«...Подвернулись мне письма Антона Павловича Чехова — Царство ему небесное, но был бы он жив, я бы его повесил» [Ходасевич 1997: 396], «Чехова с его шуточками, прибауточками, усмешечками ненавижу с детства» [Цветаева 1994—1995: 261], «Чехов калечит людей» [Мандельштам 1991: 25] — подобные отзывы поэтов Серебряного века о Чехове не редкость. Вообще, как отмечает Н.В. Капустин, «античеховские эскапады с «серебряного» Парнаса слышны столь отчетливо, что уже не раз обращали на себя внимание» [Капустин 2007: 176]. В чем же причина? Пытаясь найти ответ на этот вопрос, исследователи склонны обращаться к каждому из художников отдельно и отдельно рассматривать причины неприятия Чехова. Так, Л. Лосев в статье «Нелюбовь Ахматовой к Чехову» высказал предположение о том, что истоки враждебного восприятия поэтом чеховского наследия следует искать в так называемом «неврозе влияния», согласно учению Харольда Блума: «Слабые дарования идеализируют [своих сильных предшественников], тогда как личности с могучим поэтическим воображением их усваивают. Но за все это страдают «неврозом влияния», и первейший симптом этого невроза — отталкивание от источника влияния, т. е. от непосредственного предшественника» [Лосев].
В данной работе мы обращаемся к вопросу о творческих взаимоотношениях А.П. Чехова с представителями литературы Серебряного века, а именно — с З.Н. Гиппиус, проявившей себя как поэт, прозаик, литературный критик и выдающийся общественный деятель и воплотившей в своем творчестве важнейшие принципы декадентства.
Говоря о восприятии в литературной и культурной среде того или иного явления, необходимо учитывать целый ряд факторов, в числе которых не только собственно свойства художественного мира писателя, но и бытовое поведение художника, образ, созданный им в жизни и влияющий на восприятие его творений, литературная репутация автора, личные взаимоотношения между художниками и др. Так, И.Е. Гитович высказала мысль о том, что негативное отношение к Чехову у значительной части культурной элиты «серебряного» века определяется «реакцией на набившую оскомину репутацию идеального человека, на неприятие в героях Чехова такой концепции человека, какую ввела в оборот прижизненная критика, на тот ряд, в котором он оказался вместе с беллетристами своего поколения типа Потапенко, Альбова, Баранцевича и пр.»; отвержению способствовала и «логика развития самого художественного языка, которому нужно было решительно оттолкнуться от форм, превращенных репутацией и эпигонами в систему штампов» [Гитович 2005: 22].
За Чеховым закрепился ряд характеристик, касающихся его взглядов, манеры письма, внешности, бытового поведения, отношения к людям, к жизни, сложился так называемый «чеховский миф». Независимо от того, как современниками трактовались все эти «штампы», следует признать, что адекватного, «незашоренного» восприятия чеховского творчества зачастую просто не существовало, даже, а может быть — особенно — у культурной элиты рубежа веков. Оказал сильное влияние «чеховский миф» и на З. Гиппиус.
Мы не станем приводить здесь историю знакомства А.П. Чехова и четы Мережковских, поскольку существует ряд работ, которые подробно освещают этот вопрос (исследования А.П. Чудакова, Н.В. Капустина, Е. Толстой), остановимся на других аспектах проблемы.
О Д.С. Мережковском Чехов всегда отзывался доброжелательно, с симпатией и уважением, признавая, впрочем, разность мировосприятий: «...как бы это я ужился под одной крышей с Д.С. Мережковским, который верует определенно, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего. Я уважаю Д.С. и ценю его, и как человека, и как литературного деятеля, но ведь воз-то мы если повезем, то в разные стороны» (П. XI, 234).
Что же касается отношения Чехова к Гиппиус, то оно, пожалуй, более однозначно: неприятие. Почему?
«Женщина-сангвиник — самая сносная женщина, если она не глупа. <...> Женщина-холерик — черт в юбке, крокодил. <...> Женщина-флегматик — это слезливая, пучеглазая, толстая, крупичатая, сдобная немка. Похожа на куль с мукою. Родится, чтобы со временем стать тещей. Быть тещей — ее идеал. <...> Женщина-меланхолик — невыносимейшее, беспокойнейшее существо. Как жена — доводит до отупения, отчаяния и самоубийства. Тем только и хороша, что от нее избавиться не трудно: дайте ей денег и спровадьте ее на богомолье» (С. I, 81).
Во многих рассказах А.П. Чехова, где речь идет о женщинах, нетрудно проследить определенную закономерность: писатель не терпит искусственности, вычурности, наигранности (именно над этими чертами характера и особенностями поведения автор, а вместе с ним и читатель, посмеивается). Можно предположить, что ирония по поводу подобных поведенческих типов на страницах чеховских произведений вызвана не только субъективным отношением писателя к данному вопросу, но и тем, что на рубеже XIX—XX веков этот тип поведения становится очень распространенным явлением (причем даже не только у дам: известно, например, что В. Брюсов весьма часто прибегал к «эффектным» жестам, которые воспринимались как важная составляющая образа поэта). Серебряному веку вообще, как писал Б. Пастернак, было свойственно «зрелищное понимание биографии» [Пастернак 1991: 228]. Собственно, все черты, вызывающие смех в юмористических рассказах Чехова о женщинах, в полной мере были свойственны З.Н. Гиппиус, которая сыграла не последнюю роль в том, что в кругах творческой элиты рубежа веков было узаконено экстравагантное поведение и тяга к театральным эффектам.
Известны высказывания Чехова о супруге Мережковского, которые не могли не вызывать раздражения последней. «Восторженный и чистый душою Мережковский хорошо бы сделал, если бы свой quasi-гётевский режим, супругу и «истину» променял на бутылку доброго вина, охотничье ружье и хорошенькую женщину. Сердце билось бы лучше» (П. V, 8). Сам Мережковский неоднократно упоминал в своих сочинениях о том, как относился Чехов к Гиппиус, правда, часто в завуалированной форме: «С нами была молоденькая декадентка, в те времена явление — редкое. Чехов с любопытством приглядывался. Видя, как ухаживает за декаденткой какой-то юный поэт, Чехов заботливо отвел его в сторону.
— Голубчик...
— Что?
— Голубчик, женитесь вы на нормальной женщине.
Поэт долго вспоминал потом этот «завет Чехова» и его «Голубчик» — с мягким южным «г», как он всегда произносил» [Мережковский 1991: 250].
Нетрудно заметить, что, говоря о Гиппиус, А.П. Чехов говорит лишь о бытовом поведении писательницы, о ее жизненном credo, вопросов же творчества не касается вовсе. Причин можно назвать несколько: здесь и комплекс некой «социальной неполноценности», о котором упоминают исследователи [Толстая 2002: 175], и нежелание соприкасаться с тем, что заведомо чуждо, и в то же время, думается, сложившееся скептическое отношение к Гиппиус как к человеку, а в связи с этим и отсутствие большого интереса к творческим изысканиям писательницы.
З.Н. Гиппиус также Чехова не любила, чему существует ряд причин. Прежде всего, причины творческого характера, чисто литературные: Чехову всегда было чуждо всякое учительство, стремление выступать в роли пророка, ношение каких-либо сакрально-мистических масок. «Вы пишете, что писатели избранный народ божий. Не стану спорить. <...> Не знаю, страдал ли я когда-нибудь больше, чем страдают сапожники, математики, кондуктора; не знаю, кто вещает моими устами, Бог или кто-нибудь другой похуже. Я позволю себе констатировать только одну, испытанную на себе маленькую неприятность, которая, вероятно, по опыту знакома и Вам. Дело вот в чем. Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных. <...> Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно. Скверно и то, что в нас любят такое, чего мы часто в себе сами не любим и не уважаем», — писал Чехов Суворину (П. III. 78). В жизни, как и в творчестве, «это был как будто самый обыкновенный человек. <...> В какой-нибудь компании его трудно было отличить от других: ни умных фраз, ни претензий на остроумие. <...> Все в нем было просто и натурально» [Суворин 1904: 2].
«Отсутствие религиозности, профетизма, пессимизм — таковы собственно литературные претензии Гиппиус к Чехову. Но были, — как замечает Н.В. Капустин, — и внелитературные, — те, что связаны с восприятием бытового облика Чехова, его типа поведения» [Капустин 2007: 178]. Действительно, принципиально различались модель поведения Чехова, у которого все было «просто и натурально», и модель, свойственная модернизму в целом и З.Н. Гиппиус как представительнице оного — поведение экстравагантное, театрализованное, вызывающее: «То было эпатажное, экстравагантное поведение, вызванное и стремлением выделиться на общем фоне, и желанием преодолеть с трудом переносимое течение будничной жизни, и устремленностью к новым культурным берегам. С. Маковский вспоминал, что Гиппиус «была вызывающе «не как все»: умом пронзительным еще больше, чем наружностью. Судила З.Н. обо всем самоуверенно-откровенно, не считаясь с принятыми понятиями, и любила удивить суждением «наоборот»» [Богомолов 1999: 12]. «Основной принцип конструирования поведенческого образа у Гиппиус, в сущности, один. Обратившая на себя внимание современников бравада, с какой она читала свои эпатирующие стихи, лорнетка à la Жип, переодевание в мужскую одежду, белое платье, в котором, по ее словам, она ездила «на раут к Господу богу», характерное растягивание слов во время разговора — все это направлено к тому, чтобы быть «вызывающе «не как все»» [Брюсов 2002: 136].
Однако при всех этих различиях в мировоззрении, в характере бытового поведения, в творческих исканиях Чехова и Гиппиус, при том, что Чехов относился к писательнице довольно скептически, а Гиппиус, в свою очередь, считала «нормальность» Чехова ущербностью, — при всем этом следует признать, что З.Н. Гиппиус все же не принадлежала к числу критиков, совершенно не принимавших Чехова и его творчества.
О попытках разобраться и осмыслить более объективно Чехова свидетельствует, в числе прочего, и тот факт, что писатель был литературным героем Гиппиус, прототипом персонажа ее рассказа «Голубое небо». На это указывают как специфические детали, касающиеся облика и биографических моментов («слишком северное лицо», «лет ему можно было дать от двадцати до сорока» и другие характерные черты героя, которые фигурируют в прочих сочинениях Гиппиус — там, где речь идет о Чехове. Кроме того, Антон Антонович (обратим внимание и на имя героя) чрезвычайно аккуратен, всегда сам всего добивался в жизни, он не может простить своему отцу некогда совершенного низкого поступка (известно, что и в жизни Чехова был похожий эпизод, это не считая того, что он до конца дней не мог простить своему отцу его методов воспитания — физической расправы), и, для довершения сходства, персонаж Гиппиус пишет новеллы, так и отношение Гиппиус к своему герою. Мы видим в образе Антона Антоновича Зайцева те же важнейшие черты характера, которые современники признавали за Чеховым. Однако следует отметить, что в данном случае некоторые особенности мировосприятия, которые были свойственны Чехову, в образе героя рассказа Гиппиус гиперболизированы и особым образом переосмыслены. Можно сказать, что важнейшая черта персонажа, проявляющаяся буквально во всех его словах и поступках, — это именно пресловутая «нормальность», качество, которое Гиппиус считала важнейшим препятствием для полноценного творчества, качество, несовместимое, по ее мнению, с гениальностью. Следовательно, рассказ «Голубое небо» можно считать одним из источников, по которым выясняется отношение З. Гиппиус к Чехову, к его творчеству и бытовому поведению, и можно судить о том, насколько многое в восприятии писательницы совпадало с «чеховским мифом».
Таким образом, мы приходим к выводу о том, что Гиппиус анализирует как в своих критических работах, так и в художественном произведении не художественный и тем более не внутренний мир певца «вишневых садов» (трудно говорить о том, что писательница вообще понимала его), а именно эту систему штампов, которая закрепилась за Чеховым усилиями критики, эпигонов, а также наивным массовым читателем. Последнему (на то он и массовый читатель — ему свойственна тяга к упрощению любых деталей текста, на любом уровне) удобнее всего было отождествлять себя с героями произведений Чехова и, следовательно, воспринимать гаевых, Лопахиных, треплевых и т. д. как исключительно положительных персонажей, в результате чего, с одной стороны, страдало восприятие творений писателя, с другой же, читательская аудитория рубежа веков увидела в Чехове своего друга, «брата», который понял все недостатки и убогость жизни, но никого не осудил, а напротив, сумел посочувствовать и «выразить» своих современников-«недотеп». Итак, З.Н. Гиппиус не отступает, хотя и невольно, от создавшейся традиции, и в своем рассказе «Голубое небо» анализирует именно сложившийся в критике миф о Чехове — и определяет собственное отношение не к писателю, а к мифу о нем.
Литература
1. Богомолов Н.А. Русская литература первой трети XX века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999.
2. Брюсов В.Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002.
3. Гиппиус З.Н. Голубое небо // Гиппиус З.Н. Чертова кукла: роман, рассказы / Сост. и послесл. Л.И. Еременко, Г.И. Карповой. Кемерово, 1991.
4. Гитович И.Е. Литературная репутация Чехова в пространстве российского двадцатого века: реальность и аберрации: (К постановке вопроса) // Studia Rossica XVI: Dzelno Antoniego Czechowa dzisaj. W-wa, 2005.
5. Капустин Н.В. З. Гиппиус о Чехове (К вопросу об античеховских настроениях в культуре «серебряного века» // Чеховиана: Из века XX в XXI: итоги и ожидания: сб. статей / [отв. ред. А.П. Чудаков]. М., 2007. С. 176—188.
6. Лосев Л. Нелюбовь Ахматовой к Чехову. URL: http://www.akhmatova.org/articles/losev1.htm
7. Мандельштам О.Э. <«Чехов. Действующие лица...»> // «Сохрани мою речь...»: Сборник / Сост. П. Нерлер, А. Никитаев. М., 1991.
8. Мережковский Д.С. Брат человеческий // Акрополь: Избр. лит.-крит. ст. / Сост., авт. послесл. и коммент. С.Н. Поварцов. М., 1991.
9. Пастернак Б. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 4. М., 1991.
10. Суворин А.С. Маленькие письма // Новое время. 1904. № 10179. 4 июля.
11. Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов. М., 2002.
12. Ходасевич В. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. М., 1997.
13. Цветаева М.И. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М., 1995.
14. Bloom Harold. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. New York: Oxford University Press, 1973.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |