В работах о Чехове сложилось устойчивое представление о том, что хотя писатель и не проповедовал прямо, как это делал, например, Толстой, но исподволь неуклонно вел читателей к пониманию единства правды, добра и красоты. Таким образом, получается, что разница между Чеховым и его предшественниками — не столько в мировоззрении, сколько в методе художественной презентации идеи. Даже в тех работах, общую концепцию которых мы разделяем, присутствует эта мысль. Так, В.Б. Катаев утверждает, что «...неотъемлемой составной частью правды во всей полноте для Чехова всегда была красота. Красота, которую люди чаще всего не замечают, присутствует даже в самых трагических произведениях писателя. <...> Правда есть истина, выступающая обязательно в моральной окраске. Для Чехова-человека и Чехова-писателя — об этом он постоянно говорит в своих письмах и в художественном творчестве — наивысшим моральным критерием была справедливость, которая «для объективного писателя нужнее воздуха»» (П. IV, 273).
Вот эти-то критерии «настоящей правды», всегда недвусмысленно и художественно ясно всем строем произведения выражаемые, и были еще одной разновидностью чеховских обобщений, тем словом, с которым он шел к читателю, его посланием, проповедью, выражением его «представления жизни»» [Катаев 1979: 211—212].
В статьях последних лет тоже присутствует представление о том, что идея красоты и правды составляют единство в произведениях Чехова. Как правило, примером для подтверждения является рассказ «Студент», который заканчивается жизнеутверждающими словами о том, что «правда и красота, направляющие человеческую жизнь, там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...» (С. VIII, 309). Аргументы в пользу мажорного финала рассказа достаточно веские. Это, во-первых, признание Чехова Бунину о том, что «Студент» — любимый его рассказ, сделанное в личной беседе в ответ на обвинение критики в пессимизме. Вторым аргументом является то, что «Студент» — пасхальный рассказ, и по закону жанра финал должен быть жизнеутверждающим.
В статье Н.В. Капустина «Рассказ Чехова «Студент»: преодоление жанрового канона» [Капустин 2004: 79—88] автор рассматривает произведение в контексте пасхального рассказа массовой литературы чеховской поры и приходит к выводу, что Чехов, обогатив традиционный жанр философско-психологической глубиной и преодолев сюжетно-композиционную однозначность, показывает преображение героя, все-таки соответствующее канонам жанра. Н.В. Капустин утверждает, что Иван Великопольский в начале рассказа, подобно Ивану Карамазову, находится в разладе с Богом (такое утверждение вызывает большие сомнения! — М.О.). К концу же рассказа студент, как бы пройдя вместе с Петром (евангельскую притчу о котором он рассказывает вдовам) сначала путь отречения, а потом раскаяния, прозревает и преображается. Н.В. Капустин осторожно говорит о том, что Чехов релятивирует вывод, к которому приходит студент, но тем не менее на данный момент факт прозрения нельзя отрицать, как это делает немецкий славист Шмид. В сущности, автора статьи не столько интересует конечный вывод, к которому приходит Иван Великопольский, сколько новаторство Чехова, преодолевающего традиционный жанр. Однако косвенно получается, что эволюция героя, если он преображается в конце рассказа, идет по пути от заблуждения к правильному с моральной точки зрения видению.
В главе «В поисках правды и красоты. Первый крымский рассказ Чехова» книги А.Г. Головачевой «Пушкин, Чехов и другие: поэтика литературного диалога» автор касается непосредственно интересующей нас темы красоты и правды. Она ставит рассказ Чехова «Студент» в один ряд с такими сюжетами «прозрения», как эпизод встречи Андрея Болконского с дубом в романе Толстого «Война и мир», как стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье», как последний фрагмент поэмы Блока «Возмездие». А.Г. Головачева считает, что мысль студента Великопольского о правде и красоте в пределах рассказа никак не опровергается, как это нередко бывает в других произведениях писателя, и потому нет оснований полагать, что она будет изменяться впоследствии, ведь заключительные слова произведения звучат оптимистично: «жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла» [Головачева 2005: 168]. Кроме того, справедливо замечает Алла Головачева, не следует домысливать произведение, выходя за рамки повествования. По мнению исследовательницы, сходную сюжетную ситуацию Чехов разрабатывает в повести «В овраге», рассказывая о состоянии двух женщин, матери и дочери, оказавшихся в «царстве зла», но все-таки продолжающих надеяться на то, что «все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью» (С. X, 165—166. Курсив мой — М.О.). А.Г. Головачева приходит к выводу, что «по законам лирического произведения утверждение «правды» как противовеса «злу» в сильной позиции финального этапа размышлений придает этим размышлениям оптимистический, жизнеутверждающий характер» [Головачева 2005: 171]. Таким образом, получается, что рассказ «Студент» выделяется среди других чеховских рассказов своим оптимистическим финалом, что в этом рассказе противопоставлены добро и зло, но, по словам исследовательницы, «плюсы перевешивают» минусы, и Чехов утверждает «победительную силу красоты» «в неразрывном слиянии эстетических и этических аспектов» [Головачева 2005: 173].
