Предметом очерка является вопрос духовности человека в произведении «Черный монах» Антона Павловича Чехова. Духовность здесь — понятие неоднозначное, связанное с теологическим, философским и психологическим аспектами гуманистической рефлексии. Теологический аспект сосредоточен на контексте духовности, которая находится вне чувственного восприятия, на Боге. Аспект философский проявляется в проблеме сути духа и его природы. Психологический аспект подчеркивает субъективный характер духовной эмпирии. Вспомним, что существенная часть духовных переживаний — это явление мистицизма, которое выступает в виде разнообразных состояний измененного сознания. Очерк является попыткой ответить на вопрос, появляются ли и как проявляются в рассказе А.П. Чехова названные аспекты рефлексии (широко понятая духовность), каким языком описывает писатель внутренние переживания своего героя, проявляется ли в тексте чувствительность к трансцендентальности.
Предметом подробного анализа является произведение «Черный монах», в котором показаны размышления писателя на тему тайны гения, безумия и одухотворенности человека. Любопытно, что молодой философ, страдающий раздвоением личности, разговаривает в своих видениях со странным монахом. Предметом их дискуссии является вопрос о смысле человеческой жизни, понятие счастья и жертвенности во имя общечеловеческого блага, а также вопрос о одаренности человека. Герой, оставаясь в безумии, чувствует себя исключительным. Пройдя лечение, герой впадает в апатию и деструкцию, губя себя и своих близких. Все это происходит в контексте оживленных дискуссий на тему одаренности художника (Вильгельм Дильтей), а также «прометейских» элементов в европейской культуре XIX в. Полезным будет тут упомянуть эссе Станислава Пшибышевского «Из психологии творческого индивидуума», которое созвучно с обсуждаемой рефлексией.
1. Тайник одухотворенного воображения
Интересно заметить, что Андрей Васильевич Коврин, герой рассказа «Черный монах», с самого начала проявлял своеобразные склонности: любил одиночество, страдал бессонницей и нервным расстройством. В доме Песоцких он чувствовал себя прекрасно, поскольку Егор Семёнович, его бывший опекун, который приписывал себе воспитательные заслуги, успешно убеждал его, Андрея Васильевича, в его необыкновенности. Таня так передает мысли отца: «Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас» (С. VIII, 227—228). Кроме того, в детство Тани вписана была какая-то не до конца разгаданная аура радости, когда Андрюша навещал их во время каникул. Поездки в село были своего рода спасением от повседневности, которой жил герой.
Возвратимся, однако, к мотиву бессонницы. Интересно, что Андрей даже во время прогулки думал о работе так, как будто был от неё зависим. В свободное время много читал, учил итальянский, отдавался со страстью классической музыке. При этом спал так мало, что его поведение вызывало всеобщее удивление. Однако он совсем не чувствовал усталости, даже наоборот, чувствовал себя бодрым: «Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело» (С. VIII, 232).
Польский психиатр Антони Кемпински объясняет сущность такого поведения с медицинской точки зрения: «...патологическим состояниям радости или грусти, как в мании или депрессии, как правило, сопутствует бессонница. Так же сильное чувство любви, ненависти, страха обычно связано с бессонницей» [Кемпински 1981: 222].
Искусственную радость омрачали моменты вечерней рефлексии, которые появлялись под влиянием сильного импульса извне. Достаточно было задуматься над словами серенады о девушке с больным воображением, которая достигла бессмертных тайн, чтобы герой пережил что-то новое, исключительное, что не случается с обычным человеком. Именно эпизод с песней дал начало следующим ощущениям, сделал чувствительным внутренний мир молодого философа. Тут важным дополнением будет рефлексия Вильгельма Дилтея, связанная с эффективностью интерпретируемых образов: «Мы интерпретируем или осознаем наше внутреннее состояние с помощью внешних образов и оживляем или одухотворяем образы внешние с помощью внутренних состояний. <...> Суть идеальности произведения искусства состоит в том, что внешние образы становятся символом волнующего внутреннего состояния, в том, что внешнюю реальность оживляет состояние внутреннее, которое проникает в неё посредством зрения» [Дильтей 1982: 17].
Внешним импульсом оказалось содержание песни, которая стала настолько выразительна и правдоподобна, что завладела душой талантливого философа. Потом легенда о черном монахе, а потом встреча с ним полностью изменили жизнь мужчины, овладели его воображением. Для Андрея оригинальный фантазм стал реальностью, которая приносила ему безграничную радость, а окружающие заметили, что «сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен» (С. VIII, 235). Конечно, герой не пробовал объяснить себе это явление, но и не говорил о нём никому, чтобы не возбуждать подозрений о психической болезни. Интересно, что чёрный монах сам сказал Коврину, что является творением его собственного буйного воображения. Стоит отметить, что после этих событий научная работа уже не приносила герою рассказа такого удовлетворения, как когда-то: «...мысли, которые он вычитывал из книги, не удовлетворяли его. Ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего. Под утро он разделся и нехотя лег в постель: надо же было спать!» (С. VIII, 238).
Герой жаждал единственных в своём роде экстремальных ощущений, которых не будет в состоянии понять. Вильгельм Дильтей в статье «Поэтическое воображение и безумие» даёт характеристику гениальности:
«Гениальность отличается чертами, которые не соответствуют стандарту обычного человека. Необыкновенная энергия и легкость в сфере духовных процессов; отсюда живая радость, связанная с ними, свобода и искренность в формировании и созидании своих настоящих жизненных потребностей; этим он не может пожертвовать во имя других целей при подведении жизненных итогов. Поэтому гений должен быть в противоречии с обычной практикой» [Дильтей 1982: 16].
По мнению Дильтея, незаурядная личность должна оставаться в ментальном конфликте с окружающей реальностью, так как она по-другому восприимчива, иначе одухотворена, но счастливо поглощена своими трансгрессивными ощущениями. Чехова можно также читать в экзистенциальной перспективе, и в контексте этого адекватны слова Карла Ясперса: «...именно тогда мы становимся собой, когда с открытыми глазами входим в пограничные ситуации. Они становятся ощутимы как нечто реальное только для экзистенции, знание (разум) может их познать только поверхностно. Переживать предельные ситуации и существовать — это одно и то же. Перед лицом беспомощности эмпирического существования — это взлёт бытия [Seins] во мне» [Ясперс 1984: 86].
Интересным контекстом будет также эссе Станислава Пшибышевского «Из психологии творческого индивидуума», в котором польский автор анализирует две разные личности с точки зрения их духовного родства. Шопен понят Пшибышевским как личность целостная, телесная слабость которой оставила отпечаток на творчестве. Его музыка является источником глубокого, необычного волнения: «Если поддаться воздействию музыки — я могу это проверить, каждый раз, когда слышу Шопена, — тогда чувствую, как проходит целый сонм ощущений, никогда раньше не пережитых. Можно заметить, как на предметы, облитые светом сознания, падают мимолетные тени, как сознательное перестаёт действовать, бывает омрачено на мгновение неотчетливыми воспоминаниями, легким беспокойством, каким-то дрожанием, как будто вдали гудят тяжелые возы и сотрясают землю. Чувствую очень отчетливо, как звуки, один за другим, вытаскивают целые цепи неуловимых настроений из глубины, как потом эти звуки густеют вокруг одной точки и вдруг всплывёт какое-то переживание, и начнёт лучиться, как новорождённое солнце, и своим теплом проникает в самые глубокие, отдалённые уголки нашей души» [Пшибышевский 1995: 54—55].
Герой воспринимается как тихий, но самородный гений. Кроме того, слава Шопена и мощь его гения таятся в нем самом. Иначе дело обстоит с Фридрихом Ницше, у которого знание не рождается само по себе, а является полностью приобретенным и подкрепленным годами науки. Более того, он страдает гипертрофированным сознанием творческого гения. Что же их объединяет, согласно Пшибышевскому? Психическая структура такая же. У истоков творческого процесса лежит способ восприятия мира, так как у обоих буйное воображение. Для музыканта реакцией на определенный раздражитель являются звуки, для философа — мысль и слово, причем разум воспринимается как своеобразный инструмент. Работа для Ницше — это не что иное, как перевод музыки на язык философии. В таком контексте Ницше явился бы как продолжатель идеи Шопена, а Шопен — это индивидуум, который опережает свою эпоху.
Интересно, что монах появлялся всегда в момент, когда Коврин вспоминал легенду и включал воображение, чем призывал призрак, визиту которого всегда сопутствовала аура тайны и изумления. Первый раз перед появлением призрака подул легкий ветерок, который переродился в сильный ветер, напоминающий смерч. Во второй раз фантом появился беззвучно. Кто этот необычный пришелец и как объяснить его присутствие? Трудно ответить однозначно. Наверняка это неземное существо, которое приходит к Коврину с определенной миссией. Разжигает в нем мечту о величии и славе, считает его слугой вечной правды, назначенным божественным стигматом. Не без причины монах назван черным. Он скрывает в себе элемент темноты, меланхолии, тревоги и этим приносит злую весть. Примечателен факт, что старец говорит библейским языком. Строка «В дому Отца Моего обители многи суть» (С. VIII, 242), взятая из Евангелия от св. Иоанна, упомянута в контексте размышлений на тему жизни вечной. Зато сам Андрей показан как Прометей, который жертвует всем для идеи непреходящего. Его заданием как незаурядной личности является принесение в жертву своей жизни. Поэтому он стремится к самоуничтожению во имя благородных мотивов. Разговор с выдуманным монахом все больше убеждает героя в том, что он болен, и в то же время отбирает веру в себя. Призрак дает ему понять, что видения — это чуть ли не сфера людей гениальных и творческих: «Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей» (С. VIII, 242—243).
