В 2004 году на страницах журнала «Новое литературное обозрение» известный литературный критик И. Кукулин провел «круглый стол» совместно с поэтом И. Вишневецким и писателем В. Отрошенко. Тема «круглого стола» «Американские степи и монголо-веницейское пограничье (идентичность литератора в многослойном мире)», на первый взгляд, лежит в области проблем глобализации в социокультурном пространстве. Однако начало разговора показало, что собеседников в первую очередь интересует возрождающаяся на новом уровне тематика «малой родины». Именно так поставил И. Кукулин тему встречи: «Пространство и искусство, взаимосвязь географических пространств с восприятием жизни и искусства». Следует заметить, что как бы ни складывалась писательская судьба Вишневецкого и Отрошенко, у обоих начало жизни связано с южным Придоньем.
Интересно начало беседы, заданное Игорем Вишневецким: «Начнем с разговора собственно о Доне. По-английски есть понятие «seascape», по-русски его не существует. Это как будто абсурд — «ландшафт моря», но поверхность водоема, моря, реки, озера тоже влияет на наше творчество. Например, память о рассекающей степи, в которых мы с Владиславом родились, реке Дон. Между прочим, «дон» на языке потомков сарматов, современных осетин, значит просто «вода». То есть южная наша река — олицетворение потока вообще, разделяющего мир на «здесь» (правобережье) и «там» (левый берег)». Заданную тему блестяще продолжает Вадим Отрошенко: «Я бы добавил к этому историческое пространство, потому что всякое пространство помимо зримых объектов (леса, рек, холмов) наполнено незримыми историческими и мифологическими смыслами. Мы с тобой, Игорь, родились в пограничном мире...» [Вишневецкий, Отрошенко, Кукулин 2004: 256].
Уже в начале беседы определяются основные, доминирующие в современном гуманитарном знании характеристики пространства: это понятие географическое, историческое, социокультурное, метафизическое и т. д. Современный интерес к теме «малой родины» актуализировался благодаря введению в современный социокультурный обиход таких понятий, как геопоэтика, этнопоэтика, имагология. И это не случайно: именно социокультурная составляющая региональной России представляет собой лакуну в современном научном знании. Следует остановиться на толковании указанных выше понятий.
Термин «геопоэтика», в отличие от породившей его «геополитики», пока достаточно нов. Как определяет В.В. Абашев, «геопоэтика» — «исторически сложившаяся в дискурсивных практиках (и не в последнюю очередь благодаря литературе) символическая форма, в которой мы застаем наше географическое пространство». Геопоэтика — это «специфический раздел поэтики, имеющий своим предметом как образы географического пространства в индивидуальном творчестве, так и локальные тексты (или сверхтексты), формирующиеся в национальной культуре как результат освоения отдельных мест, регионов. Так, в русской культуре есть геопоэтические образы-тексты Петербурга и Москвы, Крыма, Кавказа, Сибири, Урала, Поморья и т. п.» [Абашев 2006: 17]. С понятием геопоэтика тесно сопряжено понятие этнопоэтика.
Термин «этнопоэтика» связан с именем Джерома Ротенберга, одним из первых обратившегося к художественно непредвзятому исследованию древних и традиционных культур Африки и Америки. «Нет неразвитых языков, нет языков высших и низших», — иными словами, по мнению Джерома Ротенберга, своеобычность художественного языка требует от исследователя-переводчика точности в передаче исходного материала; это достигается использованием широкого круга средств новой культуры — поэзии (свобода в графическом расположении текста, звуковые стихи, стихи-картины, перформанс и т. д.) [Кондратьев]. Однако авторы, обращающиеся к возможностям этнопоэтики, замечают, что генетически она восходит к категории народности, что геопоэтика — это народность XXI века.
Так, обосновывается необходимость создания особой научной дисциплины — этнопоэтики, которая должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе. В сущности, такой подход является современным продолжением перспективных тенденций сравнительного литературоведения, противостоящих унификации национальных культур.
Изучением взаимных представлений различных народов друг о друге занимается сравнительно новая отрасль гуманитарной науки — имагология. Образно говоря, это наука об «образе соседа», или же «о себе и о соседях». Эта наука обладает огромным потенциалом, поскольку отвечает общим процессам глобализации. Знание о других народах и сообщение им достоверной, исчерпывающей информации о собственном этносе составляет неотъемлемую часть имагологии. Очевидно, что базовым принципом имагологии как науки о «себе и о соседях», в частности, о том, как мы, данный этнос, выглядим в представлениях других народов, является корректная соотнесенность национального менталитета и исторического сознания. Ни первое, ни второе не являются врожденными, данными человеку от Бога или от Природы (в зависимости от убеждений). Огромную роль здесь играет художественная литература как жанр и отражение одновременно этнического самосознания. Таким образом, устанавливается неразрывная связь имагологии и исторической литературы, ибо нельзя познать другого, не раскрывая себя.
Методы, способы, этапы освоения какой-либо территории восходят к общим архетипам, проявляющим себя в различных географических районах и странах; общие архетипы, или паттерны освоения территории, претерпевают, испытывают определенные модификации, трансформации при их реальном использовании, применении в специфической географической среде. Формирующиеся вновь параметры географической среды исследуемого региона способствуют обогащению первоначальных архетипов освоения, обретению ими новых механизмов и мультипликационных эффектов. Историческая география какого-либо района, страны или глобального региона представляет, таким образом, систему взаимосвязанных уникальных территориальных паттернов освоения, имеющих основанием, субстратом общие закономерности формирования географической среды. Наиболее экономичные, эффективные паттерны освоения могут трансформироваться в географические образы, представляющие собой наиболее компактное, сжатое знание или сознание какой-либо территории, степень ее ментальной освоенности [Замятин 2000].
Именно о такой ментальной освоенности приазовской степи говорит В. Отрошенко: «Очень важно это ощущение пограничности. В детстве оно, может быть, связано с сугубо личным восприятием и личными мифами. В пятилетием возрасте мир воспринимаешь как размытое единство, в котором сознание высвечивает освоенные островки: какой-нибудь угол комнаты с фрагментом табуретки, часть сада во дворе, набросок забора — далее неопределенность. При этом совершенно безразлично, о каком мире идет речь — о низовьях Дона или верховьях Волги. Лет в 16—17, когда ты уже начинаешь понимать глобальную структуру мира, приходит ощущение исторической пограничности. Ты понимаешь, например, что находишься в известной области мира, которую география называет Приазовьем, или Северным Причерноморьем, или южнорусскими степями. Мы росли в этом пограничном мире и бессознательно находились под его воздействием, хотя традиция имперской школы и литературы упорно воспитывала в нас ощущение того, что мы принадлежим к более гомогенному миру — к универсальному российско-советскому пространству. Но как только мы стали доверять собственным чувствам и знаниям, однородность исчезла и появилась ясная уверенность, что наш мир отличается, скажем, от центральной России» [Вишневецкий, Отрошенко, Кукулин 2004: 256].
Здесь передается очень важное психологическое состояние формирующегося человека, осознающего свою принадлежность к определенному историко-географическому пространству, впечатывающемуся в сознание, психику, бессознательное. Все это потом заставит обитателя южнорусских степей идентифицировать себя как «южанина», «человека с юга»; многие, ориентируясь на происхождение, назовут себя казаками, другие — «хохлами». Однако южнорусское пространство интересно не только и не столько этнографической пестротой, сколько тем обстоятельством, что пространство это оформилось в так называемой переходной (пороговой) зоне.
Так, размышляя об особенностях чеховского письма (а Чехов, безусловно, был первооткрывателем геообраза степи в литературе Нового времени) в одном из очерков своей «Литературной коллекции», А.И. Солженицын пишет: «Картины степной природы проходят через ряд произведений Чехова — от ранней прозы к зрелому творчеству — и берут, очевидно, свои истоки в глубинах еще детского и отроческого мировосприятия писателя. Образы степного мира постепенно прирастают у Чехова новыми смысловыми оттенками, все более разноплановыми становятся пути их художественного воплощения, при этом на первый план нередко выдвигаются цветовые и звуковые детали, передающие многомерность степного пространства, его ассоциативные связи с историческим прошлым, тайнами человеческой души. Цвето-звуковые образы приобретают всеобъемлющий характер, что отчетливо наблюдается в восприятии рассказчика в повести «Степь»: «Не было видно и слышно ничего, кроме степи...» [Солженицын 1998: 87].
В течение XIX—XX веков история научилась обращаться с земным пространством. Она оперировала преимущественно понятием исторического пространства, которое жестко соответствовало понятию исторического времени. Историческое пространство было загружено реальным географическим содержанием, но оно учитывалось лишь в связи с изучением конкретных исторических процессов в тех или иных регионах, странах или местностях [Савельева, Полетаев 1997].
Историческая география, а в большей степени геоистория столкнулись с проблемой динамики географического пространства (пространств). Особенно интересны историко-географические образы, которые возникают в переходных зонах, на стыках, в пограничных полосах. Теоретически мыслимы такие переходные зоны, которые могут быть шире, чем чистые зоны или ареалы, их разграничивающие [Родоман 1982: 22].
По отношению к родовому понятию географического образа историко-географический образ есть не что иное, как явление переходное или производное (это в какой-то степени аналог вторичных инструментов финансового рынка), которое как бы постоянно и надежно фиксирует свои собственные изменения. Поэтому и само поле историко-географических образов (в идеале тождественное историко-географическому, или геоисторическому пространству) естественным образом рельефно состоит из трендовых поверхностей и фиксирует изменения, динамику пространства географически, организуясь по образу и подобию самого географического пространства [Родоман 1982: 23]. Пороговые границы между качественно различными ареалами [Родоман 1982: 22] способствуют созданию особого класса, или типа историко-географических образов (назовем их также пороговыми). Они, как правило, внутренне неоднородны, неустойчивы структурно и являются как бы эпицентрами возмущений, которые нарушают естественный рельеф образно-географического поля. Пример подобного рода — образ хазарской границы, который был предварительно предложен и описан Д.Н. Замятиным как зона борьбы, взаимодействия, переплетения различных географических представлений, сформированных в разных цивилизационных и культурных мирах и облеченных чаще всего в легендарно-визионерскую упаковку [Замятин 1998: 145—146].
Особый случай — так называемые квазиграницы (линии контраста или контакта разнородных явлений, слабо, неявно проступающие из континуальной фактуры земной поверхности [Родоман 1982: 29]. Здесь историко-географические образы слабо оформлены и представляют собой скорее пятна, некие символические рамки, которые локализуют terra incognita образно-географического пространства.
Пространственный опыт — основа всякого знания человека о мире, ибо взаимодействие человека и мира всегда протекает в системе некоторых пространственных координат, точкой отсчета которой является человек. Пространство является самой большой по своим масштабам, самой важной для восприятия мира и всей жизнедеятельности человека категорией. Пространство дано человеку как целостность, это то, что вмещает человека, то, что он видит простирающимся перед ним; пространство — это среда всего сущего, окружение, в котором все происходит и случается, некая заполненная объектами и людьми «пустота». Пространство можно не только увидеть, но и представить, причем любая абстракция (например, геометрическое пространство) имеет под собой чувственную основу. Как видим, проблема описания пространства тесно смыкается с проблемой его восприятия.
Итак, когда речь идет о южнорусском пространстве, то предполагается разветвленная, многократно зафиксированная и в словесно-художественном, и в социокультурном контекстах образная структура. Географические образы южнорусской степи вполне определенно оформлены и в фольклоре, и в художественной литературе.
В письме от 25 июня 1898 года, адресованном П.Ф. Иорданову, А.П. Чехов заметил: «Нужно много писать, между тем материал заметно истощается. Надо бы оставить Лопасню и пожить где-нибудь в другом месте. Если бы не бациллы, то я поселился бы в Таганроге года на два, на три и занялся бы районом Таганрог — Краматоровка — Бахмут — Зверево. Это фантастический край. Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, рассказы про Зуя, Харцыза, генерала Иловайского, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жать, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень милый и ценный, никому не нужен» (П. VII, 230—231).
Это размышления вполне сложившегося, имеющего определенную высокую репутацию у читателей художника. Однако, когда лет за десять до этого письма писатель практически впервые обратился к степной теме («Для дебюта в толстом журнале я взял степь, которую давно уже не описывали»), он находился на переломном этапе своего творческого пути. Об этом пишет современный историк литературы Н.Е. Разумова, утверждающая, что в «Степи» Чехов сконцентрировал результаты тех духовных процессов, которые нарастали у него с середины 80-х гг. [Разумова 2001]. В письме Д. Григоровичу от 5 февраля 1888 г. писатель формулирует суть конфликта, организующего не только этот сюжет, но и творчество всего периода, обозначив его как «человек и природа». Эта оппозиция, как показывает дальнейший текст, основана на противопоставлении присущей человеку духовной динамики и безжизненной статичности материального мира. Он прибегает к характерным пространственным образам: свойственные человеку «мечты о широкой, как степь, деятельности», «широкий полет мысли» — и противостоящая ему «необъятная равнина», — от которых переходит к знаменитому резюме: «В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться...» (П. II, 190).
Из письма явственно видно многое, что принципиально важно для понимания повести: онтологический характер образа степи, связь в нём национальной и бытийной проблематики, гносеологический поворот конфликта. В оппозиции «человек и природа», которая раскрывается как «человек и мир», соотношение сил оказывается разным в зависимости от того, в каком плане она рассматривается: в материальном отношении «маленький человечек», бесспорно, уступает необъятному «простору»; но именно человек наделен духовной жизнью, которой не имеет природный мир. Это расхождение материального и духовного начал бытия — философский стержень сюжета.
В статьях Ю.М. Лотмана о семиотике художественного пространства звучит мысль о твердой приуроченности героя произведения к определенному месту. По отношению к герою эти «места» являются функциональными полями, попадание в которые равнозначно включению в конфликтную ситуацию. Ю.М. Лотман пользуется термином locus, заимствованным у С.Ю. Неклюдова. Развернувшееся в последние годы изучение индивидуального пространства писателей позволяет оперировать этим термином шире и в связи с этим пользоваться русским написанием. Причем под локусом может пониматься любое намеренно или подсознательно включенное в художественный текст автором пространство, имеющее границы, т. е. находящееся между точкой и бесконечностью.
Нас в первую очередь интересует локус как часть регионального пространства, интерпретируемого в историко-культурном контексте: регион рассматривается как культурно-цивилизационное, духовно-нравственное пространство. Во всей художественной культуре одного народа можно выделить устойчивые локусы, которые, выходя за рамки индивидуального авторского сознания и принадлежа сознанию всего народа, характеризуют его целостное восприятие мира. Воссоздав «вертикальные» связи во множестве художественных текстов, можно обрисовать «устойчивое ядро» той или иной национальной литературы в целом. Так, общечеловеческий локус родная земля в русской литературе предстает как среднерусская равнина, суровый поморский пейзаж, «страна мастеров» — Урал, сибирская тайга, седой Кавказ, южнорусские степи. Именно степь является доминантным образом-символом, определяющим специфику южнорусского текста.
Литература
1. Абашев В.В. Геопоэтический взгляд на историю литературы Урала // Литература Урала: история и современность. Екатеринбург, 2006.
2. Вишневецкий И., Отрошенко В., Кукулин И. Американские степи и монголо-веницейское пограничье (идентичность литератора в многослойном мире) // Новое литературное обозрение. 2004. № 66.
3. Замятин Д.Н. Моделирование геополитических ситуаций (на примере Средней Азии во второй половине XIX в.) // Политические исследования. 1998. № 3.
4. Замятин Д.Н. Географические образы в гуманитарных науках // Человек. 2000. № 5.
5. Кондратьев В. Этнопоэтика Джерома Ротенберга. URL: http://www.fergananews.com/dom/detail.php?id=124
6. Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. Томск, 2001.
7. Родоман Б.Б. Основные типы географических границ // Географические границы. М., 1982.
8. Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время. В поисках утраченного. М., 1997.
9. Солженицын А.И. Окунаясь в Чехова (Из «Литературной коллекции») // Новый мир. 1998. № 10.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |