Мария Павловна рассказывает

Чехова почти физически представляешь себе при чтении воспоминаний Горького, Куприна, Бунина. Еще более близким он становится, когда, бывало, слушаешь Марию Павловну. Она не только внешне, но и некоторыми чертами характера напоминала Антона Павловича.

Как и Чехову, ей были свойственны общительность, расположение к людям, умение незаметно войти в круг интересов собеседника, почувствовать их близкими себе.

Она несколько десятилетий водила экскурсии по музею и знала, с каким трогательным вниманием посетители ловят каждое ее слово о Чехове. И не скупилась делиться своими воспоминаниями. Что касается тех, кто работал в музее, с кем она делила нелегкий, ни с чем не сравнимый труд музейно-экскурсионной работы, то к ним Мария Павловна была необыкновенно щедра.

Каждый вопрос о Чехове ей был приятен. И она не просто отвечала на него, почти всегда это был небольшой экскурс в прошлое.

Обычно, в конце рабочего дня, я старался записать, что слышал от Марии Павловны. Многое из того, что было записано, теперь известно по опубликованным воспоминаниям Марии Павловны. Но многое и не вышло в них.

По рассказам Марии Павловны, Чехов был очень ровен и мягок с людьми. И если даже мог быть чем-то недоволен, раздражен, то старался, чтобы ни гость, ни домашние этого не заметили. И только одна движение рук Антона Павловича выдавало его внутреннее состояние. Продолжая разговор с кем-нибудь, огорчившим его своей бестактностью, Чехов часто опускал глаза вниз, потирая руки, как будто они у него холодели. Это движение рук и потупленный взгляд можно было заметить иногда и у Марии Павловны.

Вообще она всегда была ровной в обращении с подчиненными ей людьми, и каждый из нас чувствовал ее уважение к себе. Мы не видели Марию Павловну разговаривающей в повышенном тоне. Не раз казалось бы, она должна была оказать свое воздействие административными мерами, но избегали их — больше пользовалась своим моральным влиянием.

* * *

Мария Павловна говорила, что как человек Чехов имел некоторые особенности.

Бывали дни, когда за обедом, съев несколько ложек супа, он морщась, клал ложку рядом с тарелкой. Мать, видя это, бледнела и волновалась. На выручку приходила Мария Павловна. Она говорила:

— Какой замечательный суп!

Расспрашивала, какие приправы мать клала в него.

— Вот всегда надо варить такой суп!

Это как-то успокаивало Антона Павловича. Он молча брал ложку и продолжал есть.

Потом уходил в кабинет. Мать уходила в свою комнату. Мария Павловна поднималась наверх. Через час-полтора Антон Павлович выходил из кабинета и говорил громко:

— Мамаша, что Вы делаете?

Мать объясняла.

— Мамаша, что-что?

Мать повторяла. Антон Павлович поднимался наверх и, ходя по комнате, говорил Марии Павловне: «Ну, вот, всем неприятно. И мамашу расстроил, и тебя».

Обычно так бывало, когда Антону Павловичу сильно нездоровилось: его изнуряла повышенная температура. В эти дни у него проявлялась какая-то нервозность, которую ему было трудно сдержать.

— Мне всегда он представлялся, — рассказывала Мария Павловна, — как человек, словно находившийся то в одном кругу, то в другом. Домашний круг небольшой. В нем Чехов был такой же, как все. Мог быть веселым, порой раздражительным; со своими особенностями характера, слабостями, которые вызывали иногда недоумение.

При этом Мария Павловна руками описывала этот круг — третью часть ее небольшого письменного стола. За пределами этого круга — Чехов-художник. Он беспределен. Это целый мир. Такой Чехов смотрит, бывало, какими-то затуманенными глазами, не видевшими всего, что входило в маленький домашний круг. И далее она рассказывала: «Как-то, еще в Москве, Антон Павлович взял билеты в Малый театр. Билеты дорогие — кресла по 2 рубля 50 коп. Я была уже готова, чтобы идти на спектакль, Антон Павлович что-то еще написал за столом. Я подошла к нему и говорю:

— Антоша, пора ехать!

Он писал: иногда поднимал голову и смотрел куда-то в сторону затуманенным взглядом. Походив по комнате, я опять говорю:

— Антоша, пора ехать!

Он продолжал писать. Видя, что времени до начала спектакля остается немного, я решительно подошла к нему:

— Антоша, ну как же это? Так мы можем опоздать, время выходит. Он, словно очнувшись, кончил писать. Что-то сказал, шутя. Стали собираться и тотчас же уехали в театр».

Многих собеседников Марии Павловны интересовал вопрос: как работал Чехов. Один начинающий автор передал ей на просмотр свою пьесу — довольно толстую папку — еле тесемки завязывались.

— Поучите меня, как писать пьесы, — сказал он. Мария Павловна стала убеждать, что она не может его «поучить». Говорила, что любит театр, дружит с актерами, но взять на себя оценку рукописи, дать совет автору, — это не в ее силах.

Автор не унимался.

— Ну, расскажите хотя бы немного, как писал Антон Павлович пьесы?

Мария Павловна улыбнулась и говорит:

— Я бы и сама с удовольствием послушала, как бы мог рассказать, как он писал свои пьесы. Читайте его письма к актерам Художественного театра. Очень много книг написано об этом. Их почитайте. На эту тему у нас как-то с Ольгой Леонардовной был разговор.

И рассказала следующее:

— Однажды, когда я была по делам музея в Москве, мы отправились к Станиславским в гости. В этот день у них не было никого из актеров. Когда стол был накрыт, Мария Петровна, жена Станиславского, пригласила занять места. Перед каждым стояла тарелочка, на которой были аккуратно разложены ломтики колбасы, сыра. Когда все сели, Станиславский взял свою тарелочку и, оглянув ее критически, смеясь, сказал:

— Маруся, что же ты так мало положила? Кошке больше дают.

Все рассмеялись этой шутке. Мария Петровна, конечно, смутилась.

Дома, перебирая впечатления вечера, мы вспомнили эту шутку Константина Сергеевича, Ольга Леонардовна заметила:

— Сколько подобных сценок разбросано в рассказах и пьесах Чехова; всего одна черточка определяет человеческий характер.

* * *

Уже после смерти Антона Павловича Куприн рассказывал Марии Павловне:

— Как-то всю ночь работал над срочной корреспонденцией для одесской газеты. Закончив переписывать ее, я ранним утром отправился в город. И так захотелось пройти мимо дачи Чехова, постоять у ограды, взглянуть на спящий дом. Долго стоял. Не видно было ни журавля, ни Каштанки с Тузиком. И вдруг между кустов мелькнула серая шляпа Чехова, показался он сам с садовыми ножницами в руках. Антон Павлович стал удалять ветки у куста розы. Смотрю, стараясь не обратить на себя внимания. Не рискнул окликнуть Чехова, не хотелось мешать ему побыть в эти прелестные утренние часы одному за любимым занятием. Молча поклонился и направился в город.

* * *

Мария Павловна хорошо помнила далекое прошлое, рассказывала о нем, но жила не только им...

В конце 1949 года журнал «Новый мир» печатал роман В. Ажаева «Далеко от Москвы». Мария Павловна читала его с большим интересом. Ее поразило, как в Сибири изменилась жизнь по сравнению с той, какую отражал Чехов в своих письмах по пути на Сахалин. Она восхищалась характерами главных персонажей романа — Батманова, Беридзе, Ковшова. В ее отзывах о романе, в живом сравнении настоящего с прошлым чувствовалось неподдельное восхищение трудом советских людей, проложивших нефтепровод в нечеловеческих условиях военной зимы 1941 года.

Думая над судьбами героев романа, она говорила:

— Теперь большевики совсем другими стали. Сколько знаний, опыта и, в то же время, как они напоминают тех, кто принимал участие в революции.

В том же 1949 году вышел отдельным изданием роман П. Павленко «Счастье». С Петром Андреевичем она дружила. Он был частым гостем в чеховском доме. За чаем Мария Павловна сказала ему, что прочла роман и очень довольна. Павленко стал рассказывать о Воропаеве, как будто это был живой человек, с которым он не раз встречался.

— Петр Андреевич, вы настоящий писатель! — говорила она. Очевидно это было так неожиданно для Павленко, что лицо его вспыхнуло, он встал с кресла и пожал Марии Павловне руку.

— Спасибо, Мария Павловна!

Весь вечер он был задумчив, менее разговорчив, чем обычно. Когда он ушел, Мария Павловна рассказала, как она познакомилась с Павленко.

В конце 1944 года К.А. Тренев и П.А. Павленко приехали в Ялту. Тренев позвонил по телефону, что хочет прийти, повидаться. Когда внизу, у парадной двери раздался звонок, уборщица музея Пелагея Павловна пошла открывать. Потом она рассказала, как Тренев, увидев ее, необычайно обрадовался, обнял и сказал:

— Я уже не думал, что увижусь с вами. Как хорошо, что вы живы. Рядом с ним стоял незнакомец в очках. Здороваясь, он поцеловал ей руку.

— Когда они вошли ко мне, Тренев говорит:

— Да неужели это вы, Мария Павловна? Как хорошо, что вы живы, и я опять в чеховском доме... Позвольте, Мария Павловна, вас познакомить: Петр Андреевич Павленко, писатель, мой зять.

Смотрю на Павленко: он чем-то смущен, Тренев как-то лукаво улыбается. Только потом, когда Пелагея Павловна рассказала, как Павленко, очевидно, не расслышав, принял ее за меня, понятны стали и смущение Павленко, и лукавая улыбка Тренева.

* * *

Большую поддержку в 1921—1922 гг., когда был открыт чеховский музей в Ялте, Марии Павловне оказал председатель Ялтинского ревкома Михаил Николаевич Шабулин, большевик, бывший учитель. Он хорошо знал Д.И. Ульянова, который был первым наркомом здравоохранения Крыма. Шабулин сам предложил помощь Марии Павловне в сохранении чеховского дома в Ялте. По его указанию местный отдел народного образования принял дом А.П. Чехова на государственное обеспечение. Это был очень чуткий, культурный человек.

— Очень поддержал меня тогда Михаил Николаевич. — Прогоним буржуев, — говорил он, — и вот увидите, за десять-пятнадцать лет страна станет просвещенной. Литературу и искусство советская власть сделает достоянием всего народа. — Он теребил редкую бородку, очень уверенный в том, что говорит:

— Кончится война, начнется работа небывалых масштабов по ликвидации неграмотности. Большевики осуществят то, о чем мечтал Чехов. Вот увидите.

— Да, мы живем в суровое время, — сказала она мне — и когда Чехов писал, что жизнь в конце концов будет прекрасной, удобной, — вряд ли он предполагал, насколько сурова и жестока будет борьба за такую жизнь.

Помолчала, потерла очки и добавила:

— А впрочем, эту мысль Антона Павловича, очевидно, следует понимать, делая ударение на словах: «в конце концов». Может быть, ими он и подразумевал суровость и жестокость борьбы.

* * *

Мария Павловна рассказывала о своей поездке в Москву в 1921 году. В течение всех лет, когда в стране бушевала гражданская война, она ничего не знала о судьбе архива А.П. Чехова, оставшегося в ее московской квартире. Хотелось также решить многие вопросы, касавшиеся чеховского музея в Ялте. До Москвы ехала двадцать два дня. В Симферополе она села в вагон, переполненный солдатами и бабами с ребятишками и мешками. Устроилась на самой верхней полке, где обычно пассажиры складывали чемоданы. В вагоне стоял шум, гам, было сильно накурено. Ехавшие спорили и ругались. Потом заметили ее. Какая-то женщина стала кричать, называя Марию Павловну буржуйкой, требовала ссадить ее на ближайшей станции. Еще более крикливая подружка ее подговорила солдат, чтобы они высадили буржуйку и место на верхней полке отдали «нашим людям».

— Потом, — говорит Мария Павловна, — я заметила, что мальчик, ехавший с пожилой женщиной на второй полке, держит в руках книгу Чехова, раскрытую на странице с рассказом «Ванька». Я спросила его: «Ты знаешь, кто написал рассказ про Ваньку Жукова?» Мальчик ответил. Говорю ему: «А я сестра его». Мать этого мальчика, услышав наш разговор, стала меня расспрашивать. Я рассказала ей, что еду в Москву. Женщина объяснила остальным, кто я. Выкрики прекратились, отношение ко мне изменилось. Даже слышно было, как кто-то уговаривал спорящих, чтобы они не шумели, и показывал на меня.

Узнала обо мне и поездная бригада. Пришел из санитарного вагона врач, потом другой врач. Расспрашивали. Пригласили меня в свой вагон, где было чисто и уютно. Предложили перейти к ним. Но я уже сдружилась со своими спутниками, которые вначале приняли меня за буржуйку, и мне не захотелось перебираться. Бабы, ранее возмущавшиеся моим присутствием, расспрашивали о Чехове, о цели моей поездки. Сочувственно кивали головами, удивлялись, как это я отважилась в такой дальний путь совершенно одна. Кормили меня хлебом и салом, поили чаем.

В Москве, в Наркомпросе встретилась с А.В. Луначарским и О.Ю. Шмидтом. Отто Юльевич, выслушав о положении в Ялте и узнав, что у меня нет денег, отодвинул ящик стола и достал целую пачку кредиток. Ножницами он нарезал разные купюры и дал столько, сколько мне было нужно.

В Наркомпросе я встретилась с А.Л. Толстой, младшей дочерью Льва Николаевича. Она также приезжала по делам толстовского музея в Ясной Поляне.

— Как живете, Александра Львовна?

— Не спрашивайте, Мария Павловна, — безнадежно покачала она головой.

Потом общие знакомые рассказали мне, что в Ясной Поляне она развела целое хозяйство: свиней, кур. В газете появилась заметка о том, что она эксплуатирует в своей усадьбе крестьян и что они зовут ее как до революции, барыней. Она об этом ничего не говорила. Но рассказ о трудностях своей жизни она закончила фразой:

— Жить невозможно, Мария Павловна!

Что могла сказать ей я на это? Как мне самой было трудно? И все же я верила в свое дело. У нее этой веры не было. Она была деморализована. Смотрела на все потухшими глазами. Позже я узнала, что она уехала в Америку.

* * *

Зимой 1948 года Мария Павловна начала писать большую статью о том, как она сохранила чеховский дом в годы немецко-фашистской оккупации Ялты. Трудные это были годы! В ее архиве имеется только небольшой набросок статьи, в которой она пишет, как в доме появились немцы.

Рассказала она многие эпизоды своей жизни, относящиеся к этому времени.

В последние дни перед эвакуацией Ялты пришел к Марии Павловне ялтинский врач, хороший знакомый. Он уезжал с семьей и зашел проститься. Сидели на скамейке в чеховском саду. Доктор спросил:

— Как же вы будете жить?

Мария Павловна ответила:

— Я не могу уехать. Не могу бросить этот дом. И если я его оставлю на произвол судьбы, зачем мне нужна такая жизнь? Я нужна здесь. Попытаюсь его сохранить.

Доктор слушал, не перебивая.

— Разрешите принести вам продукты? Кто знает, как будет с питанием?

Через день две женщины принесли ящик с продуктами. Мы как-то не думали об этом. Они очень скоро пригодились...

Наступили страшные дни. Надо было выстоять против натиска грубой силы. Мучительно думая, как вести себя, когда придут в чеховский дом немцы, как сохранить его, я вспомнила, говорит Мария Павловна, о фотографии немецкого драматурга Гауптмана. Книги этого писателя фашисты не сожгли на кострах и некоторые его драмы почему-то включили в родословную фашистской литературы. За несколько лет до войны от музейных органов я получила указание убрать по этой причине из экспозиции открытку с его портретом, которая стояла среди писательских фотографий в кабинете Чехова. Он высоко ценил его пьесы. Теперь эту открытку я решила поставить на прежнее место, использовав ее в своих целях.

И вот немцы пришли в сопровождении переводчика. Я ходила вместе с ними по музейным комнатам. Говорила, что после смерти писателя дом является музеем. Показывая на портрет Гауптмана сказала, что пьесы Чехова, как и пьесы Гауптмана, ставят немецкие театры. Слушая переводчика, немцы кивали головами. Потом один сказал мне:

— Мы знаем это. Но если по соображениям командования нужно будет снести этот дом, он будет снесен немедленно.

Мне объявили, что в доме будет жить офицер, майор Бааке.

— Здесь будет кабинет майора, — сказал переводчик, оглянув еще раз кабинет Антона Павловича. — В столовой он будет обедать. Как только все вышли из кабинета, я сразу же закрыла его на ключ и сказала:

— Нет, никто здесь не будет жить! Это кабинет Чехова. Его музей.

Они ушли. Потом Бааке поселился в столовой. В нижних комнатах разместились солдаты. Началась тягостная жизнь под постоянным страхом за судьбу дома. Приходил денщик, требовал простыни, скатерти. Готовясь к встрече нового года, денщик, в конце декабря 1941 года, залез на испанскую пихту, посаженную Чеховым, и спилил вершину. Майору устраивали елку.

Как-то приехал представитель штаба Розенберга, который ведал в фашистском рейхе культурными ценностями на оккупированной немцами территории СССР. Это был офицер, по-видимому, из ученых. Обстоятельно обошел все комнаты, сад.

Мария Павловна предъявила ему сохранившуюся купчую на землю, которую выдала городская управа Чехову, когда задумали строить дачу в Ялте. Немец посмотрел и страховые полисы. Перед тем как уйти, вышел на балкон. Он довольно сносно говорил по-русски. И слышно было, как он вслух рассуждал:

— Неужели это дом Чехова? Думал ли я когда-нибудь, что буду здесь?

Оказалось, он должен был определить, к какой категории собственности отнести дом Чехова: частной или социалистической. Последняя безоговорочно переходила в собственность Германского государства. Дом Чехова был отнесен к категории полусоциалистической собственности; с одной стороны, музеи, существовавший на средства государства, с другой он находился в доме, на который бывшая владелица его, назначенная большевиками управляющей, представила законные документы о том, что дом принадлежит ей. Офицер узнал также, что на дом Чехова уже имеет виды майор германской армии Бааке.

С представителями «нового порядка» были встречи, напоминавшие сценки из фарса. Однажды пришел немец и рассказал, что он наполовину русский и помнит, как его бабушка, жившая в молодости в Таганроге, любила вспоминать об ухаживании за ней старшего брата знаменитого писателя Чехова. Она была тогда гимназистской. Немец назвал фамилию бабушки.

— Я такой не помнила, — рассказывала Мария Павловна. В другой раз заявился высокий немецкий офицер, говоривший по-русски. Отрекомендовался врачом.

По его словам, он пришел, чтобы засвидетельствовать свое уважение сестре великого писателя. Пустился в многословные рассуждения о воздействии Чехова на европейского читателя. Говорил, что если бы Чехов не стал писателем, то был бы отличным врачом-психиатром. Цитировал монологи Астрова. И вдруг спросил:

— Как вы думаете, каково отношение населения к немцам?

Мария Павловна говорит, что застигнутая врасплох этим вопросом, она испугалась. Подумала, что он подослан к ней. Ответила, что не может ничего сказать, так как ни с кем не общается. Потом сама решила спросить его:

— Как же мне разговаривать, когда ваши военные приходят в музей?

Но тут же почувствовала смущение. Уместен ли этот вопрос? Как он его истолкует?

Доктор отвечал спокойно и деловито. Порекомендовал написать краткие объяснения по экспозиции и предложил перевести их на немецкий язык. И подчеркнул:

— В объяснениях дать почувствовать, что Чехов — писатель мирового значения. Немцы любят помпезность.

Он перевел на немецкий язык и написал на картонках текст моих объяснений по музею. Ими я пользовалась в необходимых случаях. Приходя еще, он говорил, что хочет забыться хотя бы не надолго от кошмарной действительности. Рассказывал о жестоком обращении немецких офицеров и солдат с населением, о бездарности германского командования и самого Гитлера. Очень уверенно говорил, что Германия проиграет войну, так как невероятная жестокость вызывала величайший гнев советского народа.

— Слушая его, — говорила Мария Павловна, — я вначале все думала, почему он хочет вызвать меня на такой разговор. Не знала, как себя вести, что отвечать. Искренне ли он говорил? Или с какой то целью? Видя, как холодно у меня в комнате, он приносил в рюкзаке мелко наколотые дощечки для моей печурки. Потом я поняла, что он был искренен. Как-то пришел совершенно расстроенный и сказал, что получил назначение на фронт.

Русское население голодало. Немцы обрекли его на вымирание. Голодно жила и я. В обмен на муку и продукты отдавала носильные вещи и белье. Недоедание принесло болезни. Однажды во время болезни пришел знакомы по Ялте некто Анищенков Н.С.¹

Поздоровавшись, он отрекомендовался:

— Городской голова!

Сел на стул. Молча осмотрел комнату. Говорю ему:

— Прикажите, господин городской голова, отпустить мне дров. Холодно в доме. Я больна.

— Не могу отпустить дров. Нет у меня их...

— Вы не плачьте, — говорит он, заметив у меня слезы. Не понимаю, как я могла ему сказать:

— Как хорошо мы жили! И большевики меня не обижали! Заботились обо мне!

Городской голова встал. Стал ходить по комнате. Подошел ко мне, наклонился и говорит:

— Мария Павловна, дорогая, мужайтесь, мужайтесь.

Пожал руку и быстро ушел. Вечером по его распоряжению привезли воз брикетированного угля. Спустя какое-то время мне рассказали, что он вместе с женой был расстрелян немцами.

16 апреля 1944 года немцы оставили Ялту.

Неожиданно у парадной двери раздался звонок. Немцы обычно стучали в дверь. Звонок настораживал. Он словно предупреждал, что может быть всякая неожиданность. Чудилось, что этот звонок немецкого факельщика. Мы знали, что они творили перед уходом.

В воздухе еще нестерпимо стоял запах гари и дыма. Готовность постоять за чеховский дом, может быть в последний раз толкнула меня вперед, в неизвестное. Спотыкаясь от волнения, я спустилась по лестнице вниз. Открыла дрожащей рукой дверь.

— Мария Павловна, дорогая! Жива, жива! — услышала я. Навстречу бросился советский офицер. Обнял меня. За ним, толпясь, на ступеньках крыльца стояли наши дорогие воины, бойцы, разгоряченные, со следами ссадин.

Офицер протягивает мне письмо бойцов и говорит:

— Наши солдаты при свете коптилки читали Чехова. Я храню это письмо.

Не успела утихнуть радость первой встречи, как на другой день раздался телефонный звонок:

— Говорит главврач эвакогоспиталя! Как ваше здоровье, Мария Павловна? В чем вы нуждаетесь?

Нуждалась во всем. И с радостью приняла помощь.

В мае приехал в Ялту Алексей Николаевич Толстой вместе с Чрезвычайной комиссией по расследованию немецких злодеяний в Крыму. Конечно, очень интересовался, как я жила эти годы. Все поражался, что дом сохранился. Когда сели за стол, я рассказала ему все, как было. Он слушал. Когда кончила рассказывать, не смогла сдержать слез. Алексей Николаевич Толстой тоже разволновался и говорит:

— Сколько раз я думал о вас на фронте в самые страшные дни! Спасибо, что сохранили дорогой нашему народу дом Чехова.

Рассказала ему, что покоя не дает мысль, как отнесутся советские люди к тому, что я оказалась на оккупированной территории, вынуждена была обращаться к немецким властям. Алексей Николаевич ответил:

— А сколько наших людей по специальному заданию не только находились на оккупированной территории, но и служили в различных немецких учреждениях. Вашими действиями руководило чувство долга перед Родиной, любовь к Чехову. Вы тоже были на переднем крае общенародной борьбы, рисковали своей жизнью. И это поймут все.

Примечания

1. Е.М. Чехова. Журнал «Наука и жизнь», 1974. С. 135.