«Берлинские тополи»

Продававшийся земельный участок находился в 20 минутах ходьбы от Ялты, в Аутке. Это был косогор, спускавшийся от дороги к старому татарскому кладбищу. За каменной оградой кое-где виднелись остатки запущенного виноградника и колодец. Внизу к обрывистым берегам говорливого каменистого ручья лепились домики.

Участок был унылым, неухоженным, и понадобится много лет, чтобы привести его в порядок и сделать пригодным для жизни. Зато отсюда открывается вид на сверкающее море: подкова Ялтинской бухты подчеркивалась квадратом белых зданий и темной зеленью остроконечных кипарисов. С моря тянет теплым ласковым ветром, и Антону Павловичу вспоминается запись в отцовском дневнике: «Благорастворение воздухов».

— А в Москве сейчас мороз, — вспомнил Чехов о ранней московской зиме, и по спине пробежал холодок. Над ним с карканьем кружились и рассаживались на каменные плиты стаи грачей. Их траурный вид совсем не гармонировал с крымской природой. Унылое карканье невольно переносило мысли в далекое, теперь опустевшее Мелихово. В памяти чередой пронеслись события осени 1898 года.

На Ивана-постного, когда в деревне начинают копать картошку, радостью расцвели лица крестьянских ребятишек: впервые открывалась школа в Мелихове. Правда, школьное здание только начали строить, вряд ли оно будет готово раньше будущего года. Но нетерпение ребят было так велико, что Чехов решил снять для школы большую избу-пятистенку в Воробьевской слободе около трактира. Земство прислало учительницу, совсем молоденькую девушку, только что окончившую Серпуховскую гимназию.

Мария Павловна в эти дни была вездесуща: успевала обласкать ребятишек, подбодрить учительницу, встречала приехавших на открытие школы гостей. Приехал поэт В.Н. Ладыженский, работавший в Пензе инспектором народных училищ. Он был в форменном мундире, и Антон Павлович, шутя, пугал учительницу, представляя ей губернское начальство. Вечером устроили литературный концерт, читали стихи, и было так хорошо, как когда-то в молодости на даче в Бабкине.

А рядом на кухне, где жила прислуга, тоже назревали события. Приехали из Щеглятьева незнакомые мужики и бабы, подолгу шептались с кухаркой Марией Дормидонтовной, с родственниками горничной Анюты Чуфаровой. Потом вместе пили водку и бестолково орали песни. У Анюты глаза набухли от слез, но на нее никто не обращал внимания, как будто все происходящее вокруг ее не касалось. Только старуха кухарка иногда гладила по голове:

— Не плачь, девонька, пришло время, все замуж выходят. Мы тебя уже пропили, жених у тебя завидный.

Приезжие сваты вытащили сундук горничной, забрали все вещи и сберегательную книжку в приданое... Вместе с вещами посадили в телегу и Анюту.

В Мелихове был престольный праздник, на деревне девки играли песни под гармошку. Было холодно, дождливо и грязно. Своего жениха Анюта увидела только в церкви. Несмотря на молодость, он был толст, одутловат, с лоснящимся желтым лицом. Работал он в Москве кондитером. Приехав к родным на побывку, поразил всех напиханными в карманы заморскими сластями, блестящими и хрустящими конфетными обертками. Решили его женить и девушку присмотрели из господского дома, грамотную. Грамоте Анюту Антон Павлович научил. Два с половиной года прожила она у Чеховых. Теперь ее ждала судьба работницы в доме родных мужа...

Не знала Анюта, что Антон Павлович Чехов и брат его Михаил Павлович напишут о ее судьбе рассказы.

9 сентября Антон Павлович покинул Мелихово. Уезжал ненадолго: подготовил ямки для посадки саженцев, выписанных из Риги, оставил подробное описание отцу, где что надо посадить. Уехал потому, что ранние холода и слякоть снова вызвали у него кровохарканье. На несколько дней он задержался в Москве, чтобы побывать на репетициях в новом, еще не открытом тогда Художественном общедоступном театре. Он посмотрел свою «Чайку», которой так не повезло в Петербурге, и пьесу А.К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». Играли почти никому не известные молодые актеры. Но Чехова поразили доселе невиданные мизансцены, интеллигентность, задушевность тона. Не все артисты ему нравились, и не с каждой трактовкой он соглашался. Но было главное, что взволновало, захватило его. Чехов сразу почувствовал, что он присутствует при рождении нового театра. Он никак не мог забыть удивительную актрису, игравшую Аркадину в «Чайке» и Ирину в «Царе Федоре Иоанновиче».

Оставаться в Москве было нельзя. С каждым днем погода становилась все хуже. Снег выпал еще в сентябре, а на покров мороз сковал землю. Саженцы, выписанные из Риги, пришли лишь на третий день после покрова, когда, по мужицким поверьям, зима шубу надевает, а леший последний раз свирепствует в лесу, прежде чем провалиться сквозь землю. Помня наказ уехавшего сына, Павел Егорович посадил присланные берлинские тополя около дома, яблони — у погреба, лиственницы — вразброс по парку.

Когда сын бывал в отъезде, Павел Егорович чувствовал особую ответственность за все мелиховские дела. Посылая за почтой, он напоминал, чтобы захватили и письма деревенским жителям, и сам разносил их. Родной город Таганрог отмечал в сентябре двухсотлетие. И почта оттуда была особенно обильной. Ведь Антон Павлович организовал в Таганроге музей, выхлопотал для города памятник Петру I работы М.М. Антокольского, постоянно пополнял таганрогскую библиотеку.

Вот и теперь Павлу Егоровичу пришлось грузить тяжелые ящики с книгами, отправляемые в Таганрог, и случилось несчастье. От непомерной тяжести старик надорвался. Целые сутки по бездорожью везли его до Москвы, потом операция, следом вторая. Павел Егорович умер. В отцовском дневнике Мария Павловна сделала последнюю запись: «12 сего месяца Павел Егорович Чехов скончался в Москве в пять часов пополудни». Хоронили его в Москве 14 октября, в тот самый день, когда открывался Художественный общедоступный театр...

Антон Павлович смотрел на участок около заброшенного кладбища и думал, что со смертью отца выпала самая главная шестерня из мелиховского механизма. Матери и сестре без мужчин в деревне не управиться, а для него дорога на север отрезана, нужно вить новое гнездо.

Грачи поднялись с забора, сделали круг и, покричав, полетели дальше.

Когда осенью начинаются ранние заморозки, опадает пожухлая листва на деревьях, не успев расцвести осенним багрянцем, мы обращаем особое внимание на поседевшие великаны — берлинские тополя, посаженные Павлом Егоровичем.

80 лет для них возраст преклонный, точно такие же тополя посадил Чехов в своем ялтинском саду, и все они погибли в 1957 году, в год смерти Марии Павловны. А тополя мелиховской усадьбы дали от корней молодую поросль и в трепетном шуме листвы передают своему молодому племени воспоминания о далеких событиях 1898 года...