Чехову была близка философия всеединства В. Соловьева, его телеологическое представление о божественной мировой жизни, основанной на «полном равновесии, равноценности и равноправности между единым и всем, между целым и частями, между общим и единичным» [Соловьев 1999: 380].
Наиболее ярко мысль о взаимосвязи всего сущего выразилась в рассказе Чехова «По делам службы». «Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует... между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель» (С. X, 99), — убеждался на своем опыте главный герой рассказа. «Широко и ясно» разворачивается в сознании Лыжина затаенная мысль о том, что мир — это единый организм, «чудесный и разумный, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это» (С. X, 99). «Все в природе влияет одно на другое, — писал Чехов в письме 30 ноября 1891 г. к Суворину в свойственной ему манере, полусерьезно-полушутя, — и даже то, что я сейчас чихнул, не останется без влияния на окружающую природу» (П. IV, 308).
Место Абсолюта, Бога у Чехова занимала природа. Справедливо наблюдение исследователя: «Чехов идет дальше, чем это позволяет его предшественникам традиционная религиозность — его «идея всеединства», не теряя глубины и универсальности, отличается от соловьевской и проявляется в другой субординации отношений человека и природы — он видит в природе воплощение «человеческого» совершенства, чистоты и терпимости, признает и утверждает духовную первичность природы, и только ею проверяет и измеряет самого человека» [Калантаров 1996: 175].
Чеховские герои неизменно тянутся к миру природы, чувствуя и свою особенность, индивидуальность и глубокую загадочную связь с природой, с таинственной общей жизнью: «Белые стены, белые кресты на могилах, белые березы и черные тени и далекая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем, казалось, теперь жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку» («Архиерей». С. X, 187). Органическое переживание единства мира в моменты особого духовного потрясения (например, после всенощной службы под вербное воскресенье в рассказе «Архиерей») пробуждает в людях ощущение общности, гармонии и покоя: «все молчали, задумавшись, все было кругом приветливо, молодо, так близко, все — и деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так будет всегда» (С. X, 187).
Красота природы служит чеховским героям важным нравственным ориентиром. Природа «может быть даже жестока — но все равно в конечном счете справедлива, содержит в себе печать закономерности, высшей целесообразности, естественности и простоты, часто отсутствующей в человеческих отношениях», — отмечает И.Н. Сухих [Сухих 1987: 160]. Так, в незаконченном рассказе «Расстройство компенсации» (1902—1903 гг.) чеховский герой думает «о том, что ненависть, которая... так неожиданно овладела им, уже не оставит его и с нею придется считаться; она вносила в его жизнь еще новое осложнение и обещала мало хорошего. Но от елей, спокойного, далекого неба и от праздничной зари веяло миром и благодатью. Он с удовольствием прислушивался к своим шагам, которые одиноко и глухо раздавались в темной аллее, и уж не спрашивал себя: «Как быть?»» (С. X, 228).
Если красота присуща природе, можно верить, что и в мире человеческих отношений красота возможна, пусть в отдаленном будущем. Вот почему многих чеховских героев, таких, как Липу и Прасковью («В овраге»), при любых, даже самых страшных обстоятельствах не покидает надежда на то, что «как ни велико зло, всё же ночь тиха и прекрасна, и всё же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и всё на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью» (С. X, 165—166).
Забывая о законах мировой всеобщей жизни, человек подменяет их своими законами, несовершенными, преходящими, несправедливыми. Природа же живет иначе. «Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» (С. X, 133).
Следуя только своим интересам, человек разрушает окружающий мир и удаляется от истины. А разрушая мир, человек неизбежно разрушает самого себя. Ощущение единства мира для Чехова не означало отказа от собственной личности, уподоблению вещному или природному. Напротив, это ощущение должно было пробуждать в человеке чувство ответственности за все Целое, а значит, и за себя, поскольку каждый человек — отражение этого Целого и его неповторимая часть.
Из философии всеединства В. Соловьева органично вытекала его философия любви. Высший смысл любви для каждого человека — найти себя в истине, восстановить в себе образ Божий, стать живым отражением всемирной общности. Внимание В. Соловьева сосредоточено на идеальном смысле половой любви, который заключается в «действительном оправдании и спасении индивидуальности» через «действительное упразднение эгоизма» [Соловьев 1999: 350]. Философ возводил на пьедестал любовь платоническую: только такая любовь была способна, на его взгляд, осуществить на деле высшую задачу — «создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение» [Соловьев 1999: 356]; сочетать два ограниченных и смертных существа в «одну абсолютную и бессмертную индивидуальность» [Соловьев 1999: 359], воплощающую образ Божий. Философ не игнорирует физическую сторону любви, хотя плотская любовь всегда стоит для него на втором плане. Любовь, основанная на истинной духовности, перерождает, спасает плоть и способствует ее воскресению [См.: Соловьев 1999: 369].
«Романтическое чувство любви к женщине, вечная влюбленность, не омрачаемая и не ослабляемая никакими заботами, связанными с браком, рождением и воспитанием детей, с семейным бытом и его неизбежной прозой, — вот, по Соловьеву, реальный путь к преодолению греховности человека и преображению его природы» [Гайденко 2001: 36]. Философ сожалеет, что действительность бесконечно далека от идеала: «На деле вместо поэзии вечного и центрального соединения происходит лишь более или менее продолжительное, но все-таки временное, более или менее тесное, но все-таки внешнее, поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской прозы» [Соловьев 1999: 355].
В 1890-е годы начались дискуссии о половой любви, о браке. Чехов не мог не откликнуться на жгучие вопросы современности и, скорее всего, он был знаком с софиологическим трактатом Владимира Соловьева «Смысл любви». «До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными» (С. X, 66), — замечает Алехин, главный герой рассказа Чехова «О любви», предлагая свою постановку вопроса, соотносимую с собственно авторской позицией, но ей не равную. В.Б. Катаев предположил, что формулу любви «тайна сия велика есть» Чехову «подсказала» статья Василия Розанова «Кроткий демонизм» [Катаев 1996: 70]. Однако эта цитата из Нового Завета употребляется и в четвертой статье цикла Владимира Соловьева «Смысл любви» (1892). Заметим, что в статье В. Розанова речь идет о божественной тайне супружеской любви, что вполне согласуется с изначальным библейским смыслом. «Тайна сия велика есть» — апостол свидетельствует о таинстве брака. В трактате же Владимира Соловьева формула становится определением половой любви вообще, именно в таком широком значении ее и использует главный герой чеховского рассказа «О любви».
Исследователи не раз обращали внимание на наименование усадьбы Алехина — Софьино. Это название сам Чехов упоминает несколько раз (С. X, 10, 56, 67, 69, 74). Лена Силард предполагает, что «что речь идет о легком, испытующем прикосновении к любимой идее Вл. Соловьева» [Szilard 1990: 800], т. е. к учению о Софии Премудрости Божией. Действительно, полемический, сочувственный или, нередко, ироничный взгляд Чехова на «мистико-эротическую утопию» (определение П.П. Гайденко [Гайденко 2001: 35]) Владимира Соловьева может стать отправной точкой для философского измерения чеховского рассказа.
В рассказе «О любви» мы находим и полемику Чехова с Соловьевым, и точки соприкосновения между ними. У Алехина тоже существует представление об идеальной любви и ее «составляющих», так сказать, «атрибутах», — целая концепция любви, во многих отношениях романтическая и неоплатоническая. Будничности Алехин противопоставляет возвышенное чувство, которое продолжается долго и счастливо, не сталкиваясь с низменными проявлениями обыденности; чувство, которое гармонирует с жизнью духа, проявляющейся в занятиях наукой или искусством или служении благородному делу, в духе Инсарова. Герой идеального любовного романа представляется Алехину личностью непременно выдающейся, неординарной — то есть героем романтическим в исключительных обстоятельствах.
И хотя Алехин отдает себе отчет в том, что не соответствует собственному представлению о таком герое, он явно претендует на романтическую исключительность своего положения: «Все видели во мне благородное существо <...> точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее» (С. X, 73). Любовь Алехина овеяна легким манящим чувственным флером, на который намекают тонкие эротические детали: «Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного» (С. X, 70). «Мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга» (С. X, 73). Чеховский персонаж проживает одновременно в двух мирах — сфере возвышенного, идеального, хранимой им «робко и ревниво» (С. X, 72), и в скучной реальности, которая открыта посторонним. Так Алехин создает свою собственную романтическую эротическую утопию.
Романтическое представление о любимой женщине не было ничем омрачено для Алехина лишь в начале их знакомства, когда впечатления от встречи с прекрасной, обаятельной, умной, доброй женщиной сливались для чеховского героя с воспоминаниями о матери, о детских привязанностях, тайнах, ощущениях. «Я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери» (С. X, 69).
Желая донести до своих слушателей необычность, возвышенность, бесплотность своей романтической любви, Алехин признается: «Затем всё лето провел я в Софьине безвыездно, и было мне некогда даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но точно легкая ее тень лежала на моей душе» (С. X, 69). До самого конца чеховский герой так и не решится отказаться от этой идеальной, почти в духе Платона, легкой тени и «овеществить» ее как реальную, земную женщину, которая порой бывает усталой, раздражительной и может «лечиться от расстройства нервов» (С. X, 73). Символично, что после объяснения Анна Алексеевна и Алехин едут рядом, в соседних купе, но на самом деле бесконечно далеко друг от друга, заключенные каждый в своем купе, как в разных мирах. Мир возвышенного, идеального и реальность расходятся окончательно. Алехину легче грезить, поскольку «предмет любви не сохраняет в действительности того безусловного значения, которое придается ему влюбленной мечтой», как с горечью констатировал В. Соловьев [Соловьев 1999: 355].
В рассказе Чехова, кажется, соблюдены все условия идеальной любви, необходимые по В. Соловьеву: любовь героев, действительно, нежная и глубокая, практически не обременена бытом и не усложнена физиологической стороной. Однако история любви Алехина и Анны Алексеевны свидетельствует о том, что, отдаваясь исключительно романтическому чувству, «существа» остаются ограниченными во всех смыслах, идеальная личность не просматривается ни в мужчине, ни в женщине, жизнь влюбленных в конечном итоге разрушена.
По отношению к Алехину автор явно ироничен и заметно от него дистанцирован [Тюпа 1989: 109—110]. Любовь не делает Алехина, самого обычного человека, творцом (если не считать его умения увлечь рассказом своих слушателей), не дарит вдохновение, хотя и дает ему некоторый отдых от хозяйственных забот в мире мечтаний. Рассказ «О любви» — третья часть «маленькой трилогии», разоблачающей разного рода «футляры» человеческой жизни. Ирония автора проявляется в том, что «футляром» для человека может оказаться все, что угодно, даже романтическая любовь, если она старательно избегает реальности, тех самых «рамок житейской прозы», о которых писал В. Соловьев.
Чехов прекрасно понимал, что жизнь гораздо сложнее и, может быть, мудрее, чем рассуждения философов. Неслучайно в 1903 г., говоря о современных веяниях религиозно-философской мысли, Чехов замечает: «я полагал раньше, что религиозно-философское общество серьезнее и глубже» (П. XI, 125). В своем творчестве, по уже сложившейся традиции, Чехов проверяет умозрительные теории практикой обыденности. И Алехин, «по наклонностям — кабинетный человек» (С. X, 67), как вскользь замечает Чехов, не является ли завуалированной пародией на подобных кабинетных ученых? «Смеяться над философией — это и есть философствовать по-настоящему» [Паскаль 2001: 406].
Но в главном, по-видимому, Чехов мог полностью согласиться с В. Соловьевым. «Любовь для человека есть пока то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но еще не на самом деле» [Соловьев 1999: 356], — писал философ в своем трактате, выражая надежду, что по мере нравственного совершенствования человека, по мере его духовного роста и приближения к Абсолюту, осуществление истинной любви окажется возможным в будущем.
«Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь» (С. XVII, 77), — размышлял Чехов в записных книжках. Это известное высказывание писателя прямо перекликается с убеждением В. Соловьева в том, что «неосуществленность любви в течение немногих сравнительно тысячелетий, пережитых историческим человечеством, никак не дает права заключить что-нибудь против ее будущей реализации» [Соловьев 1999: 356]. Важно заметить, что интерес Чехова сосредоточен на настоящем, поскольку здесь и сейчас закладывается будущее и определяется способность человека быть.
Литература
1. Гайденко П.П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001.
2. Калантаров Ю.А. Чехов и Соловьев: скрытый диалог // Чеховиана. Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 174—179.
3. Катаев В.Б. Чехов и Розанов // Чеховиана. Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 68—74.
4. Паскаль Б. Мысли. М., Харьков, 2001.
5. Соловьев В. Из работы «Смысл любви» // Шестаков В.П. Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство. М., 1999. С. 341—383.
6. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987.
7. Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989.
8. Szilard L. Чехов и проза русских символистов // Anton P. Čechov: Werk und Wirkung. Wiesbaden, 1990. S. 791—805.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |