Чехов за работой

Еще при жизни Чехова его рабочий кабинет в Мелихове подробно описал Жюль Легра: «По стенам библиотечные полки с нагроможденными на них без системы книгами по медицине и литературе. Кругом расставлены безделушки из тонкой бронзы и слоновой кости, вывезенные с Дальнего Востока. На подоконнике большого окна — склянки с лекарствами. Кое-где портреты, в том числе портрет Толстого. На стене, над диваном, где я лежу, миниатюрная акварель, изображающая лужайку с тремя березами, серебристые стволы которых вырисовываются на красном фоне послезакатного неба...»

А теперь представьте себе в кабинете самого Антона Павловича. «Сижу в своем кабинете с тремя большими окнами и благодушествую, — писал он. — Раз пять в день выхожу в сад и кидаю снег в пруд. С крыши каплет, пахнет весной, по ночам же бывает мороз 12—13 градусов». Так бывало в минуты отдыха. Чаще же здесь шла напряженная литературная работа. Вот лишь короткие записи о ней самого писателя.

Октябрь 1892 года: «Написал две небольшие повести, одну сносную, другую скверную». Сносная — это «Палата № 6», скверная — это «Рассказ неизвестного человека».

Июль 1893 года: «Сдал в печать свой «Сахалин», «Написал я также повестушку в два листа «Черный монах»... если автор изображает психически больного, то это не значит, что он сам болен. «Черного монаха» я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении... Монах же, несущийся через поле, приснился мне. Я, проснувшись утром, рассказал о нем Мише».

Ноябрь 1895 года: «Теперь пишу маленький рассказ «Моя невеста». У меня когда-то была невеста... Мою невесту звали так: «Мисюсь». Я ее очень любил. Об этом я пишу».

Ноябрь 1896 года: «К концу лета у меня была готова повесть в пять листов «Моя жизнь» (другого названия я не сумел придумать), и я рассчитывал привезти ее с собой в Ясную Поляну, в корректурных листах. Теперь она печатается в «Приложениях Нивы», и я чувствую к ней отвращение, так как по ней проехала цензура и многие места стали неузнаваемы».

Однажды Л.С. Мизинова шутливо упрекнула Чехова в том, что он только спит и ест и пописывает в свое удовольствие. «Я ем и сплю, — невесело парировал Антон Павлович, — потому что все едят и спят; даже и Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность. Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всей тяжестью и угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь».

В молодости писателю работалось легко. Не мешали ему неудобные квартиры, шум за стеной, занятия в университете и обязательства перед издательствами. Иногда он даже бравировал этим. Как вспоминает В.Г. Короленко, Антон Павлович однажды сказал ему, взяв со стола пепельницу: «Хотите — завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница».

С годами пришла слава, обеспеченность, но былая легкость писания исчезла. Из года в год у Чехова возрастала требовательность в работе над художественной формой, над каждой фразой, над каждой деталью. О мучительных трудностях творческого процесса Чехов рассказал в пьесе «Чайка»:

«День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвертую... Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю! О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, — ан, нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро — новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни».

Работал Чехов не только в своем кабинете. Часто по ночам он писал в спальне, придвинув стол к кровати. Весной 1896 года он на время отдал свой кабинет сестре для занятий живописью, а сам перебрался в ее комнату, где написал повесть «Моя жизнь». В Мелихове с созданием произведений писателя связано буквально все: и дом, и сад, и аллеи, и пруд, и грядки огорода, и любая скамейка.

Однажды к Чехову в Мелихово приехали в гости два незнакомых студента. Эту поездку, свои впечатления от разговора с Антоном Павловичем они описали уже после смерти писателя в газете «Русские ведомости».

Воспоминания эти никогда не перепечатывались и почти забыты. Публикуем их с некоторыми сокращениями.

«...Во вторник на Святой 1897 года, ясным апрельским утром, мы собрались в гости к Антону Павловичу Чехову и взяли на Курском вокзале билеты до Лопасни.

Прошел слух, что Чехов болен и лежит в клинике. Я пошел на Девичье поле справиться в клиниках и узнал, что к Пасхе он выписался и уехал к себе в Лопасню.

Чехова, как человека, тогда знали мало, и мы, студенты 1-го курса, его горячие поклонники, воображали себе его одиноким доктором земской больницы, пишущим свои рассказы в свободные от службы часы.

Далеко за полдень поезд наш остановился у Лопасни. Напрасно спрашивали мы мужиков-извозчиков, томившихся около заднего крыльца станции, где живет доктор Чехов. Никакой больницы близко не было. Где же Чехов? На помощь нам явился вышедший с вокзала с сумкой через плечо кучер.

— Вы к Антону Павловичу? Пожалуйста, я вас довезу.

— Антоша просит вас остаться до завтра, а сегодняшний вечер проведете с нами.

Из столовой перешли на балкон. Ветер продолжал дуть, на небе проступали яркие звезды. Лиц в темноте не было видно. Говорили о многом, больше всего с волнением и нежностью об Антоне Павловиче.

— А ведь как бы не было дождя. Давеча мальчишки убили ужа, и Антоша предсказывал.

— Антон Павлович? — изумился мой спутник.

— А вы думаете, Антоша не говорит глупостей? Еще какие! — любовно сказала Мария Павловна.

Спать нас позвали в садовый павильон.

Проснувшись часов в шесть, я не понял сразу, где я. Когда я вспомнил, как мы вчера, незваные и непрошеные, нечаянно забрались в дом к Чехову, меня охватило чувство стыда.

Я оделся и сидел на постели в самом мрачном раздумье. Дверь в переднюю павильона открылась, послышались шаги. В комнату вошел высокий человек в ватном пальто и мягкой шляпе. Увидев меня уже одетым, он подошел ко мне, подал широкую руку и заговорил со мной так, будто мы виделись только вчера и были давно знакомы.

Я ожидал увидеть Антона Павловича слабым, медлительным, скучающим, а увидел его бодрым, энергичным, с твердой и быстрой походкой, спокойным, с уверенным голосом и улыбкой на губах.

— Если вы ничего против не имеете, пойдемте, господа, в сад.

Мы вышли на правильные аллеи молодого яблоневого сада. За деревьями, вправо от дома, курился маленький прудок, за прудком была деревня. Кругом — все тот же суглинок, овражки, перелески, луговины — пейзаж Левитана. Кто-то из нас заметил это.

— Да, да, — сказал Антон Павлович, — а вы знаете его? Какой это сильный, могучий талант!

— Антон Павлович, вы встречались со Львом Николаевичем Толстым?

— Как же, встречался: когда я лежал в клиниках, он был у меня. А раньше я был у него в Ясной Поляне.

Антон Павлович рассказал нам свое посещение Толстого и вспомнил, как Л.Н. Толстой тотчас же по их приезде (Чехов был не один, дело было летним утром) повел их купаться, и первый разговор у них происходил по горло в воде.

...Мы сидели на лавочке в конце аллеи. Солнце поднялось и стало греть. Около нас на песке с сосредоточенным видом вертелись две маленькие таксы Антона Павловича — Бром и Хина. Позвали в столовую к чаю. На этот раз в столовой были мы втроем да только что вставшая Мария Павловна. Антон Павлович продолжал разговор о студенческой газете.

— Антон Павлович, как вы пишете? Так же по многу раз переписываете, как Толстой, или нет?

Антон Павлович улыбнулся:

— Обыкновенно пишу начерно и переписываю набело один раз. Но я подолгу готовлю и обдумываю каждый рассказ, стараюсь представить себе все подробности заранее. Прямо с действительности, кажется, не списываю, но иногда невольно выходит так, что можно угадать пейзаж или местность, нечаянно описанные...

Чтобы попасть на утренний поезд, надо было ехать. Мы стали собираться и хотели пойти искать лошадей на деревне, но Антон Павлович настоял, чтобы ехали мы на его лошади.

— Кучер вас довезет до усадьбы нашего соседа С. Я вам дам записку, и С. даст вам лошадь. На ней вы доедете до Лопасни.

Пока запрягали, Антон Павлович позвал к себе в кабинет. Это была узкая, продолговатая комната, с низкими окнами, очень просто обставленная и аккуратно прибранная. На письменном столе, поставленном поодаль от стен, лежал французский медицинский журнал. Из окна позади стола виднелся за деревьями прудок. На стене висел странный рисунок «Волшебный театр», похожий на иллюстрации к Эдгару По: одинокие руины и кругом лес, тускло освещаемый сквозь тучи луной.

Антон Павлович подвел нас ж низенькому книжному шкафу, достал с полки кучу лежавших на ней томиков своих сочинений суворинского издания и предложил нам выбрать, кому что понравится. Мой спутник потянулся к «Хмурым людям», а я — к «Палате № 6».

Антон Павлович надел пенсне и сел к столу. Лицо его сделалось внимательным, таким, каким он снят на портретах последнего времени. Он спросил наши имена и своим мелким, кругловатым почерком надписал обе книжки, пометил время и место — 97 16/4, Мелихово...»

Теперь стало известно, что одним из авторов этих воспоминаний, напечатанных в то время без подписи, был А.И. Яковлев, сын чувашского просветителя Ивана Яковлева, друга И.Н. Ульянова.

Книгу, подаренную Чеховым Яковлеву, читали в семье Ульяновых. Передавая эту книгу в дар музею Чехова в Москве, профессор МГУ А.И. Яковлев рассказал об ее истории.

Проводив гостей, Чехов вновь сел за работу. Со станции вернулся работник Роман и привез почту, письма и газеты за целую неделю. Газеты были полны слухами, тревожными известиями о начале эпидемии холеры в Баку и Астрахани. Писали о холерных бунтах, о том, что бакинский губернатор убежал в горы от царящей в городе паники. Астраханский губернатор приказал войскам и флоту не пропускать суда из Баку в порт, держать их на рейде в море. Четыре парохода, переполненные пассажирами, стояли несколько дней без воды и провианта и просили о помощи. Помощь прибыла в виде парохода, загруженного вместо провианта гробами. Видя, что теперь им некого слушать и нечего терять, пароходы прорвались вверх по Волге, и холера стала быстро продвигаться на север.

Врачебная помощь почти отсутствовала, и когда самоотверженные одиночки-врачи пытались что-либо сделать, они натыкались на непробиваемую стену дикости и невежества.

Вскоре сотский принес казенный пакет из уездного города. Серпуховская земская управа просила доктора А.П. Чехова принять на себя организацию временного медицинского участка в Мелихове и обслуживание его на время эпидемии. В участке — вся Бавыкинская волость, а в ней 26 деревень, 4 фабрики и монастырь.

Это было настоящее большое дело, и Чехов не мот от него отказаться. Всего год назад он говорил: «Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангустом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни...» Теперь нужно было показать свою способность к общественному делу, подтвердить на практике, что жизнь среди народа нужна не для красного словца, а для того, чтобы разделить с народом все беды и горести, помочь ему.

Чехов немедленно ответил согласием. Трудностей оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать. Земство, снабдив врачей полномочиями, не дало ни гроша на оборудование, медикаменты, дезинфекции. Чехов не получил ни одного помощника. Нужно было не только лечить, но прежде всего организовать профилактику, создать медицинские пункты, оборудовать холерные бараки, добыть медикаменты. И на все нужны деньги, деньги, которых у него самого никогда не хватало — нужно было идти просить у состоятельных людей, объезжать всю волость, всех соседей в радиусе не меньше десяти верст.

Окрестных фабрикантов удалось уговорить сразу. Они и сами, в первую очередь думая о себе, были заинтересованы во врачебной помощи. Фабрики — ситценабивные и кожевенные — были мелкими, работало на них по нескольку десятков человек, работали вручную, не имея понятия о каких-либо машинах. Рабочие, красившие в чанах холсты самой распространенной тогда синей кубовой краской, звались красилями. Они были пропитаны этой краской, и даже зимой следы от их лаптей отпечатывались синькой. А на кожевенной и перчаточной фабриках стояла такая вонь, что за версту было слышно. В двух фабричных селах — Угрюмове и Крюкове — удалось организовать медицинские пункты и наладить прием по два раза в неделю на каждом из них.

Холера скорее всего могла появиться в монастыре, куда со всех сторон приходили паломники, богомольцы. Первый визит Чехова сюда был неудачным. Архимандрит, настоятель монастыря, услышав, что у него просят денег на устройство холерного барака, ответил отказом: «Мои прихожане — люди состоятельные, и сами вам заплатят за лечение».

Еще неприятнее оказалась поездка в роскошное имение Орловых-Давыдовых — Семеновское-Отраду. Сам граф уже сбежал от холеры за границу. Графиня, слывшая благотворительницей, задержалась, чтобы уладить дела со строительством женского монастыря в Добрынихе. Она приняла Чехова, сидя за столом художественной работы. Крышка стола покоилась на спинах двух искусно вырезанных из дерева человеческих фигур. Коленопреклоненные фигуры были символом рабства, на котором зиждилось богатство и могущество знаменитой графской фамилии.

Миллионерша никогда не слышала о писателе Чехове. Она читала только французские романы, а в России до нее доходили только скандальные сплетни о писателе графе Толстом. Но и его она не читала. Глядя в лорнетку на молодого земского врача в помятом дорожном костюме, она подумала, что он пришел к ней наниматься.

Едва выслушав суть дела, графиня ответила, что не нуждается в услугах какого-то земства. У нее есть своя больница, этого вполне достаточно. При этом она так презрительно посмотрела на Чехова, что у него появилось желание нагрубить ей. Он еле сдержался и ушел, не раскланиваясь.

Порадовали Антона Павловича только коллеги-врачи. Их в уезде было немного: чтобы пересчитать их, хватило бы пальцев на одной руке. Работали они самоотверженно, не щадя сил.

Из Сум приехала на помощь Елена Михайловна Линтварева и взяла на себя участок по соседству с чеховским.

Кроме приема на медицинских пунктах Чехов ежедневно принимал больных у себя дома. Прием у него был с 5 до 9 часов утра. Так рано начинался рабочий день Чехова, и это как нельзя более совпадало с ритмом деревенской жизни. В 5 часов утра на лавке под окнами кабинета Чехова собирались больные крестьяне.

На его участке случаев заболевания холерой не было, они были только в деревнях, обслуживаемых графской больницей, да и то вмешательство земских врачей локализовало опасность. Статистика отметила там два смертных случая от холеры. Но и без холеры больных было хоть отбавляй. За три месяца Чехов принял их более тысячи. Было много чахоточных, ребятишки, живущие на подножном корму, страдали поносом. Главной причиной болезней были нищета и голод, грязь и невежество.

Всеми силами пытаясь облегчить участь больных, Чехов понимал, что его усилий и усилий всех самоотверженных врачей-одиночек слишком мало. Болезни эти социальные, и нужны радикальные меры. А вот какие, он не знал. Он был убежден только в одном: если не будет тяжкого, изнурительного труда, если работать будет каждый, то человек будет счастлив. У него самого не было ни одной свободной минуты, и он чувствовал, что никогда его жизнь не была такой наполненной и плодотворной.

«Пока же я служу в земстве, не считайте меня литератором», — говорил он друзьям. А сам заносил в записную книжку промелькнувший в голове сюжет: «Он так боялся холеры, что умер от страха».

В самый разгар холерной эпидемии была напечатана повесть Чехова «Палата № 6». А за тысячу верст от Мелихова, в Самаре, где эпидемия была жестокой, молодой помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, прочитав «Палату № 6», сказал сестре: «Когда я дочитал этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко. Мне показалось, что я сам заперт в палате № 6. Я не мог оставаться в своей комнате, встал и вышел».