Гимном жизни, пропетым в полный голос, называет рассказ «Студент» Н.А. Дмитриева. В главе своей книги с характерным названием «Послание Чехова» исследовательница рассматривает именно рассказ «Студент» как личное послание автора читателям от имени своего alter ago Ивана Великопольского. «Не чувствуется отстранения автора от героя, — пишет Н.Л. Дмитриева, — они едины, их голоса сливаются» [Дмитриева 2007: 290].
В этом бессобытийном рассказе Чехова, конечно, главное — философские размышления студента о бытии, о связи времен, и произошедшая смена настроения героя, связанная с тем умозаключением, к которому он приходит в конце рассказа. Все это естественным образом настраивает на то, чтобы соотнести рассказ с сюжетом «прозрения» и последующего возрождения и рассматривать финал как мажорный и оптимистический, что и делают исследователи. В этом дискурсе Чехов предстает как писатель, который долго скрывал свои идеалы и вот, наконец, открыто провозгласил их. Именно так восприняли современники это лаконичное и совершенное по форме произведение. В. Альбов в статье «Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова. Критический очерк» [Альбов 1903] рассматривает рассказ как поворотный в творчестве Чехова: «Итак, правда, справедливость, красота как элементы самой жизни и притом основные, главные — вот, наконец, ответ на вопрос, в чем смысл жизни, чем люди живы <...> Что студент Великопольский и Полознев в данном случае высказывают мысли самого Чехова или близкие и дорогие ему мысли — в этом не может быть сомнения» [Альбов 1903: 105].
Однако мысли студента Великопольского о правде и красоте, которые направляли и продолжают направлять человеческую жизнь, отнюдь не опровергают его прежнего умозаключения о том, что и «при Рюрике, и при Иване Грозном, и при Петре... была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (С. VIII, 306). Несомненно, настроение студента после того, как он рассказал женщинам историю о предательстве и раскаянии Петра и вызвал сочувствие и понимание у своих слушательниц, изменилось. Прекрасная проповедь будущего священника, который искусно вошел в контакт со своей «паствой» и доходчиво изложил то, что существует вечно, приблизила события, отстоящие далеко во времени, но имеющие непосредственный отзвук в настоящем и потому способные трогать сердца. «Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой» (С. VIII, 309). Именно это открытие и сделал Иван Великопольский, и в этом смысле действительно произошло прозрение студента — будущего священника, который должен внушать своим слушателям не схоластические догмы, а показывать жизненную силу красоты и правды подвига Христа, а также трудность обретения и сохранения веры при любых обстоятельствах из-за слабости и несовершенства людей. Сила слова Священного Писания, прочувствованного и осознанного Иваном Великопольским, на мгновение заставила его самого и случайных его слушательниц забыть о нужде, холоде, голоде, нищете, гнете, предательстве. В этом рассказе, на наш взгляд, студенту Великопольскому открылись две стороны бытия, сосуществующие вечно в мире, упрощенно говоря, добро и зло. Это объективная картина мира, в котором нет «победительной силы» и торжества добра, а все переплелось и взаимосвязано. Голод, нищета, гнет, предательство, страх, малодушие будут так же вечно существовать, как и потребность веры в правду и красоту. Пока люди живы, они будут верить в добро, красоту и правду. Состояние радости и эйфории, которые испытал студент, дотронувшийся до одного конца цепи, очень точно отражает то, что мог испытать молодой человек — теолог, философ, — пытавшийся постигнуть тайну бытия и нашедший отклик своей проповеди в душах людей, ощутивший в тот момент сродство микрокосма и макрокосма. Название рассказа «Студент» очень органично всему содержанию произведения. Молодой человек, неслучайно Чехов указывает его возраст, осознал силу проповеди и свою сопричастность тайне всеединства мироздания. Однако нет доказательств в тексте рассказа того, что мысли, которые овладевают сознанием студента в конце повествования, тождественны мыслям автора. И можно ли утверждать, что мысли студента — это последнее слово? Оптимистические мысли студента в той же степени могут быть приписаны Чехову, как и другие симпатичные высказывания его героев, например, слова доктора Астрова о том, что в «человеке должно быть все прекрасно».
В рассказе «Скрипка Ротшильда» (1894), написанном в тот же период, что и «Студент», и, казалось бы, непохожем на него, одной из важных тем многослойного повествования является тема красоты. В рассказе со всей очевидностью прозвучала мысль о том, что правда, добро и красота не составляют единства. Мрачный, грубый, жестокий и циничный гробовщик Яков Бронза, всю свою жизнь подчинивший идее фикс — выгоде, своего рода персонифицированное зло. Вся его жизнь — это изживание жизни. Окруженный гробами — результатом своего ремесла — и ожидающий смерти очередного клиента, Бронза живет в гармонии с собой, беспокойство доставляют только материальные убытки, которые случаются по не зависящим от него обстоятельствам. Смерть и все связанное с ней — это рай Якова, его бесконфликтный, целостный, отделенный от остальной жизни мир. Однако парадоксальным образом смерть жены и приближающаяся собственная смерть вносят дисгармонию в привычный порядок, разрушают рай Бронзы. Размышляя над собственной жизнью и жизнью вообще, мрачный философ вдруг осознает, что в мире, где люди обижают друг друга, мешают жить друг другу, где господствуют ненависть и злоба, существуют одни убытки. Перед смертью Яков Бронза приходит к выводу, что «от жизни человеку — убыток, а от смерти — польза» (С. VIII, 304). Осознание дисгармоничности мира, враждебных и жестоких отношений между людьми рождает последнее перед уходом в инобытие произведение Бронзы, его своего рода реквием, который трогает до слез самого музыканта и ненавистного ему Ротшильда. В лебединой песне Якова воплотилась красота гармонии, которая есть в музыке, но которой нет в обыденной жизни и отношениях людей. Эта красота примирила врагов — Якова и Ротшильда. Красота музыки дает возможность воспарить над мирским и бренным, а источником, вдохновляющим создателя прекрасного, могут в равной степени быть добро и зло. Как и в рассказе «Студент», в «Скрипке Ротшильда» прозвучала мысль о том, что в человеке живет потребность веры в прекрасное. Тоска людей по идеалу, гармонии способна трогать сердца. Унылая и скорбная мелодия, которая льется из-под смычка завещанной Яковом Ротшильду скрипки, — это доказательство бессмертия красоты. Красота музыки — красота вечная и самоценная.
В «Скрипке Ротшильда» есть не только сразу узнаваемые отзвуки мрачного юмора пушкинского «Гробовщика», но и скрытые аллюзии на «Маленькие трагедии». В пушкинском «Моцарте и Сальери» добро и зло, гений и злодейство четко противопоставлены друг другу, правда, добро и красота — неразделимы. Не так у Чехова. Яков — не гений, и Ротшильд — не злодей. Антисемит Бронза, третировавший жалкого Ротшильда, по-моцартовски легко, при этом «думая о пропащей убыточной жизни, ...заиграл, сам не зная что, но вышло жалобно и трогательно» (С. VIII, 304). Можно сказать, что творение Бронзы — это прекрасный цветок, который вырос на куче мусора. Это напоминает стихотворение Федора Сологуба 1895 г.:
На серой куче сора,
У пыльного забора,
На улице глухой
Цветет в исходе мая,
Красою не прельщая,
Угрюмый зверобой.
В скитаниях ненужных,
В страданиях недужных,
На скудной почве зол,
Вне светлых впечатлений
Безрадостный мой гений
Томительно расцвел.[Сологуб 2000: 151]
Следует отметить, что Сологуб во многом ориентировался на Чехова. Его мысли о несовершенстве земной жизни, дисгармонии посюстороннего мира, который является концентрацией зла, инспирированы не только философией Шопенгауэра, но также и русскими писателями — Гоголем, Достоевским, Чеховым.
Итак, подводя итоги, повторим наш тезис о том, что правда, добро и красота не составляют в мире Чехова гармонического триединства. Прежняя идеалистическая концепция мира в конце XIX века начала разрушаться, и Чехов осознал недолговечность любых идеалов и в то же время постоянное стремление к ним человека. Рассказ «Студент» нельзя считать исключением и рассматривать его как некое послание, в котором автор выразил свое этическое кредо. В художественном мире Чехова, об этом много написано в работах В.Б. Катаева и других современных литературоведов, нет последнего слова, морального напутствия читателю.
Литература
1. Альбов В. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова. Критический очерк // Мир божий. 1903. № 1.
2. Головачева А.Г. Пушкин, Чехов и другие: поэтика литературного диалога. Симферополь, 2005.
3. Дмитриева Н.А. Послание Чехова. М., 2007.
4. Капустин Н.В. Рассказ Чехова «Студент»: преодоление жанрового канона // Жанрологический сборник. Вып. 1. Елец, 2004.
5. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979.
6. Сологуб Ф.К. Стихотворения. СПб., 2000.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |