Жозефина

Смотритель чеховских комнат сказал мне, что в музее находятся француженки: они просят показать им в Ялте улицы, здания, где происходили события, описанные Чеховым в рассказе «Дама с собачкой».

За много лет работы экскурсанты ни разу не обращались с подобной просьбой. Вероятно, подумал я, француженки снимают любительские фильмы о своем пребывании в Ялте.

Француженок я увидел в кабинете Чехова. С ними никого не было, и, очевидно, чувствовали они себя совершенно свободно. Одна рассматривала на письменном столе чернильницу из темной бронзы в египетском стиле — в виде двух пирамид — чей-то подарок Антону Павловичу. Примеряясь фотоаппаратом, она выбирала место, удобное для съемки. Это была особа средних лет, но туристская кожаная сумка, свисавшая с плеча, спортивные ботинки, надетые на босые ноги, молодили ее.

Другая — совсем юная, легкая, стройная, в белом платье, облегавшем ее золотистые тронутые загаром шею и плечи, как-то странно, медленно двигалась от окна на середину кабинета. Она старалась занять такое положение, чтобы блики солнца, падавшие на паркет через цветные стекла большого венецианского окна, коснулись ее платья. На какое-то мгновение ей это удалось, платье девушки засветилось красными, желтыми, синими, зелеными блестками. Но, увидев меня, она тут же вышла из этого фантастического свечения и, поклонившись, заговорила по-русски.

Молодая француженка повторила свою просьбу. Взволнованно говорила она о Чехове — своем любимом писателе. Она прочла многотомное французское издание его сочинений, видела его пьесы в парижских театрах, несколько раз смотрела фильм «Дама с собачкой».

Говорила она темпераментно, от волнения забывала многие русские слова, путала, где нужно сказать «он» и где «она», особенно когда это касалось неодушевленных предметов. Но ее большие серо-голубые глаза были так выразительны, что по ним можно было понять обуревавшие ее чувства и мысли, которые так трудно передать на не родном языке. И всякий раз она словно вспыхивала, бурно встречая подсказанное русское слово, когда оно оказывалось тем, какое ей было нужно.

Из нашего разговора я понял, что она давно таила мечту побывать в чеховском доме в Ялте, побродить по ялтинским улицам, посидеть в кафе Верне на набережной, съездить в Ореанду, где герои чеховского рассказа — Анна Сергеевна и Гуров, слушая шум моря, думали о жизни, своей любви.

Она любовалась каждой вещью, говорила, что ей хочется притронуться к книгам, карандашам, индийским слоникам на письменном столе Чехова. Но она понимает — это невозможно. Лицо девушки то покрывалось румянцем, то становилось непроницаемо бледным, когда она овладевала собой и спокойно переходила от одного предмета к другому.

Она рассказала, что накануне была в чеховском доме. Смешавшись с толпой почитателей Чехова, ходила по комнатам. И пришла сегодня со своей спутницей, преподавателем колледжа, с которой познакомилась на пути из Марселя в Ялту.

— Жаннет любит литературу. Мне хочется, чтобы и она стала почитательницей Чехова.

На вопрос, как зовут мою собеседницу, она ответила не сразу.

— Как зовут? А зачем это? Я не знаменитость и путешествую не на деньги богатых родственников.

— Кто же Вы?

— Модельер из ателье женского платья. Зовут меня Жозефина.

Я спросил, где она научилась русскому языку. Жозефина рассказала, как занималась в Париже на курсах, открытых обществом «Франция — СССР», как за успешное окончание курсов получила льготу при покупке туристической путевки, как ей пошли навстречу, когда просила включить в маршрут поездки в Ялту.

Мы прошли в чеховский сад. Она останавливалась у каждого старого дерева, когда-то посаженного Чеховым. Потом попросила пойти с ней в город.

Жозефина очень огорчилась, когда услышала, что тех зданий, которые названы в «Даме с собачкой», давно нет. Они погибли в огне в минувшую войну. Когда после двух с половиной лет немецко-фашистской оккупации, Ялта была освобождена, набережная состояла почти сплошь из развалин. На месте павильона Верне, где произошло знакомство Гурова с Анной Сергеевной, стоял железобетонный дот. Мрачно возвышался остов здания гостиницы, где встречались герои рассказа. Выгорела старинная постройка водолечебницы, куда они заходили, томимые жаждой.

Разрушенные здания восстановить оказалось нельзя. Их разобрали. Сейчас там высажены цветы, растут тенистые деревья. Ничто не напоминает о прошлом.

Я показал Жозефине следы минувшей войны в чеховском саду. Мы подошли к нижней террасе, где стоит скульптура собаки, подаренная Чехову кем-то из его почитателей. Скульптура чуть не погибла во время воздушного налета фашистской авиации. Неподалеку от чеховского дома рвались бомбы. Залетевшие в сад осколки отбили у собаки ухо, повредили ногу. Теперь ранения незаметны. Они заделаны так искусно, что кажется, шерсть собаки с подпалиной в этих местах.

Против террасы растет атласский кедр, посаженный Чеховым. На его стволе видна осколочная рана. Она закрыта пластырем из цемента.

Когда мы подошли к садовой ограде, я показал Жозефине итальянскую пихту. Ее сажал Чехов. У пихты нет остроконечной вершины. Две сильно разросшиеся верхние ветви вытянулись и закрыли собой то место, где она была. Немецкий солдат срезал ее для майора, своего командира, устраивая рождественскую елку.

— Я должна все это рассказать Жаннет, — говорит Жозефина, страдальчески оглядывая дерево.

Но Жаннет шла дальней дорожкой сада, изредка останавливаясь, чтобы поднять опавший лист или сухую ветку. Жозефина как-то незаметно потемнела в лице, исчез блеск в глазах, и она стала похожа на Анну Сергеевну, у которой, как писал Чехов, в минуту душевной смятенности «опустились, завяли черты».

Я стал расспрашивать о дальнейшем маршруте ее путешествия. Оказалось, что в нашу страну ее влекло не только желание увидеть дом Чехова и то, что описано в «Даме с собачкой».

Она стремилась приехать в Советский Союз еще и потому, что здесь погиб ее отец, военный летчик из авиационного полка «Нормандия-Неман», героически сражавшегося бок о бок с советскими летчиками против немецко-фашистских захватчиков.

Из очередного полета он не вернулся...

— Я и сейчас помню, — сказала Жозефина, — когда в наш дом пришло несчастье... мама меняла цветы. Они всегда стояли на столе, рядом с портретом отца. В слезах она забыла налить воду в вазу. Все посчитали это хорошей приметой. И мы надеялись, что уточнятся обстоятельства полета и станет известно, что с отцом.

Прошло много лет. Никаких известий. Мама болела. После одного мучительного приступа астмы она сказал мне:

— Скоро меня не будет. Не знаю, как сложится твоя судьба. Но дай мне слово, что выполнишь когда-нибудь мое желание: поедешь в Россию, и если окажется, что могилу отца найти невозможно, то положи этот засохший букет цветов там, где покоятся его боевые товарищи.

Жозефина умолкла. Больше я ни о чем не расспрашивал ее. К нам подошла Жаннет. Карманным ножичком она очищала лист магнолии от приставшей к нему хвои.

Утром они уехали в Москву.