Поджигатели

(История одного письма к А.П. Чехову)

Почти 10 тысяч писем получил Антон Павлович Чехов за 25 лет литературной деятельности. Среди его корреспондентов были писатели, выдающиеся деятели науки и культуры, были и никому не известные, случайные знакомые или жившие с ним по соседству крестьяне. Большинство интересных писем давно опубликованы и стали достоянием широкого круга читателей. Только малограмотные письма мелиховских крестьян с бесконечными просьбами о помощи не привлекали пока внимания. Некоторые из бывших корреспондентов и пациентов Чехова еще недавно жили в Мелихове.

Меня давно интересовала эта тема — тема связи писателя с народом, с простыми крестьянами. Именно в ней можно найти истоки многих чеховских произведений. Я записывал воспоминания мелиховских старожилов, сравнивал их с известными литературными источниками и наконец обратился к архиву Чехова.

В книге «Архив А.П. Чехова» (описание писем А.П. Чехова) мое внимание привлекли сведения, о которых я ничего не слышал: «Волков, Федор Ефимович, ссыльный поселенец, б. каторжанин на о. Сахалине. Дер. Афоново, Калмыковск. вол., Тюкалинск. окр., Тобольск. губ., раньше крестьянин с. Мелихова». Далее кратко, в полторы строчки, излагалось содержание письма.

Как, за что, почему мелиховский крестьянин попал на каторгу, а затем в ссылку? Память старожилов должна была сохранить это событие.

Нужно было начинать с письма. Я попросил самого крупного знатока чеховского рукописного наследия — Нину Ильиничну Гитович разыскать это письмо в архиве. Вскоре я получил машинописную копию письма Федора Волкова, а в придачу целый ряд писем к Чехову серпуховского следователя Боброва и страхового агента Троицкого по делу Епифана Волкова, обвинявшегося в поджоге собственной избы.

В сопроводительном письме Нина Ильинична писала, что, очевидно, из-за малограмотности письма Волкова произошла какая-то путаница и, наверное, Федор и Епифан Волковы — одно и то же лицо.

Когда-то раньше я перелистывал эти письма и, не имея под рукой дополнительных материалов, думал так же. Теперь нужно было разобраться глубже.

Вот письмо Федора Волкова: «Его Высокоблагородию, господину Антону Павловичу. Всепокорно Вас прошу, не оставьте моей к Вам жалостной и слезной просьбы. За Ваше неоставление вечно буду молиться богу и за Ваше семейство, и на сем свете за Ваше здравие буду благодарить господа бога, и буду вспоминать все Ваше семейство и благодарить по гроб свой жизни.

Милостивый благодетель Антон Павлович, прошу Вас, не найдете ли Вы со своей стороны возможность обо мне походатайствовать и возвратить меня из Сибири на свое место жительство, на родину... Я, крестьянин Федор Ефимов Волков, поселен в Сибирь в Тобольскую губернию, Тюкалинский округ, Калмыковской волости, деревни Афоновой, на вольное поселение в 1888 году июня 18 дня, и прожил 9 лет. Ни в каких замечаниях не был, кражами не занимался, под судом и следствием не находился, только вся моя вина та, что я делал самовольную отлучку из Сибири четыре раза...»

Сбивчиво, бессвязно описывает Федор, как он был осужден на каторгу по подозрению в поджоге омета соломы, и все дальнейшие мытарства. Заканчивает он свое длинное письмо опять слезными жалобами, похожими на деревенские причитания: «...страдаю невинно, и по сие время не знаю, кем это совершено, и приходится мне страдать всю свою жизнь, и в таком несчастном положении быть целый век, и разлучили меня в живых со своей маменькой-старушкой, и она при старых лет скитается, где день, где ночь, и некому будет похоронить ее старых костей. Заставили нас страдать злые люди на всю нашу вечную жизнь.

Милостивый благодетель Антон Павлович, пожалейте Вы нас, сирот несчастных, прошу и умоляю, ваше здравие, и Вас господь бог наградит на втором свете божьей милостью. Еще кланяюсь вашей сестрице Марии Павловне и желаю Вам от бога доброго здоровья и благополучия, и в делах Ваших скорого и счастливого успеха!!»

Письмо вызвало у меня смутные воспоминания и поставило новые вопросы. Где-то в семейной чеховской переписке я встречал фразу: «В окрестностях бродит беглый каторжник».

Вспомнились рассказы Александра Павловича Чехова, напечатанные в журнале «Нива» в 1910 году, с описанием деревенского пожара и судебного следствия по этому поводу.

Но нигде не было имен. Не было ясно, почему Федор Волков так хорошо знал семью Чеховых, какая связь между Федором и Епифаном Волковыми? В одной деревне два Волкова, два пожара, два следствия по делу о поджогах?..

Вновь решил я обратиться к старикам — современникам Чехова. Об Антоне Павловиче они всегда рассказывают охотно: «Как же! Хорошо его помню, он к нам приходил. Хороший человек был...»

И все. Дальше шли всем известные рассказы, как Чехов лечил крестьян, строил школы... Выудить что-нибудь новое можно было только конкретными, наводящими вопросами.

Как-то вечером, сидя в котельной с музейным истопником Иваном Прокофьевичем Симановым, я прочитал ему письмо Волкова. Старик оживился.

— Как сейчас помню, мы, мальчишки, в сарае играли, а Федор, у него прозвище Хорек было, и наш сосед Моисеев за сарай по нужде ходили. Сидят они подолгу, самосад курят; а Федор вспоминает, как бы не Чехов, сгнить бы ему в Сибири...

Слово за слово потянулись воспоминания о далеких временах. И наконец все стало на свои места. В этой истории нет ни капли вымысла, все факты подтверждаются материалами фондов мелиховского музея...

Изба бабки Веры была в середине Воробьевской слободы, на самом юру. В маленькие оконца были видны с одной стороны частокол усадьбы Чехова и ворота в усадьбу его соседа Варенникова, а с другой стороны — трактир Деева. Варенниковские ворота, сделанные из двух елей, вкопанных вверх корнями, как щупальца осьминогов, цеплялись за прозрачный чеховский сад.

Рядом с избой бабки Веры был еще один трактир и постоялый двор Егора Ивановича Зязина. И хотя от него до помещичьих усадеб было не более 50 сажен, ямщики брали за этот проезд пятиалтынный сверх договоренной оплаты, потому что лошади тонули в грязи по самое брюхо. И днем и ночью слышалась здесь такая страшная ругань, что богобоязненная бабка вздрагивала и крестилась. Ей казалось, что и в этой грязи и ругани, и в ее беспросветном одиночестве виноваты мозолящие глаза замысловатые ворота и что, наверное, так же выглядят ворота в чистилище.

Но ни недавно поселившийся в усадьбе Варенников, ни придуманные им ворота не были виноваты в бабкиных бедах. Жила здесь раньше старуха помещица по фамилии Кувшинникова. Десяток лет назад у нее в поле загорелся омет соломы. Было это на масленичной неделе. Возвращавшийся домой и сильно подгулявший Федор Волков, сын бабки Веры, первым увидал пожар. Когда зазвонили в набат и к омету сбежалась вся деревня, Федор уже разбрасывал горевшие снопы, в диком танце топтал их ногами, бессвязно выкрикивал: «Вот тебе, вот тебе, а-а... лиходей!»

Из шумной толпы, окружавшей Федора, вперед пробился староста Михаил Иванович Чуфаров. Схватив Федора за ворот полушубка, он подозрительно спросил:

— А ты откудова здесь появился? Штой-то тебя в деревне видно не было...

Федор поднял голову и помутневшими глазами обвел толпу. Лицо его было так закопчено, что не сразу можно было узнать.

— Я-то... в Бортнево ходил. На масленицу...

— В Бортнево? — строго спросил староста. — Ты, значит, в Бортневе, а здесь на костре блины жарятся?..

Староста не любил Волкова. Жил он от него за два дома, и часто ему приходилось около трактира разнимать драки, в которых неизменно принимал участие кряжистый и задиристый Федор.

Со злостью он еще раз сильно тряхнул Федора за шиворот и еще раз переспросил:

— Так, зачем ты сюда попал?

Федору стало обидно, что вместо благодарности его подозревают в чем-то нехорошем. Он вырвался из рук старосты и, побагровев, накинулся на него. Чуфаров испуганно нырнул в толпу и тонким голосом истошно закричал:

— Православные, вяжите его. Это он поджег. Больше некому.

— Вестимо он, — поддержал Егор Иванович Зязин.

— Так его, так его, родимые, — затараторила хромая тетка Долгуша. — Ведите его к барыне, как она скажет.

Связанного Федора отвезли в Серпуховскую тюрьму. Следствие шло целый год. Улик не было, но староста с помещицей настаивали на суде.

Осудили Волкова в арестантские каторжные роты на год и три месяца. А когда срок освобождения пришел, то староста с трактирщиком, убоявшись мести, уговорили народ не принимать Федора в деревне и составили общественный приговор о высылке его на вольное поселение в Сибирь. И сразу как будто все вычеркнули из своей памяти каторжника. Одни боялись, другие жалели, но все молчали.

Только мать лила слезы, с ненавистью глядя на злыдней-соседей. Был у нее еще один сын — Епифан, но он, как только женился, почти не бывал дома. Вместе с женой уходил он на заработки в город и приезжал только к престольному празднику.

Мать осталась одна, согнулась, поседела, и, хотя у нее не было внуков, все звали ее бабкой Верой. Однажды в гололедицу бабка сильно расшиблась и вывихнула руку. Спасибо доктору Антону Павловичу, что жил напротив, пришел сам, вправил руку и перевязал. Сестра его Мария Павловна ходила навещать одинокую старуху, подолгу сидела с ней и что-то чертила в маленьком альбоме, а потом, расставив треножник, стала рисовать бабкин портрет на беленом холсте. Бабка сидела, занятая своими думами. Рисованию она не противилась. Эти господа добрые, если такая блажь для забавы, так ведь не во вред это. Пока портрет был не закончен, Мария Павловна оставляла его в углу, повернув рисунком к стене.

Вечером, при свете лампады, бабка рассматривала свое изображение, вздыхала и улыбалась.

— Ох-ох-ох... Грехи наши тяжкие, жизнь наша грешная...

Со двора в сенях раздался стук. Бабка встрепенулась. Кто бы мог быть в эту пору? И почему со двора?

— Кого бог послал? — спросила она, приоткрывая дверь.

— Маманя, это я, Федор... Отвори...

Ноги подогнулись, в ушах зазвенело. В оборванном бродяге с поседевшей бородой трудно было узнать сына.

— Господи, что с тобой сделали? — запричитала она.

— Тише, маманя. Бежал я. Весь белый свет прошел крадучись. Везде есть люди добрые, нигде так не боялся, а дома боюсь, как бы соседи не увидели.

Всю ночь просидели они, притаившись у печи. Федор рассказывал о своей жизни в Сибири, о далеком Тюкалинске, а мать вспоминала деревенские новости. Новостей было не так уж много, да и Федор был в курсе событий: за семь лет сибирской ссылки он умудрился четыре раза навестить родную деревню, до которой было больше трех тысяч верст.

...Пригнали его в Тюкалу и поселили в Калмыковской волости, в степной деревушке среди озер и болот. Прожил он с год то в пастухах, то в работниках у мельника, а на вешнего Егория отправился с хозяином на ярмарку в Ишим. А там к пермским купцам нанялся в погонщики.

От Перми своя земля пошла, российская, а все же не ближний свет. Поздней осенью добрался он до Мелихова, изголодавшийся, застуженный, а дома побывать не пришлось. Встретился в Лопасне с кумом, тот угостил в трактире, а хмельной голове и море по колено. Не домой отправился Федор, а к старосте — укорить хотел, усовестить...

Пришлось снова мерить шагами Владимирскую дорогу, сибирскую землю до проклятого тюкалинского болота. Хорошо запомнилась Федору каторжная дорога, много советов выслушал он от этапных спутников, и ненадолго задержался в ссылке — весной опять пустился в дальный путь.

— Федор Хорек пришел, — со страхом шептали в каждой избе.

Напуганный староста и трактирщик вызывали урядников, ходили вооруженными по деревне, устраивали засады. Федор скрывался в лесу, появлялся в деревне ночью, заходил только к верным людям. Иногда бабы оставляли ему за деревней, в заветном месте, хлеба и молока: «Бери да, ради бога, не ходи в деревню». С первыми морозами, когда прятаться было негде, Федор приходил в деревню и сам сдавался. А через год вновь разносился слух о появлении Федора Хорька...

На этот раз ему повезло, удалось сократить путь, проехав в товарном вагоне от Тюмени до Екатеринбурга. Приход был неожиданным, но неудачным по времени. Прятаться можно было только дома. Небольшую надежду давала новость о назначении другого старосты. Может быть, Григорий Скворцов — все звали его просто Гришка-шорник — не будет усердствовать в поиске...

До утра все было уже переговорено, а на рассвете вдвоем рассматривали бабкин портрет и по-детски смеялись, что бабка изображена похоже, да еще в красках, совсем как на иконе. Печка к утру остыла, и Федор стал жаловаться на озноб. Мать решила сходить к Зязину и попросить в долг полбутылки водки. Водка для мужика — лекарство от всех болезней.

— Епифан что ль, приехал? — полюбопытствовал трактирщик.

— Да нет, себе на растирание, доктор велел, — соврала бабка. Зязин недоверчиво посмотрел на бабку, но водку дал. В полдень приковыляла хромая Долгуша.

— Я к тебе, подружка, проведать, ты, говорят, захворала.

С печки раздался густой надрывный кашель. Прервав разговор, Долгуша попятилась к двери и опрометью бросилась к Зязину.

Так закончился четвертый побег Федора Волкова из Сибири.

Весна 1895 года сильно запоздала. В середине апреля снегу в полях лежало на полтора аршина. Пруды переполнились вешней водой, а лед еще не поднимался. На пасху домой пришел Епифан с женой. Но не радостным было для матери возвращение младшего сына. Зиму он был в лесорубах, неплохо заработал и запил еще с первого дня праздника. Красное лицо с огненно-рыжей бородой опухло и потеряло человеческий облик. Поспорив с кем-то в трактире, решив показать свою силу, он на глазах у всех разделся и полез в пруд купаться. Пруд был недалеко от дома. Бабка увидела из дома бегущую к пруду гогочущую толпу, голого Епифана и обмерла от стыда. Поспешив к месту происшествия, она палкой загнала сына домой.

В Мелихове такие увеселения не были редкостью. Сосед Волковых Родионов бегал босиком по снегу от дома до трактира за пару цигарок. Любили мужики показать силу на кулаках, и часто беззлобно начинавшиеся состязания превращались в побоища.

Но после того как дряхлая старуха побила палкой богатыря, над Епифаном все стали смеяться. Вечером в трактире каждому новому человеку это событие рассказывали во всех подробностях. Проезжий, пьяненький графский повар-старичок, бормотал заплетающимся языком:

— Ты, Епифан, дурак. Небось тебе жарко стало после купания от такого угощения? Нешто можно бабе позволять такое? Какой же ты хозяин?

Опившийся Епифан уже ничего не соображал, но старик задел его за живое.

— Я покажу вам, кто хозяин, — заревел он. — Я покажу! Иди, старик, за мной. Ты узнаешь, кто у меня хозяин. Всем жарко будет!

Подталкивая старика впереди себя, Епифан направился к дому. Широко распахнув дверь, он заорал на притихших мать и жену:

— Хозяин я здесь иль не хозяин? Кто здесь хозяин? Старуха! Выноси сундук. А ты тащи на двор самовар и иконы...

— Что ты задумал? — испуганно залепетала жена, но, почувствовав на спине мужнин кулак, шарахнулась в сени. Графский повар снял шапку и, присев на лавку, удовлетворенно покачивал головой. Епифан взял охапку соломы и, бросив посреди избы, стал поджигать ее трутом.

— Это ты не того... ни к чему... — забормотал старик.

— Всем жарко будет — угрожающе бубнил Епифан.

Солома вспыхнула, заполнив избу едким дымом. Старик еле успел выскочить на улицу. Бабы голосили, призывая на помощь. В ярко освещенных окнах металась тень обезумевшего Епифана. Первым прибежал на крик староста Григорий-шорник. Он вытащил из горевшей избы за шиворот хозяина и побежал домой за топором. Зазвонил колокол в усадьбе Чехова, за ним на другом конце деревни тревожно загудел церковный колокол. Сбежался народ, но никто толком не знал, что делать, и только бабы метались с иконами в руках.

Из ворот чеховской усадьбы сам Антон Павлович с гостившим у него братом Александром и два работника тащили пожарную машину. Староста зачем-то бил топором по окнам. Увидев пожарную машину, мужики суетливо схватились за ручки насоса, за пожарные шланги, но от них не было никакого толка.

Александр Чехов, поставив работников у насоса, сам взялся за брандспойт. Тонкая струя воды взметнулась над толпой и, повернув к избе, пропала в огненном столбе. Рухнула крыша, и пламя, на мгновение придавленное к земле, опять поднялось к небу, рассыпая искры на сырую землю. Григорий багром растаскивал бревна. Александр Павлович, поблескивая стеклами очков, поливал то стены, то шипевшие на земле бревна. Вид у него был такой, словно всю жизнь он только и занимался тем, что тушил пожары. Огонь шел на убыль. Люди медленно расходились по домам. На пепелище остались неподвижно сидевшие на сундуке две черные фигуры. Около них бродил старичок повар без шапки и бормотал:

— Это, скажем, не того... ни к чему это...

Епифан куда-то пропал. Его арестовали на другой день. Жена ушла к своим родным. Бабка христа ради устроилась у соседей. У нее оставалась только одна надежда на Антона Павловича. Чехов поехал в Серпухов к следователю, доказывал ему невменяемость Епифана и просил отпустить, хотя бы для того, чтобы облегчить участь ни в чем не повинной многострадальной матери.

На следствие в качестве свидетеля вызывали из Петербурга Александра Чехова. Через три месяца следователь согласился отпустить Епифана, если Антон Павлович возьмет его на поруки. Епифан сразу же ушел на заработки, даже не поблагодарив поручателя. Незачем и негде ему было оставаться в деревне.

Одинокая бабка убивалась и чахла с каждым днем. Чувствуя близкий конец, послала она горестное письмо к сыну в Сибирь.

Федор не успел опомниться от последнего неудачного побега. С годами уходили силы, в душу вселялась безнадежность. Известие о домашнем несчастье взбудоражило его, но что он мог сделать... За что, за какие прегрешения навалились на его семью все несчастья?

Рассказы о помощи доктора Антона Павловича заставили Федора призадуматься. Если рассказать Антону Павловичу все по порядку, без утайки, может быть, похлопочет, и тогда Федор сможет вернуться и помочь матери? Помог же он Епифану, а тот был на самом деле виноват...

Посоветовался Федор с грамотными людьми, а такие были в ссылке, но все больше за политику. Рассказывали политические, что Чехов — человек известный. Говорили, что сам он на Сахалин ездил и многим ссыльным помог, про жизнь их каторжную большую книгу написал. Но письмо к Антону Павловичу Федор решил написать у дьячка, он вольный, к нему доверия больше. Письмо получилось длинное, похожее на то, что он получал из деревни.

Но в Мелихове Федор уже не застал Чехова — тяжелобольной писатель только что переселился в Ялту. Не застал он и мать. Старуха умерла, не дождавшись сына. Бездомный и бесприютный, немного он прожил в родном селе.

...Летом 1896 года средь бела дня сгорел дом Кувшинниковых, а через некоторое время дом старосты. В тушении пожаров Чеховы были непременными участниками. В это самое время Антон Павлович пишет рассказ «Мужики», в котором центральное место занимает описание пожара.

Именно тогда Чехов решил построить в центре деревни пожарный сарай и купил для него пожарные машины и все оборудование. Стоит сарай и в наши дни. И та же пожарная машина служит в музее для поливки сада.