Вячеслав Алексеевич Пьецух — прозаик, эссеист, один из ярких представителей «иронического авангарда» [Иванова 1989] в современной литературе. Своеобразие этико-эстетических доминант творчества представителей «иронического авангарда» (Е. Попова, Вен. Ерофеева, М. Кураева, В. Пьецуха), по мнению В. Курицына, определил тот факт, что они «росли не по жизни, а по книгам», «они дети культуры» [Курицын 1990: 172]. «Литературоцентричность» творчества В. Пьецуха находит отражение и в диалоге с А.П. Чеховым (цикл «Чехов с нами» 1988—1989 гг. и рассказ «Человек в углу»).
Первый рассказ цикла «Наш человек в футляре» [Пьецух 1990] полемически заострен по отношению к тексту-предшественнику. Серпеев — главный герой рассказа — является зеркальным отражением Беликова, естественно, с противоположным знаком. Связь с прототекстом осуществляется за счет включения фамилии классика в заглавие цикла, состоящего из трех рассказов (как у Чехова); цитирования чеховского заглавия с добавлением компонента «наш» в названии первого; отсылки к чеховскому персонажу в первом абзаце текста.
Начало рассказа сближается с чеховским уже нарративом от 3-го лица, который у Чехова переходит к учителю Буркину, жившему с Беликовым «двери напротив», а у Пьецуха сохраняется до конца рассказа. Таким образом, чеховское повествование от лица героя по отношению к автору является объективным, в то время как нарратор Пьецуха сохраняет субъективность на протяжении всего текста. Подобное отличие объяснимо принадлежностью писателей к разным художественным направлениям: цель Чехова — создать реалистическую ситуацию, Пьецуха — показать возможность интеллектуальной игры с известным текстом. Несоответствие мыслимого и реального порождает гротесковость и ироничность повествовательно-стилевого плана в прозе современного автора, «интертекстуальную иронию»: «С одной стороны, органическая литературность русской жизни заставляет автора узнавать, вычитывать литературно-исторические прототипы из описываемых им анекдотических коллизий. <...> С другой стороны, прямые интертекстуальные переклички с русской классикой лишь подчеркивают несоответствие жизненной ситуации тому, что знакомо из литературы и истории XIX века» [Липовецкий 1997: 233].
Начало рассказа Пьецуха сближено с повествованием учителя гимназии Буркина. Ср.: «...месяца два назад умер у нас в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ» (С. X. 42—43) и «Учитель древнегреческого языка Беликов, в сущности, не знал, чего он боялся, и умер от оскорбления...». Чеховский персонаж строит свое сообщение в форме инверсии, акцентируя реальность излагаемого факта, в то время как современный повествователь инверсию снимает, выдвигая на первый план псевдоцитату, составленную из отдельных узнаваемых компонентов чеховского текста. Первое предложение рассказа Пьецуха, по сути, становится обобщением известного классического сюжета. Фраза «Нет, все-таки жизнь не стоит на месте», завершающая авторское сопоставление героев и первый абзац, провоцирует нас на поиски «движения жизни», то есть самостоятельное сопоставление образов в дальнейшем тексте. Та же фраза, завершая рассказ, станет рефреном и выводом, к которому, по мысли Пьецуха, должен прийти реципиент.
Глубинный интертекстуальный слой выявляется при сопоставлении фамилий персонажей. По словарю В.И. Даля, словами, от которых, возможно, произошла фамилия Беликов оказываются: белый («бесцветный, противный черному» [Даль 2003: 209] — цветовая характеристика героя в противовес «чернобровой и краснощекой» Вареньке Коваленко), белец и белица («живущий в монастыре, но еще не постриженный в монашество» [Даль 2003: 211] — трактовка, близкая образу жизни героя). Производящим словом к фамилии Серпеев, видимо, является сернистый («согнутый серпом» [Даль 2003: 69], то есть задавленный страхом). Итак, происхождение обеих фамилий связано с образом жизни персонажей, то есть для создания фамилии своего героя Пьецух использует тот же прием, что и Чехов.
С первых строк рассказа автор предлагает читателю сопоставить известный литературный образ и своего героя. Если для учителя XIX века футляром становится преподавание греческого языка, то для учителя века XX — преподавание русского языка и литературы. Беликовское «как бы чего не вышло» в варианте Серпеева доходит до своей наивысшей точки: «Беликов боялся, так сказать, выборочно, а Серпеев почти всего: собак, разного рода привратников, милиционеров, прохожих... одним словом, почти всего, даже глупо перечислять». Отдельные лексемы данной фразы также перекликаются с чеховским повествованием за счет повтора местоимения «всего» (ср.: «В городе стали бояться всего...»). Первоначальный вывод, сделанный рассказчиком из подобного сопоставления, оказывается не в пользу Серпеева: «Беликов все же был сильная личность, и сам окружающих застращал, постоянно вынося на люди разные пугательные идеи; Серпеев же был слаб, задавлен своими страхами и, кроме как на службу, во внешний мир не совал носа практически никогда...» Налицо замена ситуации: Беликов запугал жителей города, жители города (страны) запугали Серпеева.
Из рассказа Буркина мы узнаем о жизни взрослого Беликова, тогда как нарратор Пьецуха сообщает нам и предысторию возникновения страхов Серпеева: горе-отец сообщил четырехлетнему сыну о том, что все люди смертны, и мальчик начал бояться смерти; товарищи по детским играм били его за интеллигентность — появилась боязнь «рукоприкладственного насилия»; начал бояться голода, так как однажды отстоял трехчасовую очередь за хлебом; пугался женщин, которые могли «ошельмовать его перед комсомольской организацией»; боялся телефонов, звонков в дверь, учителей и учеников и т. д. Выясняется, что страхи героя В. Пьецуха «имели под собой в той или иной степени действительные резоны». «Наш человек в футляре» в самом деле оказывается нашим, то есть понятным и близким людям, пережившим описанные времена. Пьецух мотивирует запуганность персонажа, создавая тем самым портрет эпохи в ее резких, характерных чертах, хотя и не конкретизируя ни место, ни время действия.
Желание Серпеева «офутляриться» — спрятаться от страшной действительности — представляется вполне обоснованным: «...он боялся звуков ночи, потому что по ночам в округе то страшно стучали, то страшно кричали, а у него не было сил, если что, поспешить на помощь». Аллюзии с Беликовым («на входную дверь он навесил чугунный засов, а стены, общие с соседями, обил старыми одеялами», «на службу ходил в очках с незначительными диоптриями, чтобы только ничего страшного в лицах не различать») становятся чертами различия, а не сходства.
В дальнейшем образ как бы раздваивается: с одной стороны, перед нами современный Беликов, с другой, порядочный человек, тонко чувствующий прекрасное, всем нутром болеющий за души доверенных ему учеников: «...ему претила мысль оставить детей на тех злых шалопаев, которые почему-то так и льнут к нашим детям и которые, на беду, составляли большинство учительства в его школе». (Ср. с учителями в рассказе Чехова: «...наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине».) Серпеев оказывается способен и на смелые поступки: не только регулярно подменяет «глупые плановые темы» интересными и важными для формирования молодых людей, то есть идет против циркуляров, чего всегда так боялся Беликов, но и отказывается перестраиваться «на виду у целого класса» в момент внезапной проверки из городского отдела народного образования, то есть открыто выступает против начальства, что даже в голову не могло прийти чеховскому герою, опасавшемуся, что «прикажут подать в отставку».
После увольнения (или освобождения) героя из школы он получает возможность вести «внешкольный курс словесности» «для особо заинтересованных учеников хотя бы у себя дома», то есть по-прежнему имеет возможность учить «если так можно выразиться, душе, опираясь главным образом на светлую литературу девятнадцатого столетия». Так В. Пьецух разрушает читательские стереотипы, связанные с концептами «футляр», «футлярный человек». Его герой, несмотря на свою «задавленность страхами», оказывается «футлярным» диссидентом» [Петухова 2005].
Как у Чехова, так и у Пьецуха, конец рассказа трагичен. Причиной смерти современного героя становится уход учеников, сорок восемь часов ожидания ареста и сердечная недостаточность, приключившаяся с ним на третьи сутки. (Этот момент рассказа отдаленно напоминает происшествие с другим чеховским героем — чиновником Червяковым, однако в подтексте прочитывается ожидание ареста, что снимает комизм ситуации.)
Изменение образа происходит прямо на глазах. «Футлярный человек» осознает парадоксальную истину: «...это они все чуточку не в себе, а он-то как раз в себе» — явная реминисценция «Палаты № 6». Его идеалы, почерпнутые из «светлых книг» девятнадцатого столетия, невозможны в страшном XX веке. Если на верхних, доступных наименее эрудированному читателю интертекстуальных слоях, выявляется сходство героев Чехова и Пьецуха, то на глубинном уровне Серпеев не просто зеркальное отражение Беликова с другим знаком. Он — человек, сохранивший душу, сердце, свой внутренний мир в очень непростое время. Открытая апелляция к Чехову, использование чеховского названия и сюжета служат способом изображения современной автору социальной действительности. Русская история и классическая литература (автор — литератор по профессии и историк по образованию) становятся в прозе Пьецуха значимыми составляющими нашего времени. Сополагая явления высокого и низкого уровня, вводя в произведения иронически переосмысленные культурно-исторические и литературные реминисценции, широко обращаясь к цитации и параллелям, Пьецух обостряет восприятие русской истории и литературы и их идеалов в современности. «Вечные истины», поданные в ироническом ракурсе, звучат ново и неожиданно. Литературоцентричность русской жизни становится художественным выражением постмодернистского понимания алогичности, аномальности и абсурдности ситуации рубежа XX—XXI веков.
Новый поворот «футлярной» темы автор предлагает в рассказе «Человек в углу» [Пьецух 1997]. Заглавие становится синонимом устойчивого выражения «человек в футляре» («человек, который замкнулся в кругу своих узких интересов, боится всяких нововведений (по названию рассказа А.П. Чехова)» [Ожегов 1986: 746]), что выясняется в процессе чтения. (Заглавие рассказа А.П. Чехова «В родном углу» также содержит лексический компонент «в углу», но с совершенно иным значением — «пристанище, место, где живут» [Ожегов 1986: 715], поэтому говорить об интертекстуальной отсылке к этому произведению вряд ли возможно.) Герой текста Валентин Эрастович Целиковский — бывший учитель рисования во второй городской школе города Грибоедова, имеет целый букет болезней: «...страдал сахарным диабетом, гипертонией, ишемической болезнью сердца и бессонницей, к тому же он был туг на левое ухо, как государь Александр I Благословенный, но только, разумеется, не в результате учебных стрельб, а в результате того, что младшая дочь гвоздем у него в ухе поковыряла, когда он однажды призадумался невзначай, а тут еще он занемог глазами и начал мало-помалу слепнуть». Чтобы вылечиться от слепоты, отправляется к известной ведунье Маевкиной, которая объясняет Валентину Эрастовичу, что любая болезнь возникает из человеческого страха.
Обдумывая такую версию происхождения болезней, Целиковский приходит к выводу, что в Грибоедове не может быть здоровых людей, поскольку «жизнь пропитана страхами, как водой». Сам Валентин Эрастович боится «неизлечимых болезней, толчеи на трамвайных остановках, эпилептиков, смерти, удостоверений, бандитов, голода, угара, пожара, зонтичных грибов, секретарей партийных организаций, венерических инфекций... всякого рода физических страданий, битого стекла, сновидений, органов следствия и суда». В этом огромнейшем перечне слышны отголоски страхов и Беликова, и Серпеева, к тому же внесюжетный образ «странного» учителя рисования уже присутствовал в рассказе «Наш человек в футляре», что позволяет говорить не только о чеховском интертексте, но и об «автоинтертекстуальности» [Фатеева 2006]. Пьецух выводит проблему на новый уровень обобщения: боятся не отдельные личности, а все люди, проживающие в городе Грибоедове, да и во всей стране.
От страхов жизни Целиковский прячется в несколько футляров: «во избежание посторонних влияний на головной мозг» зимой и летом ходит в треухе, отсиживается в углу между русской печью со стороны лежанки и крашеной тумбочкой у стены, если хочет скрыться от внешних воздействий или побыть в одиночестве. Своеобразным «футляром» становится и постоянное изобретательство: если Валентин Эрастович одержим какой-либо идеей (например, постройкой велосипеда оригинальной конструкции), то страдания близких перестают его трогать: «Дров купить было не на что, семья обносилась до последней возможности, за электричество не платили с Октябрьских праздников» (аллюзия на рассказ А.П. Чехова «Крыжовник», герой которого фактически уморил жену голодом ради осуществления своей мечты о крыжовнике). Целиковский считает себя избранным, поскольку, как ему кажется, видит ангелов и слышит «сообщательные шумы» из других миров. Однако столь тонкие слух и зрение отгораживают Целиковского от реального мира близких людей: ни один из «волейбольной команды» его детей не может существовать в современных условиях — «старший сын под электричку бросился, дочь молодой умерла, консервами отравилась, вторая дочь повесилась ни с того, ни с сего, младший сын в тюрьме сидит за политику». С родителями живет только младшая дочь, которая постоянно лежит на печи, так как «сильно затронута тонким миром, и временами впадает в буйство».
Таким образом, В. Пьецух, создавая рассказ «Человек в углу», вновь вступает в полемику с А.П. Чеховым. По его мнению, «человек в футляре» страшен не только тем, что стремится запугать окружающих, но и тем, что за своими страхами перестает видеть проблемы близких людей. Однако хуже всего ситуация, когда все граждане страны оказываются задавлены страхами, «загнанными в угол» (футляр), а решение любых проблем видят лишь в помощи различных ведуний и ангелоподобных существ из другого мира.
Литература
1. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 12 т. Т. 1. М., 2003.
2. Иванова Н. Намеренные несчастливцы? (О прозе «новой волны») // Дружба народов. 1989. № 7. С. 239—240.
3. Курицын В. Четверо из поколения дворников и сторожей // Урал. 1990. № 5.
4. Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм: Очерки исторической поэтики. Екатеринбург, 1997.
5. Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1986.
6. Петухова Е.Н. Притяжение Чехова: Чехов и русская литература конца XX века. СПб., 2005.
7. Пьецух В.А. Наш человек в футляре // Пьецух В.А. Я и прочее: Циклы; Рассказы; Повести; Роман. М., 1990. С. 34—38.
8. Пьецух В.А. Человек в углу // Пьецух В.А. Государственное дитя. М., 1997.
9. Фатеева Н.А. Интертекст в мире текстов: контрапункт интертекстуальности. М., 2006.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |