник воспринимает на удивление безучастно. Но если для героини это естественное (хотя и несколько детское) продолжение духовного единства с матерью и сестрой, то для художника это, скорее, некая апатия, беспечность, граничащие с равнодушием к своему чувству.

На следующий день герой узнаёт от Лиды о внезапном отъезде Екатерины Павловны и Мисюсь. Такой поворот событий однозначно трактуется как месть со стороны Лидии: накануне художник и она схватываются в яростном споре, в котором переплетаются и идейная несовместимость, и максимально созревшая личная антипатия. Тема спора — земская деятельность. Позиция Лиды — «...нужно же делать что-нибудь!» (С. IX, 185). Позиция художника — полное отрицание смысла работы земств, да и работы вообще. Безжалостно критикуя «малые дела», которым посвящена жизнь Лидии, он не только косвенно задевает её, но и прямо обвиняет в усилении страданий и беспросветного угнетения народа.

Спор художника и Лидии оставляет тяжёлое впечатление. Определённая доля правды есть в словах каждой из сторон, но герои не ищут этой правды, уходя в область бескомпромиссного и потому бесплодного конфликта. Особенно странное ощущение производит речь художника. Формально возвышаясь до высоких философских обобщений, он облекает свои мысли в такую грубую и откровенно нелогичную форму, проявляет такое неуважение к своему оппоненту, что поневоле отталкивает от своей «правды» даже тех, кто готов был бы с ней согласиться. Как отмечает А.П. Чудаков, «анализируя содержание идей героя «Дома с мезонином», обозреватель одесской газеты писал: «Г. Чехову угодно было вложить эти высокие мысли в уста столь жалкого и духовно скудного субъекта, что они теряют не только всякое серьёзное значение, но даже как будто профанируются»» [Чудаков 1986: 292].

На уровне «идей» позицию художника в споре анализировать не представляется возможным, т. к. герой не обладает сложившимся мировоззрением, системой взглядов. Высказанные им тезисы — это, скорее, эмоциональный взрыв, спровоцированная конкретной ситуацией попытка возразить любой ценой на доводы собеседника.

Идейный «антагонизм» героя неубедителен хотя бы потому, что он противоречит всей истории взаимоотношений рассказчика с объектом, название которого вынесено в заглавие произведения. Художник длительное время приходил в этот необыкновенный Дом, словно притягиваемый магнитом, и был в восхищении от его обитательниц, чувствовал, как постепенно развеивается его мрачное настроение, оттаивает его душа. До тех пор, пока можно было пассивно потреблять исцеляющую атмосферу «дома с мезонином», художник настойчиво посещает Волчаниновых. Но как только он чувствует, что его личность начинает соединяться невидимыми нитями с другой душой, другой личностью, что его судьба может переплестись с другой судьбой, он не выдерживает этого испытания. Причина «взрыва» и спора с Лидией в том, что с приходом новых чувств и светлых ощущений герой не изменился внутренне, не проделал необходимой духовной работы, не почувствовал своей ответственности за прикосновение к внутреннему миру другого человека; его тяготит прежнее негативное отношение к жизни. Герой напоминает здесь отчасти своих литературных предшественников: Онегина, который после получения письма Татьяны зло и неадекватно мстит восторженному Ленскому за свои личные разочарования и неспособность полюбить, и Печорина, который перекладывает ответственность за омертвелость своей души на судьбу, рок, фатум.

Для понимания этой идеи крайне важно попытаться сопоставить «Дом с мезонином» и другой шедевр Чехова — рассказ «Дама с собачкой», который, по словам З. Паперного, «...хочется назвать даже не рассказом, а маленькой великой книгой» [Паперный 2002: 38].

После расставания с любимой женщиной герой произведения Гуров не может жить так, как прежде. Неотступно возникающий в его сознании образ Анны Сергеевны не позволяет ему вновь погрузиться в механическое существование, в привычный пошлый быт. Именно этот новый формат существования личности Гурова подтверждает, что чувство, переживаемое им, — истинная любовь. Преображение героя настолько глубоко, что выходит за пределы пассивных мечтаний и «благих порывов». Любовь побуждает его к совершению настоящего поступка: Он едет к Ней.

«В «Даме с собачкой» любовь — не просто «любит — не любит», а всё или ничего, жизнь или смерть. Хотя так громогласно и решительно нигде не сказано. Если Гуров не поедет сейчас же в город С., не увидится с Анной Сергеевной — задохнётся» [Паперный 2002: 36—37].

Стремление отойти от пошлого существования и во что бы то ни стало разыскать Анну Сергеевну дарит Гурову духовное перерождение; неистовая жажда счастья материализуется в его судьбе.

Не только в рассказе «Дама с собачкой», но и в других своих произведениях о любви Чехов показывает — через, казалось бы, обычные, повседневные эпизоды — огромную преобразующую силу этого чувства. Герои кардинально меняют свою жизнь и отныне смотрят по-другому на всё, что происходит в их судьбе. «Они... чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих», — пишет автор о Гурове и Анне Сергеевне (С. X, 143).

Можем ли мы сказать то же о героях рассказа «Дом с мезонином»? Ни художника, ни Мисюсь не изменило то чувство, которое их связывало, — так была ли это любовь?

М.Л. Семанова отмечает: «Нерешительность, пассивность просвечивают... в личных чувствах художника. В них нет энергии любви. <...> И слишком быстро наступает «отрезвление», овладевает им «будничное настроение», «по-прежнему становится скучно жить». Возможная встреча с Мисюсь, возможное счастье («Мисюсь, где ты?») представляются герою не итогом поисков и борьбы за них, а даром каких-то сторонних сил: «Мне почему-то начинает казаться, что мы встретимся»» [Семанова 2006: 167—168].

Все персонажи рассказа: Мисюсь, художник, Екатерина Павловна, Белокуров — удивительно, подчёркнуто пассивны. Мотив «поиска счастья» воплощён только в образе Лидии. Лишь она одна пытается найти удовлетворение в служении ближнему, в активной работе, в своей первой, такой неудачной любви. Нельзя сказать, чтобы эти поиски были вознаграждены сполна; они не лишены разочарований, но героиня, томимая «духовной жаждою», всё же идёт по этому пути.

К сожалению, образ Лидии Волчаниновой «прочитывается» только как олицетворение внешней разрушительной силы в романтической истории любви героя и Мисюсь. Так, например, В.А. Богданов утверждает, что «...вводя Лидию в сюжетное действие, Чехов поступается даже одним из законов своей поэтики! Изображая конфликтные столкновения, Чехов... исключал обычно из состава действующих лиц «злодеев», то есть героев, чья преступная или ложно направленная воля приносила несчастья другим героям. <...> Но в рассказе «Дом с мезонином» художник и Мисюсь жертвы не обстоятельств, а властной, самоуверенно решительной Лидии Волчаниновой. Это она, сознательно и расчётливо, разбивает счастье влюблённых» [Богданов 1986: 125].

Другие критики даже отказывают Лидии в праве быть личностью: «...Едва ли найдётся хоть один эстетически чуткий читатель, чьи симпатии оказались бы на стороне Лиды. И причина этого как раз в том, что праздность, утопизм художника и Мисюсь личностны, а деловитость, серьёзность, неколебимая «правильность» Лиды резко характерны, но лишены в глазах автора личностности» [Тюпа 1989: 37].

Подобные цитаты можно приводить и далее, но, обращаясь к самому произведению, мы не можем не заметить, что образ Лидии не соответствует этим предвзятым и прямолинейным оценкам. На фоне предельно безынициативных, не стремящихся познать полноту жизни персонажей старшая из сестёр Волчаниновых представляет собой тот «чеховский» тип человека, который выведен в большинстве его произведений и которого отличают душевная неуспокоенность, стремление к идеалу, поиск счастья.

Лидия ищет счастья не только для себя, но и для своей младшей сестры Жени (Мисюсь); их связывают действительно глубокие сестринские чувства, духовное родство, искренняя дружба. В финале рассказа, отправляя сестру в другую губернию, а затем и за границу, Лида стремится оградить её юное впечатлительное сердце от влияния человека, не способного стать для женщины опорой в жизни, легко губящего светлые чувства в душах других людей только потому, что его душа полна ленивого мрака. Для Жени открываются новые возможности, новые впечатления; другие города и страны — это возможность свободного и разнообразного общения, познания действительности и поиска своего пути. Лидия делает для сестры то, что должна была бы сделать мать, Екатерина Павловна, если бы та не была столь инфантильна; сама же она остаётся в Шелковке, как бы ставя крест на своём личном счастье после надломившего её знакомства с художником и продолжая нести крест своего долга — общественного служения, земской деятельности.

Подчеркнём: на наш взгляд, главная причина финального решения Лидии — не ревность, зависть или природная жесткость, а стремление уберечь дорогую ей сестру от общения с человеком, не способным любить; человеком, который с лёгкостью может перенести на хрупкую женскую душу весь негатив своего внутреннего мира: обиды на жизнь, неудовлетворённость личных амбиций, капризный инфантилизм. «Дом с мезонином» становится здесь образом-символом. За кощунство — оскорбление женщины, главной «хранительницы очага» — он мстит художнику изгнанием.

Признанное чеховское искусство детали ярко выражается в рассказе не только напрямую, но и через искусство «детали-фразы». Это реплика Лидии, диктующей ученице крыловскую фразу: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру...». Многократное повторение героиней «крылатого» выражения, на разный манер — по частям, с растяжкой гласных, с середины, с конца и снова с начала — не случайно; эта гениальная находка Чехова с имитацией диктанта настойчиво подчёркивает ощущение утраты, опустошения и словно бы задаёт вопрос: должным ли образом мы распоряжаемся теми шансами на счастье, на спасение своей души, которые посылает нам Бог?

В заключение отметим, что тема любви в творчестве Чехова — одна из центральных и раскрытие её на страницах чеховских произведений отличается глубокой реалистичностью и многозначностью. Автор не изображает надуманные «страсти», не пытается увести читателя в мир экзотических фантазий; герои его новелл, рассказов, повестей, драм — обычные люди, ищущие своё место в жизни, свой «кусочек счастья».

«...В зрелом творчестве Чехова «тёмная», «загадочная» любовь — тема периферийная. <...> Чехов поэтизирует любовь, одухотворённую мечтой о новых формах жизни, о торжестве правды и справедливости в человеческих отношениях. В чеховском понимании и изображении подлинная любовь сливает органически личные и надличностные переживания и стремления, придаёт человеку гармоническую цельность, позволяет ему полнее и ярче проявлять свои духовно-нравственные, психологические и волевые способности. <...> Писатель рассказывает о том, как внутренне перерождается личность...» [Богданов 1986: 119, 121].

Рассказав эту довольно грустную историю — не о любви, а лишь о «призраке» чувства, принятом за любовь, — автор, как и в других своих произведениях, показывает недостижимость абсолютного счастья и его долгой фиксации в жизни человека, но одновременно утверждает насущную необходимость стремления к такому счастью, попыток вырваться из круга рутины и пошлости, обрести душевное и духовное спасение в любви. Для Чехова невозможность достижения абсолютного идеала никогда не означала пассивного отказа от стремления к этому идеалу, от поиска своей личностной реализации и духовного единения в любви с тем, с кем предназначила быть вместе судьба.

Литература

1. Богданов В.А. Лабиринт сцеплений: Введение в поэтику и проблематику чеховской новеллы, а шире — в искусство чтения художественной литературы. М., 1986.

2. Паперный З. Тайна сия... Любовь у Чехова. М., 2002.

3. Семанова М.Л. Рассказ А.П. Чехова «Дом с мезонином» // Чехов А.П. Рассказы (Подробный комментарий, учебный материал, интерпретации). М., 2006.

4. Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989.

5. Чудаков А.П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986.