В прозе Чехова последних пятнадцати лет его творчества практически все герои рассказов живут в своей особой реальности, очень часто, сознательно или же бессознательно, отгороженной от реальности настоящей. Каждый герой А.П. Чехова живет и функционирует в мире, который упорядочен им самим в различного характера теориях, ограничен рамками каких-либо понятий, выработанных им для ощупывания и упорядочивания хаотичной и пугающей его действительности, религией или же просто некими бытовыми распорядками и механизмами дня и жизни.
Данный мотив можно встретить в таких рассказах, как «Палата № 6», «Огни», «Страх», «Скучная история», «Рассказ неизвестного человека», «Убийство», «Моя жизнь», «Учитель словесности», «Скрипка Ротшильда», «Человек в футляре», «Чёрный монах» и во многих других.
Абсолютно не интересующийся реальной жизнью Яков Бронза из рассказа «Скрипка Ротшильда» делает «гробы хорошие, прочные» (С. VIII, 297). Он полностью закрыт от окружающей действительности. В его мире существуют лишь понятия прочности, слаженности, пользы и убытков. Но стоит чему-то проникнуть в его мир и нарушить порядок и прочность, как ему становится жутко, начинают донимать сомнения и воспоминания:
«Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов охладеть вместе с земной корой, а потом миллионы лет без смысла носиться с землёй вокруг солнца?» (С. VIII, 90).
«Да и к чему мешать людям умирать, если умереть есть нормальный и законный конец каждого» (С. VIII, 85).
Страх и полная беспомощность перед жизнью и осознание ее неминуемой конечности есть основные причины появления теории равнодушия и непротивостояния злу Рагина, с помощью которой он создал понятный для него и удобный мир и существует в нем. Для доктора Рагина порядок играет огромную роль и в организации его личного выдуманного мира, где он только, например, в 5 часов вечера может пить пиво. И когда его приглашают ехать за границу, он размышляет: «Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Дарьюшки, без пива, резко нарушать порядок жизни...» (С. VIII, 108).
Когда же Рагина, по собственному его признанию, «начинает пробирать действительность», он понимает, что всему этому порядку, выстроенному им и оберегающему его от пугающей и абсурдной реальности, приходит конец. Но Рагин долго отказывается признавать собственное поражение и разрушение упорядоченной системы пространства его личного бытия.
«Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван Дмитрич, — думал он, сердясь на свою мелочность. — Впрочем, вздор... Приеду домой — и всё пойдёт по-старому» (С. VIII, 112).
К тому же, когда доктора Рагина «пробрала действительность», ему пришлось уйти из больницы и целиком нарушить свою упорядоченную жизнь (он уже не может пить пиво, читать новые книги по вечерам, закусывать огурцом и прочее). Тем интереснее, что единственное, чем Рагин может заниматься теперь, стараясь поддерживать иллюзию старой жизни, — это клеить корешки своих старых книг и журналов, «и эта механическая, кропотливая работа казалась ему интереснее, чем чтение» (С. VIII, 114).
Примерно такую же функцию выполняет мотив порядка и в «Рассказе неизвестного человека». Граф Орлов говорит: «Пропала золотая монета, ну и Бог с ней, возьмите у меня их хоть сотню, но менять порядок, брать с улицы новую горничную, ждать, когда она привыкнет, — всё это длинно, скучно и не в моём характере» (С. VIII, 162).
Причём жизнь графа Орлова оказывается не менее упорядоченной, нежели жизнь доктора Рагина. Распорядок его жизни чрезвычайно чёток, и ничто не может заставить Орлова его изменить. Днём служба, вечером карты. Четверг — единственный день в неделе, когда он встречается с друзьями. Он выписывает один и тот же журнал, он ест одни и те же блюда.
Чуть позже Орлов в разговоре с друзьями подтверждает, что он прячется от реальной жизни, боится её и защищается от неё с помощью иронии и эскапизма: «Зинаида Фёдоровна в простоте сердца хочет заставить меня полюбить то, от чего я прятался всю свою жизнь» (С. VIII, 157).
В рассказе «По делам службы» следователь Лыжин рассуждает следующим образом: «И скучные мысли мешали ему веселиться... было жаль этих девушек, которые живут и кончают свою жизнь здесь в глуши, в провинции, вдали от культурной среды, где ничто не случайно, всё осмысленно, законно и, например, всякое самоубийство понятно, и можно объяснить, почему оно и какое оно имеет значение в общем круговороте жизни» (С. X, 97).
Это разделение на провинцию и на культурное общество, коими в рассказе Лыжину представляются Москва и Петербург, есть для героя разделение на два мира. Провинция, глухая деревня, где люди стреляются не из-за растраты денег, а не пойми почему, для героя олицетворяет весь хаос, беспорядок жизни, обе столицы же — мир понятный для Лыжина, как он сам его называет «Родина», наполненный балами, светскими беседами и ясными, легко объясняемыми с точки зрения закона, явлениями, даже самыми страшными, как самоубийство. Действительность, которая все упорядочила под одну форму, всё подогнала под одни рамки объяснения закона. И такой мир абсолютно не страшен и понятен Лыжину: «Всё это не жизнь, не люди, а что-то существующие только по форме» (С. X, 92).
Очень интересен в этом смысле рассказ «Убийство». Два брата, Яков и Матвей Тереховы, имеют, по их же собственному пониманию и разумению, фантазии и мечтания, да и вообще весь род Тереховых был склонен «к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно» (С. IX, 143). Вера Якова Терехова, названная в тексте мечтанием, оказывается для него, как выясняется позже, тем же способом организации и упорядоченья жизни, что и теории доктора Рагина, идеи молодого Ананьева или студента фон Штенберга из рассказа «Огни»: «В церковь он не ходил потому, что, по его мнению, в церкви не точно исполняли устав <...> И в обыденной жизни он строго держался устава... Он читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от Бога какие-либо блага, а для порядка... Сознание этого порядка и его важности доставляло Якову Ивановичу во время молитвы большое удовольствие. Когда ему по необходимости приходилось нарушать этого порядок... то его мучила совесть и он чувствовал себя несчастным» (С. IX, с. 144—145).
Когда же Яков лишается своей веры, а заодно и осознания упорядоченности всего окружающего, жизнь кажется ему страшной и пугающей, такой, какой он никогда её раньше не видел и не замечал: «И жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки... и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то страшный зверь и что если он закричит, то голос его пронесётся рёвом по всему полю и лесу и испугает всех...» (С. IX, 150).
Получается, что важным в большей степени оказывается не сама вера, а её назначение. Важно то, для чего верит Яков, а верит он для порядка, и осознание этого порядка, правильности даёт защищённость Якову, уверенность в разумности происходящего и возможность личного контроля над ним. Тот факт, что священники и монахи не соблюдают посты, курят табак и пьют, возмущает его потому, что это лишено законной логики и не совпадает с тем, как должно быть на самом деле.
Следует также подчеркнуть, что кроме мотива порядка, здесь также можно видеть и мотив удовольствия (смеха, радости), который всегда делает узнаваемой ту или иную игровую ситуацию (игра — один из самых важных феноменов человеческого бытия). Это лишь доказывает мысль о том, что Яков удаляется от действительной жизни, фантазирует для себя другую реальность, абсолютно подчиненную ему, действующую по определенным правилам и доставляющую «игроку» удовольствие от самого факта игры, фантазирования её, соблюдения её правил. Более того, здесь важную роль играет и мотив страха: разрушение фантазии ведёт к утрате осознания порядка Яковом и ставит его перед лицом реальной, непонятной и пугающей действительности, в которой не только священники грешат и не соблюдают посты, но и он сам оказывается первым и страшным грешником. И теперь уже он сам хочет «уйти куда-нибудь подальше от этого порядка», и ему становится скучно «от мысли, что сегодня ему ещё надо читать вечерню» (С. IX, 149).
Такое же, абсолютно не похожее на других и интересное отношение к реальной действительности можно увидеть и в другом рассказе А.П. Чехова «Человек в футляре».
Вот как объясняет Буркин, рассказывающий историю «человека в футляре», некоторые свойства характера Беликова: «Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, своё отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него в сущности те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни» (С. X, 43).
Действительная жизнь пугала и раздражала Беликова потому, что в ней, как и во всех разрешениях и позволениях, «скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное» (С. X, 43). Внешняя жизнь для Беликова хаотична, неожиданна, никоим образом не контролируема и лишена какого-либо порядка.
Жизнь же самого Беликова структурирована понятием закона и порядка. В греческом языке для Беликова, прежде всего, важна, как было сказано выше, строгость его, ясность. Греческий язык — язык классический, язык правильный и главное — мёртвый, неизменный, язык классической и упорядоченной литературы. Причём Беликов греческий язык рассматривает даже не как труд общественный, ибо сама гимназия ему противна и страшна, как и всё, что так или иначе является порождением реальной и настоящей жизни, а именно как труд творческий, поэтический. Занятие греческим приносит ему практически такое же удовольствие, какое приносит Акакию Акакиевичу переписывание документов, когда тот выводит буквы каллиграфическим почерком.
Смерть для Беликова страшна именно та, которая непонятна, нелогична и незаконна. Беликов боится не просто смерти и ждёт от реальности не логического конца своей жизни, а чего-то зловещего и жестокого. Он боится умереть именно насильственной смертью и постоянно дрожит под одеялом ночью, потому как боится, что его кто-нибудь зарежет.
Любовь для Беликова также существует и понятна лишь потому, что она естественна для человека. И то не любовь конкретно, а лишь брак, как законное утверждение и обоснование любви. Более того, для него важен не сам факт социальной законности брака, а именно его естественная необходимость. «Жениться необходимо каждому человеку», — говорит Беликов (С. X, 48).
И брак для него, прежде всего, это обязанности и ответственность, так как, только соблюдя и учтя, осознав и соразмерив всё, Беликов может позволить себе довериться чему-то, приходящему извне в его мир. Мир, который он сам себе придумал и упорядочил по своим же правилам.
Для Беликова понятие закона, правила, ясности, порядка имеет отнюдь не социальную функцию. Закон для Беликова не есть или не только есть часть политического, административного мира, как представляют его остальные герои этого провинциального городка. Он есть часть его экзистенциального, личного, глубоко фантазийного мира, где всё ясно и строго, и куда не может пробраться ни хаос, ни абсолютная недосказанность действительной жизни. В этом смысле очень показательна одна ситуация в рассказе, когда Беликов приходит к брату своей невесты и пытается с ним объясниться по поводу их поведения, которое откровенно пугает Беликова своей фривольностью и нелогичностью.
«— Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до этого дела! — сказал Коваленко и побагровел. — А кто будет вмешиваться в мои домашние и семейные дела, того я пошлю к чертям собачьим.
Беликов побледнел и встал.
— Если вы говорите со мной в таком тоне, то я не могу продолжать, — сказал он. — И прошу вас никогда так не выражаться в моём присутствии о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям.
— А разве я говорил что дурное про властей? — спросил Коваленко, глядя на него со злобой» (С. X, 51).
Этот пример достаточно наглядно показывает всю разницу представлений Коваленко и Беликова о законе, власти. Для Коваленко угроза и обвинения Беликова в том, что он не почитает власть, непонятны и удивительны потому, что закон для него — это, прежде всего, явление определённого социального, общественного института, и в таком случае он действительно ровным счётом ничего не говорил о власти. Для Беликова же отказ и неподчинение логичному и законному положению вещей, сомнение в самой законности упорядоченного понятного мироздания равны прямому оскорблению властей, выступающих в качестве гаранта этого закона.
Мотив закона, порядка — это мотив самоопределения Беликова, это главное понятие его мира. (Самоопределение — «это экзистенциально значимый процесс выявления и утверждения человеком индивидуальной жизненной позиции, основанной на определенных идеологических взглядах и самопознании; самоопределение является следствием размышлений и практического поведения личности и предпосылкой ответственных её поступков» [Зотов 2005: 167]).
Можно сказать, что мотив порядка является одним из связующих звеньев (наряду с некоторыми другим мотивами — мотивами страха, смеха, безделья) всей картины художественного мира писателя. Мотив порядка является своего рода лакмусовой бумажкой для определения одного из основных механизмов в чеховском художественном мире: мотив «порядка» соединяет между собой две главные метатемы, проходящие красной линией практически через все рассказы Чехова указанного периода (тему неудовлетворенности жизнью и тему эскапизма) и один из основных феноменов человеческого бытия — игру, который сознательно или нет, но становится одним из главных предметов рассмотрения писателем.
Мотив «порядка» характеризует стремление героев упорядочить и гармонизировать, преодолеть страх и взять под контроль хаос жизни, придумать свои правила игры и распространить их на все явления действительности, тем самым смещая реальность и порождая свой собственный фантазийный мир («Человек в футляре», «Убийство»). Чаще всего мотив порядка в таком случае проявляется у героев в виде различного характера теорий («Палата № 6», «Огни», «Дуэль», «Скучная история», отчасти «Убийство»).
Литература
1. Зотов С.Н. Эстетически-художественное пространство и антропологический смысл литературы // «Литература в контексте современности: материалы II Международной научной конференции». Челябинск, 2005. С. 166—168.
2. Кайуа Р. Игры и люди. Статьи и эссе по социологии культуры. М., 2007.
3. Манн Ю.В. О понятии игры как художественном образе // Диалектика художественного образа. М., 1987.
4. Сухих И.Н. Повторяющиеся мотивы в творчестве Чехова // Чеховиана: Чехов в культуре XX века. М., 1993.
5. Финк Е. Основные феномены человеческого бытия // Проблемы человека в западной философии. М., 1988. С. 357—403.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |