В.В. Розанов известен как неординарный мыслитель, разрабатывавший оригинальный феноменологический метод органически-целостного понимания сущности явлений — феноменов. Переходя в интерпретационном поле в сферу художественно-образного повествования, Розанов сотворяет необычно сложные, синтетические по своей природе образы тех феноменов, которые попадают в поле его зрения. Подобная мыслительная процедура осуществляется и в статье «А.П. Чехов». Ее концепция неуловима: сюжет дробится на частности и подробности, повествование рассредоточивается по различным нарративным инстанциям, пространственно-временная структура распадается и не выстраивает соответствующих парадигм. Следовательно, чтобы уловить то, как формируется интерпретационный образ Чехова, необходимо проследить за «капризной» авторской логикой на различных текстовых уровнях, объединенных единой модальностью.
Остановимся на проблеме пространственно-временного плана текста статьи о Чехове и его повествовательно-субъектной структуре. В статье совмещается несколько типов как пространства, так и времени. Модель событийного пространства, как это представляется, имеет здесь концентрическую структуру с несколькими центральными элементами — образами и мотивами. Это, как правило, какое-то незначительное на первый взгляд событие: случайно услышанный отрывок диалога, воспоминание автора или кого-то из современников Чехова, строка из произведения. От этих точек как бы кругами расходится авторская рефлексия, выстраивая конструкции параллельных и в то же время пересекающихся между собой смыслов, вследствие чего мысль приобретает сферическую форму и становится очевидно, что пространство текста не линеарно — оно интерферентно. Такое явление имеет место в физике, когда в некоей однородной, одинаковой во всех направлениях среде несколько точечных источников возбуждают сферические волны и в какой-то произвольной точке пространства может произойти наложение волн: каждая точка среды, куда приходят волны, принимает участие в колебаниях, вызванных каждой волной в отдельности, не взаимодействуя друг с другом и распространяясь независимо друг от друга.
Проиллюстрируем данное суждение несколькими фрагментами текста. Начнем с отрывка, которым открывается статья. Здесь дается небольшая пейзажная зарисовка Швейцарии: «Голубые озера, голубой воздух, — панорама природы, меняющаяся через каждые десять верст... — все занимательно и волшебно с первого же взгляда. Это — Швейцария» [Розанов 1995: 474. Далее цитаты даются по данному изданию с указанием страниц в круглых скобках]. Читатель с первых строк статьи погружается в пространство «гениальной природы», которая должна была бы рождать «гениальных людей».
Однако, как пишет Розанов, эту страну населяют «человекообразные буйволы», «веселые, а здоровье такое, что нужно троих русских, чтобы сделать одного швейцарца». Внешне они поражают своей мощью: «В Женеве, на общем купанье, я был испуган спинами, грудями, плечами мужчин» (474). Причина их душевного «сна», по Розанову, в том, что нет смысла «иметь душу, когда природа вокруг них уже есть сама по себе душа, психея; человеку остается только иметь глаз... чтобы глядеть, восхищаться, а к вечеру — засыпать» (474). Жизнь швейцарца — это «восхищение и сон» (474), а если жизнь «восхищение и сон», то «зачем... история? Зачем... поэзия? Зачем музыка? У них есть красивые озера» (475).
Далее идет авторское рассуждение, о том, что «история» и «поэзия» возникают из «разлома, крушения, болезни, страдания». Так, «Книга Иова» является образцом «истории, действительности», востребованной «в течение тридцати веков». Только страдания позволяют создавать бессмертные произведения, какова «Книга Иова», в которой «гораздо больше жизни, души, силы, действительности, нежели было всего этого в самом Иове» (474). Русская действительность есть именно такая «страдательная», «болезненная» действительность.
Пространство европейского мира маркируется также мини-историями — историей Дрейфуса и историей некоего европейца, которого вызволяет из сахалинской ссылки вся европейская общественность. Пространство же русского мира описывается через сюжет чеховской повести «Бабы». История крестьянской семьи, схематически трансформированная, приобретает в трактовке Розанова символическое значение и воспринимается как образ русской души, русской судьбы, чудесным образом сочетающей трагизм с покорностью, грех с всепрощением.
Время в статье «А.П. Чехов» так же замечательно совмещением разных его типов. Первый тип — субъективно-индивидуальное время, когда автор то удаляется в свои воспоминания, в прошлое, то, находясь в том же пространстве воспоминаний, подключает настоящее, перенося в него и читателя: «...единственное место гулянья было кладбище. И я помню, с молодой женой, только что повенчавшись, ходили гулять туда» (475) — это прошедшее время. Но тут же «внедряется» настоящее: «А молодому хочется жизни... «Ну, какая жизнь в России». Посопим» (475), или «запахиваешься туже, в пальто, в шубу, — смотря по времени года. Идешь с кладбища домой. Скидываешь пальто...» (475). Второй тип — универсальное, библейское время — время общечеловеческих смыслов, вечных ценностей человеческого бытия. Третий тип — тип исторического времени, его символом становится Колизей, тема которого возникает в эпизоде пребывания Чехова в Риме. Здесь Розанов размышляет об относительной ценности для Чехова культурных памятников и безотносительно ценности жизни как таковой во всех ее проявлениях, порой, может быть, самых низких.
Пространство и время у Розанова дискретны, автор стремится разрушить их границы, масштабно расширяя эти образы. Не озабочиваясь повествовательной логикой, автор перемещается из Москвы в Рим, сделав центром своего повествования рассказ «одного человека, близко знавшего и горячо любившего» А.П. Чехова, свидетельствовавшего о том, что Чехов в Москве любил гулять на кладбище, а в Риме, вместо осмотра Колизея, поехал в «дом терпимости» (477). Здесь, таким образом, в рамку прошедшего и давно прошедшего времени заключается живой рассказ, длящийся в настоящем, что создает эффект переключения частного события в универсальный план.
Относительно субъектно-повествовательной структуры статьи следует отметить ту же разноуровневость, каковая наблюдается в пространственно-временной поэтике. В пределах статьи комбинируются несколько типов субъектно-повествовательных структур, что весьма характерно для текстов Розанова. Первый тип — это собственно рассуждения автора от 1-го лица. К этому типу принадлежат воспоминания и рассуждения о предпосылках творчества: «И я еще думал и думал... Смотрел и смотрел... Любопытствовал и размышлял» (474). Фрагменты авторской речи довольно плотны — это картинка, после которой идет тезис, открывающий рассуждение; темп в этих частях текста замедляется, графическая структура абзаца цельная. Например, после зарисовки природы Швейцарии автор задает вопрос: «Откуда же взяться человеку, как не из природы?» (474) — и, опираясь на этот тезис, начинает наполнять текст различными смыслами. Здесь доминирует я-субъект, рассуждение всегда ведется от первого лица, используются такие формы, как: «думал», «рассуждал», «смотрел», «размышлял», «представлял» (474) и т. д.
Второй тип — коллективный голос, звучащий за пределами авторской зоны:
Сегодня — восхищение и сон...
Завтра — восхищение и сон...
Послезавтра — восхищение и сон.
Всегда — восхищение и сон (474)
Этот тип представлен внутрисубъектным диалогом, когда повествователь раздваивается, ставит вопрос, декларируя некий принцип, и, перемещаясь на другую позицию, отвечает сам себе, заявляя иногда вещи прямо противоположные, например: «Иов, положим, промучился в проказе тридцать лет. Да, страшно! Ярко! Потрясает! Льешь слезы. Однако умер, и все умерло» (474). В данном случае рассуждения предельно обобщены, это безличные, или неопределенно-личные предложения, в которых доминируют наречия, междометия, существительные среднего рода: «страшно», «ярко», «увы», «умерло» (474) и т. д.
Как правило, реплики здесь оформляются как отдельные, короткие абзацы (см. «Сегодня — восхищение и сон...»), иногда они включаются и в общий авторский текст, но в этом случае это короткие, в основном восклицательные предложения: «Да, страшно! Ярко! Потрясает!» (474). Такие реплики убыстряют темп текста за счет парцеллированных конструкций, восклицаний и вопросов.
Третий тип — это реплики «авторов-корреспондентов» [Грякалов 2006: 104]: «И пройдет прохожий и скажет: «Я никогда не видал такого дерева». И окрестные люди говорят: «Ни у кого нет этого, что у нас...»» (475). Каждая из этих реплик переключает читателя статьи из индивидуального пространства автора в общее пространство коллективного бытия. Разнородные пространства вступают между собой в сложный, противоречивый диалог, создавая принципиально незавершенный образ мира.
Третий тип повествовательных фрагментов, как правило, тоже ведется от первого лица: «я никогда не видал», но они оформляются как прямая речь с указанием говорящего: «И окрестные люди говорят...» (475). Здесь темп варьируется, иногда он бывает высокий, когда встречаются парцелляции и восклицания, иногда приближен к авторскому темпу (см. «И пройдет прохожий и скажет...»).
Автор-повествователь свободно курсирует в речевом пространстве текста, то погружаясь внутрь себя, то обращаясь к коллективным голосам или конкретным носителям мысли. Критик комбинирует различные дискурсы, порождая на их пересечениях все новые и новые смыслы.
Фигура Чехова оказывается на скрещении разнонаправленных смыслов, в семантико-феноменологическом поле антиномических образов, сюжетов, историй: «Тиха Русь. Гладка Русь. Болотцем, перегноем попахивает, а как-то мило все» (482), здесь «все закругляется во что-то доброе и милое. Мила наша Русь круглостью» (480). «Кому мило? Кто это рассказывает, — тому мило, кто это видит, — тому мило, да, по правде, и всем нам мило» (482). В контексте философии насыщенной авторской мысли, которая, однако, не формируется теоретически и не приобретает логически завершенной формы, Чехов — феномен уникальный в истории русской литературы, поскольку он органически ощущает корневые начала национального бытия, во многом иррациональные и таинственные: «Чехов, — пишет Розанов, — есть бесконечность, — бесконечность нашей России» (482).
Литература
1. Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. М., 1995.
2. Грякалов А.А. Понимание и письмо: опыт В.В. Розанова // Вопросы литературы. 2006.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |