Мелиховский колорит

Говоря о влиянии мелиховских лет на творчество Чехова, мы всегда ссылаемся на воспоминания М.П. Чехова: «Он изучил мужицкую жизнь во всех проявлениях, близко сошелся со всеми своими соседями-крестьянами, которым он и до этого всегда готов был дать добрый совет и как врач и как человек, и эти семь лет «мелиховского сидения» не прошли для него даром. Они наложили на его произведения этого периода свой особый отпечаток, особый колорит. Это влияние Мелихова признавал он и сам. Достаточно вспомнить о его «Мужиках» и «В овраге», где на каждой странице сквозят мелиховские картины и персонажи».

К сожалению, ни в письмах Антона Павловича, ни в воспоминаниях М.П. Чехова нет указания на то, какие именно мелиховские картины и персонажи отразились на страницах чеховской повести. На первый взгляд пейзаж деревни Жуково в «Мужиках» ничем не напоминает Мелихово. Нет в Мелихове ни речки, ни белой церкви, ни родника. И все-таки жители Мелихова всегда узнавали в «Мужиках» свою деревню. В 20-е годы в серпуховской газете «Набат» и в 1937 году в журнале «Колхозное производство» писали даже так: «Вам и сейчас покажут в Мелихове избу Чикильдеевых».

В начале 50-х годов современник Чехова Михаил Прокофьевич Симанов, а также и другие старожилы утверждали: «Да, были такие...» Показывали, что изба Чикильдеевых стояла в Наумовской слободе недалеко от церкви, третья с краю. А крайняя изба была когда-то трактиром.

Помнили они и Кирьяка. Говорили, что был он лесником у помещика Кувшинникова. Лесная сторожка, где жил Кирьяк, была на границе со вторым чеховским участком, который здесь с тех пор зовется «Дальний Восток».

Но вспоминали о Чикильдеевых не очень охотно, всем тоном разговора показывая, что не в них суть. Главное, что в повести описаны они сами, их жизнь, их нищета, их горе и беды. Воспоминания Михаила Прокофьевича всегда начинались словами: «Деревня у нас была нищенская: 48 дворов — 48 нищих по дворам ходили». И даже жестокая чеховская тирада: «Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик», — воспринималась стариками как описание действительных событий, происходивших не где-нибудь, а именно в Мелихове. И в подтверждение своей правоты старики находили на каждой странице «Мужиков» что-нибудь свое, знакомое, мелиховское.

Жуково из чеховской повести называлось еще Холуевкой, потому что из нее уходили на заработки в город и устраивались лакеями в трактирах, официантами, коридорными в ресторанах и гостиницах. М.П. Симанов говорил, что Холуевкой звали в Мелихове несколько домов в южной части села. В московском музее А.П. Чехова есть небольшая акварель М.П. Чеховой, где изображен добротный деревенский дом, огороженный сплошным забором. Увидев эту акварель, Михаил Прокофьевич сказал: «Вот этот самый холуевский дом». Он и сам когда-то работал швейцаром в гостинице и рассказывал, что многие из их деревни устраивались служить лакеями.

В гости к Чикильдеевым приходили Леонычевы, Матвеичевы, Ильичевы. Чехов перечисляет здесь подлинные фамилии мелиховских крестьян.

Узнавали мелиховцы и описание пожара, только говорили, что был он не на успенье, «а, кажись, на здвиженье». Описание этого пожара есть в воспоминаниях Александра Павловича Чехова.

«В избе мотали шелк... шелк брали с ближней фабрики, и вся семья вырабатывала на нем немного — копеек двадцать в неделю». Воспоминания об этом промысле сохранились в Мелихове до сих пор. Шелк брали в волостном селе Бавыкине, и перемоткой его занимались жители всех окрестных сел.

«Старик Осип продавал сено люторецкому барину, бабы косили сено на лоску». Выражение «люторецкий барин» — от названия деревни Люторецкое, что в восьми километрах от Мелихова, а лоском в Мелихове называют большие лесные поляны (выражение чисто местное, вряд ли где еще встречающееся).

Старуха уезжает лечиться в уездный город, где было два монастыря и 27 церквей. Именно таким был город Серпухов.

Каждая деревня имеет свое лицо, и складывается оно под влиянием множества факторов. Даже в одном районе соседние деревни иногда резко отличаются друг от друга по характеру жителей. Можно утверждать, что описания некоторых дурных привычек в деревенской жизни взяты с мелиховской натуры, так как в этой части Серпуховского уезда они были характерны только для Мелихова: «Брань слышалась непрерывно, и громче и дольше всех бранились старики, которым пора уже умирать. А дети и девушки слушали эту брань и нисколько не смущались, и видно было, что они привыкли к ней с колыбели» («Мужики»); «Крали с постройки тес, кирпич, изразцы, железо» («Моя жизнь»).

Первая учительница мелиховской школы М.Ф. Терентьева-Левина вспоминала: «Когда у Чеховых в имении строили флигель, крестьяне воровали бревна. Такая уж у мелиховских мужиков привычка: таскать с построек. Антон Павлович придет и расскажет: «Видел сам, как тащут, но ничего не мог сказать... Мне стыдно было...»

В повести «Моя жизнь» тоже почти на каждой странице разбросаны мелиховские впечатления. Мисаил и Маша строят школу в Куриловке — Чехов во время работы над этой повестью строит школу в Талеже. Строительство школы, а затем и открытие ее описано Чеховым по личным впечатлениям. Мисаил Полознев поселился в предместье Макарихе — Макарихой в Мелихове зовется лоск на втором чеховском участке, место, где Чехов мечтал поставить хутор. Дубечня, имение инженера Должикова, действительно существует в шести километрах от Мелихова. Названия лесных угодий Бышеевка и Семениха тоже из Мелихова, участки эти расположены по соседству с чеховским имением.

Строительство железной дороги, описанное в «Моей жизни» и «Новой даче», Чехов наблюдал в мелиховские годы. Тогда в юго-восточной части Серпуховского уезда прокладывалась Павелецкая железная дорога.

В 1898 году, покидая после смерти отца Мелихово, Чехов говорил, что в беллетристическом отношении после «Мужиков» Мелихово уже исчерпало себя.

Чехов оказался не прав. Прошел год после этого, и Чехов опять-таки на мелиховских впечатлениях создает повесть «В овраге». Повесть была принята восторженно, как новое огромное событие в отечественной литературе. М. Горький писал: «В рассказе Чехова нет ничего такого, чего не было бы в действительности. Страшная сила его таланта именно в том, что он ничего не выдумывает от себя, не изображает того, «чего нет на свете».

Однако некоторые литераторы и критики считали, что краски слишком сгущены.

«— Скажите, Антон Павлович, — спросил С.И. Щукин, — это село, о котором Вы говорите, семья, которую Вы описываете, — знали ли. Вы что-нибудь подобное? Ужели жизнь крестьян так дурна?

— Я описываю тут жизнь, какая встречается в средних губерниях, а я ее больше знаю. И купцы Хрымины есть в действительности. Только на самом деле они еще хуже. Их дети с восьми лет начинают пить водку и с детских лет развратничают, они заразили сифилисом всю округу. Я не говорю об этом в повести, — прибавил он, — потому что говорить об этом считаю не художественным.

Последние слова Антон Павлович подчеркнул: это был как бы ответ на увлечение описывать отвратительные стороны жизни, увлечение, которое тогда понемногу начинало проникать в литературу и о котором шел перед тем разговор. Я сказал, что больше всего мне нравится глубоко трогательная история о том, как ночью Липа несла гробик со своим мертвым ребенком...

— А знаете, — сказал А.П., — вот то, что мальчика Липы обварили кипятком, это — не исключительный случай: земские врачи нередко встречают такие случаи. Впрочем, я решил больше ничего не писать из жизни крестьян...»

Близкий друг Чехова санитарный врач П.И. Куркин вспоминал: «В А.П. Чехове, когда он был в роли земского врача, не переставал жить писатель и художник, проникавший в человеческую душу. Впоследствии, когда появились на свет «Мужики» и «В овраге», для всех свидетелей этой полосы жизни Антона Павловича было ясно, когда именно и где, при каких условиях душа писателя восприняла в себя те лучи народной души, которые получили преломление в этих произведениях. Это были моменты деятельности Антона Павловича как земского врача мелиховского участка».

«Не могу, не считаю нужным скрывать от Вас, дорогой наш Антон Павлович, того очарования, которое испытывают все при ознакомлении с вашим последним очерком «В овраге». — Писал П.И. Куркин Чехову. — Мне, кроме того, все время чуялся местный колорит Крюкова и всего того уклада жизни...»

Петр Иванович Куркин узнал в Уклееве село Крюково, расположенное недалеко от Мелихова. Там Чехов и Куркин по заданию Серпуховского земства обследовали санитарное состояние кожевенной фабрики купца Сафонова. Благодаря вмешательству Чехова было отклонено ходатайство одного из промышленников об устройстве кожевенного завода на реке Люторке, водой из которой пользовалось окрестное население.

«Село Уклеево лежало в овраге, так что с шоссе и со станции железной дороги видны были только колокольня и трубы ситценабивных фабрик». Так начинается повесть. Это напоминает крюковский пейзаж. Дальше описание похоже на земский отчет: «В нем [селе] не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом, особенно под заборами, над которыми сгибались старые вербы, дававшие широкую тень. Здесь всегда пахло фабричными отбросами и уксусной кислотой, которую употребляли при выделке ситцев. Фабрики — три ситцевых и одна кожевенная — находились не в самом селе, а на краю и поодаль. Это были небольшие фабрики, и на всех их было занято около четырехсот человек, не больше. От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц».

По переписи населения 1897 года, в селе Крюкове значится 689 человек, из них мужского пола — 264, женского — 425; дворов 110, две ситценабивные фабрики, две молочные лавки, две харчевни, бараночное заведение, два овчинных заведения, каменная церковь, часовня, деревянная земская школа, трактир.

По другим сведениям (архив Серпуховского музея), в Крюкове были две ситценабивные фабрики — купцов Кочетковых — и две кожевенные фабрики — купцов Шелагурова и Сафонова. На ситценабивных фабриках печатали модный в то время кубовый ситец — по темно-синему фону розочки или огурчики.

Однажды мальчишки-туристы нашли в Крюкове и принесли в мелиховский музей фирменную печать ситценабивной фабрики «Домны Ивановны Кочетковой с сыновьями и внуками младшими». Сразу вспомнились Хрымины-старшие и Хрымины-младшие.

В 1954 году мы встречались в Крюкове с современниками Чехова, с теми, кого Чехов лечил, кто упоминался в его письмах или просто помнил Чехова. Но их воспоминания ничего не прибавили к истории создания повести. Зато неожиданно много рассказов мы услышали в другом фабричном селе — Угрюмове. Во время эпидемии холеры Чехов организовал здесь два медицинских пункта и принимал больных два раза в неделю.

В Угрюмове тоже были ситценабивные и перчаточная фабрики, и расположено село тоже по склонам большого оврага. Может быть, поэтому жители Угрюмова издавна считают свое село прообразом Уклеева. В 1955 году мы решили проверить, есть ли основания для этой версии.

В деревне Бортнево, лежавшей по дороге к Угрюмову, нам встретилась 73-летняя старушка Анна Сергеевна Лаврова, которая с гордостью вспоминала, как Чехов заходил в их дом, к ее отцу, разговаривал о делах, а обращаясь к ней, просил: «Молодуха, напои меня кваском!» Анна Сергеевна повела нас к оврагу, начинавшемуся от ее дома, и показала: «Вот здесь Антон Павлович сидел и что-то писал. Я так думаю, что это у него был рассказ «В овражке». Богатый мужик в Угрюмове записал всю землю на мальчика. Отец мальчика погиб в солдатах. У другой снохи была девочка, девочке дед ничего не оставил. Сноха со злости ошпарила мальчика. Повезли его в больницу в Семеновскую Отраду, по дороге он умер».

В тот же день в Угрюмове нам встретился Семен Федорович Купцов, который прямо называл себя внуком Аксиньи, героини чеховской повести. Вспоминая об истории села, об удалых ямщиках, осевших в Угрюмове после постройки железной дороги, он рассказал о своих предках: «Волковы Тихон Иванович и Григорий Иванович содержали кабак, вели торговлю. Тихон Иванович поставил ведро водки крестьянскому сходу и был переименован в Кокорева (в Москве есть Кокоревское подворье). За Григорием Ивановичем были замужем моя бабка — Аксинья Кирилловна, а за Тихоном Ивановичем — Олимпиада. Снохи ссорились до драки, однажды в схватке швырнули попавшегося под руку мальчонку, да так, что вырос Николай Иванович горбатым. После одной из ссор Тихон Иванович уехал в Москву. Отец мой рассказывал своей жене, как он поссорился в кабаке и в ссоре упрекал Кокорева в том, что он пустил в народ фальшивые деньги».

Мелиховские старожилы, современники Чехова, с улыбкой вспоминали еще об одном событии, описанном Чеховым в этой же повести:

«Когда прохожие спрашивали, какое это село, то им говорили:

— Это то самое село, где дьячок на похоронах всю икру съел.

Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик дьячок увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре. И прошло уж много времени с тех пор, дьячок давно умер, а про икру все помнили. Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали».

Местные старожилы подтверждают подлинность этого случая, рассказ о дьячке помнили и дети мелиховского священника Виноградова.

Вспоминая об этом, старики показывали на церковь в сельце Сокольникове около Угрюмова. Когда едешь в Мелихово, ее непременно видишь из-за леса. А недавно в автобусе, подъезжая к этому месту, один из пассажиров сообщил в случайном дорожном разговоре сотруднику музея:

— У меня дома хранятся чеховские часы и самовар. Я говорил об этом вашей кассирше, но никто и не пришел... На часах даже надпись есть: «Пушкову от Чехоева».

Часы — загляденье! Старинные ходики с картинкой и деревянным механизмом, метровый маятник и тяжелые медные гири. А вот надпись не разобрать. Сквозь вековой слой грязи на потемневшем дереве еле-еле можно различить какие-то черточки. Повезли часы в институт судебной экспертизы, где надпись выявили, сфотографировали, но пока она не расшифрована.

Зато от владельца часов Н.Е. Пушкова мы узнали, что дед его был дьячком, что его часто приглашали в Мелихово, где в маленькой церкви не было ни попа, ни причта. Дед хорошо был знаком с Чеховым, и немудрено, что Чехов описал его.

Принесли однажды в музей лампу и самовар, которые якобы были подарены Чеховым плотнику Е.В. Егорышеву, строившему флигель в чеховской усадьбе и все три чеховские школы. Казалось, это легенда, — ведь на самоваре надпись не поставишь. Но через несколько лет в архиве М.П. Чеховой мы нашли полное подтверждение этого факта, а заодно узнали, что Егорышев был родом из Егорьевского уезда; пришел однажды работать в эти края да так и остался здесь на всю жизнь. Его внуки и правнуки, живущие в поселке фабрики «Пролетарий» Серпуховского района, узнают своего деда в плотнике Костыле.

По какой дороге Чехов мысленно вел Липу из больницы с мертвым ребенком на руках? В повести говорится, что больница была недавно построена и стояла высоко на горе. Липа рассталась с возчиком возле села Кузьменки. Кузьменки находятся на Серпуховском тракте южнее Солнышевской земской больницы. Но эта больница располагалась в старых домах, оставшихся от ямской станции. По этой дороге Липа могла идти в Крюково. Новые, построенные в конце 90-х годов земские больницы находились в селах Хатунь и Семеновское-Отрада. Из обеих этих больниц Липа могла идти только в Угрюмово.

Чехов не давал точного описания мелиховской натуры, но она не проходила бесследно в его творчестве. Здесь были приведены лишь некоторые факты, сведения, названия, имена, которые так или иначе могли найти отражение в чеховской повести. Дело не в каждом отдельном факте, но именно в их совокупности, в том местном колорите, который чувствуется в произведении и который нисколько не ослабляет его обобщающей художественной силы.

Когда ходишь по мелиховским местам, снова и снова думаешь о повести Чехова и приходят на память слова старого возчика из повести «В овраге»: «Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь...»