На вопрос, что такое вечная правда, Коврин не получает ответа и в этот момент заканчиваются его галлюцинации. Неожиданно, в аффекте, он признаётся в любви Тане, будучи под впечатлением всей ситуации. Он жаждет страстного чувства, которое ввело бы его в состояние вечной эйфории. Эта странная любовь поддерживает в нем жажду знаний и восстанавливает веру в себя. В границах собственного больного «я» он пробует найти ответ, что такое счастье. И это всепоглащающее, сильное чувство начинает его удивлять.
2. Взаимное уничтожение
Автодеструктивные склонности Коврина обнаружились, когда под утро пораженная Таня заметила разговор мужа с плодом его воображения. Вдруг оказалось, что она и ее отец уже давно заметили странное поведение молодого ученого. Однако им и в голову не приходило, что они могли стать причиной проявления патологических состояний. Постоянное поддерживание в нем мании величия и миссии стало причиной того, что герой поверил в свою силу и тем самым переоценил себя физически и интеллектуально. Лечение приносило результаты, но Андрей полностью утратил радость жизни, стал озлобленным, никаким, пустым духовно: «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг — все это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я — посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?» (С. VIII, 251).
Героя раздражало также присутствие тестя, он избегал контакта с ним. Своей «трагедией» он был обязан семье, которая отобрала у него счастье и вдохновение. В порыве гнева он порвал все свои работы, написанные во время болезни. Серьезные проблемы, вызванные туберкулезом, нарушили нормальный ритм жизни героя. Эти проблемы отображают концепцию Сьюзан Сонтаг, которая в книге «Болезнь как метафора» анализирует значение этой болезни для сущности жизни индивидуума: «Именно туберкулёз способствовал тому, что первый раз была названа идея болезни индивидуальной и также концепция о том, что люди достигают более высокого уровня сознания, становясь лицом к лицу со смертью, а в литературных образах, накопленных вокруг этой болезни, можно увидеть новый образец индивидуализма, который в двадцатом веке стал ещё более артистическим и не менее нарциссическим. Болезнь стала тем, что делает людей «интересными»» [Сонтаг 1999: 7].
В письме Тани, в котором она обвиняла героя в смерти отца, он прочитал наихудшую правду о самом себе. В конечном подведении итогов он оценил свою жизнь. Андрей пришел к выводу, что заплатил слишком высокую цену за свою незаурядность и на самом деле ничем не отличается от других. К тому же «каждый человек должен быть доволен тем, что он есть» (С. VIII, 256).
Рассказ Чехова заканчивается тем же мотивом песни о больной девушке, которая опять вызывает в Коврине старые блаженные ассоциации. На этот раз герой не может ни что-либо произнести, ни следовать за монахом. Кровь заливает ему рот.
3. Окончание
Рассказ «Черный монах» затрагивает различные вечные проблемы. Чехова интересует человек и его внутренний мир, роль творческого гения, границы безумия, конфликт с окружающим миром. Все это только для того, чтобы хоть немного понять загадку человеческой экзистенции и смысл связанных с ней самопожертвований. Духовность у Чехова реализована на уровне психологическом или философском, когда герои достигают высшей формы сознания, входят в глубину своей души, интенсивно размышляют над смыслом существования, чтобы заново открыть свое «я».
Литература
1. Дильтей В. Поэтическое воображение и безумие // Сочинения по эстетике. Варшава, 1982.
2. Кемпински А. Шизофрения. Варшава, 1981.
3. Кщенич А. Психологический портрет Чехова // Антон Чехов и мир его произведений. Зелёна-Гура, 1992.
4. Пшибышевский С. Из психологии творческого индивидуума. I. Шопен, Ницше / Ред. Г. Матушек. Краков, 1995.
5. Сухих И.Н. «Черный монах»: проблема иерархического мышления // Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987.
6. Сонтаг С. Болезнь как метафора // Болезнь как метафора. СПИД и его метафоры. Варшава, 1999.
7. Тихомиров С.В. «Черный монах» (Опыт самопознания мелиховского отшельника) // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М., 1995.
8. Ясперс К. Пограничная ситуация и экзистенция // Личности. Т. III. Трансгрессии. Гданьск, 1984.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |