Пабло Неруда у Чехова

Знаменитый чилийский поэт Пабло Неруда приехал познакомиться с домом Чехова в Ялте.

Мы не были предупреждены и оказались в затруднительном положении. В этот день было особенно многолюдно. С самого утра посетители заполнили чеховские комнаты. Одна экскурсия выходила, и сразу же ее место занимала другая.

Сопровождавшая Пабло Неруда переводчица потом рассказывала, как поэт, увидев такую массу народа у дома Чехова, остановился в изумлении. Он долго стоял у ограды Чеховского сада, всматривался в лица пришедших, стараясь понять их настроение. — «Хотелось, — говорил он, — быть близким этой веселой жизнерадостной толпе паломников».

В Чили Пабло Неруда сам принимал участие в Чеховских торжествах, когда во всем мире праздновалось 100-летие со дня рождения великого русского писателя-гуманиста. В маленькой стране, притесняемой американскими монополиями, народ его родины превратил эти торжества в демонстрацию дружбы и единения с Советским Союзом.

Познакомившись с нами, Неруда рассказал:

— Чехова знают и любят везде, где, не прекращаясь ни на один день, идет борьба за лучшую жизнь, за свободу. В наш век он по праву с нами, как живой.

Мы пригласили поэта войти в дом Чехова. В кабинете писателя я стал рассказывать о последних годах его жизни, которые прошли в этом доме.

Не успел я сказать несколько слов, как Неруда неожиданно поднял руку. Мне показалось, что он о чем-то хочет спросить. Но он молчал. Я заметил только странный блеск в его глазах и непонятную мне укоризну. Тягостна была эта непредвиденная пауза. Как будто произошло что-то, неприятное ему. Но она длилась недолго. Неруда улыбнулся, и все вошло в обычное для экскурсии течение. Оказалось, переводчица забыла предупредить об одной особенности характера нашего необычного экскурсанта. Когда он бывает в музеях вроде Чеховского, то всегда просит дать ему несколько минут побыть одному, выключив на это время пояснения гида. И на этот раз поэту хотелось закрепить в памяти прочнее первое впечатление от всего, что окружало писателя в его доме.

Невозможно забыть выражение глаз поэта, сверкнувших из-за набрякших тяжелых век, и его скульптурно-выразительное, смуглое лицо южанина. Скорбно оглядывал он все, что осталось вещественного после смерти Чехова.

В кабинете много портретов современников, Тургенев, Толстой, Чайковский, Горький, Станиславский, Шаляпин, актеры Московского Художественного театра. Неруда переводит взгляд с одного портрета на другой, любуясь блистательным окружением Чехова. Потом спросил о встречах его с Толстым и Горьким.

Мы остановились у письменного стола. Неруда заметил, в каком строгом порядке лежит на столе то, что нужно писателю для работы: бумага, ручка, карандаши — и то, что нужно было Чехову-врачу при необходимости принять больного: слуховая трубка, медицинский молоточек, справочник для врачей.

Неруда весело смеется, когда гид переводит ему шутливое замечание Чехова, как бы оправдывающее наличие на письменном столе писателя столь несовместимых предметов. Чехов говорил, что медицину он считает своей законной женой, а литературу — любовницей.

Поэт спрашивает:

— Как работал Чехов? Что он писал здесь?

Неруда — весь внимание. Слушает своего гида, не переспрашивая в середине перевода.

Чехов работал каждый день в утренние часы, дорожил ими. О том, как работал свидетельствует страница черновой рукописи последнего его рассказа «Невеста». Она испещрена вычеркиваниями, вставками нового текста — отдельных слов и целых фраз, что говорит о высокой взыскательности к себе автора. Чехову принадлежат слова, звучащие как афоризм: «Краткость — это сестра таланта».

За этим столом написаны пьесы «Три сестры» и «Вишневый сад». О настроении Чехова тех лет, когда писались эти пьесы, современники рассказывали: предчувствие огромных общественных перемен не покидало его до конца жизни. В тихом приморском городке, каким была Ялта в то время, Чехов прислушивался к гулу народного гнева, от которого содрогалась вся страна. «Гудит, как улей, Россия», — не раз повторял он в дружеском кругу.

...У одних предметов Пабло Неруда останавливался, приглядывался к ним, на другие смотрел бегло, и видно было, что слова переводчицы совсем не доходят до него. В эти минуты он как бы целиком уходил в скрытую от нас сферу своих мыслей и чувств.

Его привлекла небольшая групповая фотография в старинной рамке, на которой сняты мать и отец Чехова, его дедушка и бабушка. В простых крестьянских лицах предков Чехова Неруда увидел что-то незаурядное, свойственное людям сильного характера и ясного сознания человеческого достоинства. «Эти черты, — говорил поэт, — сохранились и в облике писателя, и в лице самого Чехова».

Луч солнца, обойдя штору, прикрывавшую часть окна, заскользил по золотистым квадратам паркета, потом перекинулся на колосниковую решетку давно погасшего камина. Прикрыв щитком ладони глаза, поэт долго смотрел на картину И.И. Левитана «Лунная ночь. Стога сена».

В столовой Чехова мы застали экскурсию, и Неруда сделал нам знак задержаться. Он решил остаться с находившимися здесь экскурсантами.

Когда экскурсия ушла на застекленную веранду, где обычно собиралась семья Чехова и гости к вечернему чаю, Неруда попросил перевести ему, что рассказывал экскурсовод о пребывании в этом доме Рахманинова и Шаляпина, о встречах Чехова с артистами Художественного театра, приезжавшего в Ялту в 1900 году.

Вышли на балкон. Здесь ветви деревьев из сада касаются каменной балюстрады. Старая слива уже покрылась нежными листьями, а появившиеся легкие завязи пунцовых ягод делали ее нарядной. За ней фиолетово-красным пламенем горели кусты буйно цветущей сирени.

Неруда достал сигарету. Легким щелчком вытолкнул одну из коробки, но курить не стал. Сигарета так и осталась у него в пальцах.

Сирень дышала в лицо влажным и чистым дыханием, словно кто-то придвинул ее ветви вплотную к балюстраде. Поэт присел на садовую скамейку, которая стоит здесь со времен Чехова. Мы предложили ему написать о своих впечатлениях в книге почетных посетителей музея. Летом того же года студенты-чилийцы из университета имени Патриса Лумумбы перевели его запись:

«Глубокое волнение, чувство мысли —
Не передать всего, что пережито
Мною в этом доме. Сирени запах,
Которым напоен здесь воздух,
Все время возвращал к тем дням и годам,
когда здесь жил великий мастер.
Нам дорого и близко, и понятно
Все, что сказал он о борьбе и жизни
народа русского. Пророчески
предвидел он его грядущее призванье, —
И потому всегда он будет
дорог нам, как память сердца».