В одно из последних посещений Дома-музея А.П. Чехова в Ялте Самуил Яковлевич рассказывал, как после смерти Марии Павловны Чеховой он долго не мог решиться побывать еще раз в чеховском доме. Ему казалось, что вместе с ее уходом из жизни дом лишился последней частицы живой души Чехова.
Помню, как пришел Маршак в музей в сентябре 1961 года. Его сопровождала медицинская сестра. Ему уже было трудно ходить. И хотя все здесь было знакомо и памятно, медленно переходил из комнаты в комнату. Самуил Яковлевич был оживлен, расспрашивал о последних годах жизни Марии Павловны, всматривался в Чеховские портреты.
На открытом балконе посетители окружили присевшего на скамейку Маршака. Пошли в ход фотоаппараты, Маршак расспрашивал, откуда они приехали, знают ли, как много народу побывало в чеховском доме. Тронутый встречей, Самуил Яковлевич вспомнил, как Чехов входил в жизнь его поколения, которое еще застало писателя. То поколение мало знало о Чехове. Гимназические программы по русской литературе осторожно обходили не только Чехова, но и Толстого. Маршак рассказал, как читали вслух на домашних вечерах чеховские рассказы. Тогда впервые появились в серых обложках собрания сочинений Чехова в приложениях к журналу «Нива».
В комнате Марии Павловны Самуил Яковлевич оживился:
— Вот здесь я разговаривал с Марией Павловной, когда был в доме первый раз. Она показала кипарис, который посадила в саду в память о брате в год его смерти. Потом сказала: «Чехов любил сажать деревья, цветы, из вечнозеленых — кипарисы. Много их в саду».
Многих современников Чехова, побывавших в его ялтинском доме, Самуил Яковлевич видел в юности и в позднейшие годы. Со многими встречался. Поэтому он не только слушал, что мы, музейные работники, говорили ему, но и сам рассказывал.
— Но с Чеховым встретиться не пришлось, — говорил он. — В 1904 году гимназистом я приехал в Ялту по телеграмме Горького. Чехова уже не было. Видел тогда в первый раз его «белую дачу». Но в памяти почти ничего не сохранилось.
Чеховский дом в Ялте Самуил Яковлевич никогда не называл музеем. Как-то вместе с Маршаком были литераторы из Дома творчества, и экскурсовод, войдя в кабинет Чехова, сказал им, что здесь все «осталось неизменным, все вещи подлинные, свидетели жизни писателя».
Маршак переспросил:
— Все осталось неизменным?
Заметив недоумение экскурсовода, сказал:
— Очень трудно сохранить все. Время безжалостно. Но главное, конечно, Мария Павловна сохранила.
Музей он называл «Ялтинским домом Чехова».
И только в телеграммах и на почтовых конвертах писал «Дом-музей А.П. Чехова».
В столовой, подобно многим посетителям, спросил:
— И мебель, и пианино — все те же?
Долго смотрел на буфет для посуды, сделанный мелиховским крестьянином столяром Слезкиным по рисункам Марии Павловны. Его изящные контуры, накладки и впадины на дверцах, симметричное чередование их создают впечатление тончайшего мастерства.
* * *
В книгах отзывов посетителей музея сохранилось несколько записей С.Я. Маршака. Самая ранняя помечена 1938 годом. «Домик Чехова не музей, — писал он. — Сколько лет прошло со смерти Чехова, а все кажется, что хозяин этого домика куда-то вышел и скоро вернется. Счастливые люди, которые побывают в этом домике и пройдут по комнатам, сопровождаемые замечательной сестрой великого писателя — Марией Павловной. С. Маршак».
Ниже этих строк приписано тоже рукой Маршака: «Одному из посетителей, который вел себя здесь слишком чинно, Мария Павловна сказала — В этом доме можно и баловаться, и шутить, и танцевать. — Как это похоже на Антона Павловича»1.
Много лет спустя, объясняя эту приписку, Маршак говорил, что он тогда попал в группу экскурсантов, которую вела Мария Павловна. После осмотра музея он разговаривал с ней. Она пригласила его в свою комнату, и там Самуил Яковлевич сделал это добавление к записи своих впечатлений.
Маршак вспомнил об этой встрече, когда осенью 1963 года, в последний приезд в Ялту, продиктовал по просьбе музейных работников свои воспоминания о сестре Чехова. Там он тоже пишет о необычной обстановке непринужденности, окружавшей сестру писателя, которая и в этом отношении напоминала Чехова.
Маршак любил бывать у Марии Павловны, в ее комнате, к окнам которой как бы вплотную подступало море, и верхушки самых высоких деревьев чеховского сада на его фоне были похожи на набегающие волны. Он называл ее комнату «капитанским мостиком». На книге «Сказки. Песни. Загадки», посланной им из Москвы в 1955 году, Маршак написал: «Доброй Марии Павловне Чеховой — на память о наших встречах на ее капитанском мостике в Ялте».
Мне казалось, что Маршак всегда был настороже к тому, как люди и старого и молодого поколения относятся к Марии Павловне. Был такой случай. Через маленькую прихожую выходили на крыльцо, он нежно оглядывал медную дощечку на двери: «А.П. Чеховъ», деревья во дворе — кедр гималайский, маслины, кусты лавра, сирени.
— Очевидно, еще Чехов сажал? Неужели и эта ажурная садовая ограда с тех времен?
— Да.
— Как это замечательно, что Мария Павловна сохранила все. Высокого подвига была эта женщина. Все мы, знавшие ее, в долгу перед ней. Мало о ней писали... Только до сих пор не могу понять, как жена одного драматурга, бывая у Марии Павловны, говорила ей «ты», «Маша». Один мой знакомый, тоже литератор, услышав это, долго не мог успокоиться и сказал: «Обыкновенную женщину можно называть на «ты», а ведь это Мария Павловна Чехова!!» Правда по лицу самой Марии Павловны трудно было определить, как она относится к такому обращению. Во всяком случае, эту довольно суетливую и очень старую особу она называла уменьшительно «Ларисочка» — совсем по-чеховски.
* * *
Как-то в кабинете Чехова Самуил Яковлевич долго рассматривал фотографии писателей, актеров. На портрете Ф.И. Шаляпина попросил прочесть его дарственную надпись — «Дорогому, любимому Антону Павловичу Чехову на память. Федор Шаляпин, в Москве, З.X.902 г.»
— Видите, не «Москва», как пишут обыкновенно, а «в Москве»... У Шаляпина я впервые ощутил красоту русского языка. Он удивительно знал его тонкости. Когда он пел, то в его голосе переливались как-то особенно оттенки слов.
Дольше всего он пробыл в «биографической» комнате музея, которая к тому времени пополнилась новыми материалами о Чехове. Помню, как поразила его строчка из письма девятнадцатилетнего Чехова к младшему брату Михаилу: «Среди людей нужно сознавать свое достоинство».
— Вот откуда идет гуманизм Чехова, — говорил он. — И как рано осознал он социальную несправедливость. Собственно говоря, борьбе за человеческое достоинство Чехов и отдал свою жизнь, свое гениальное искусство художника.
Провожая Самуила Яковлевича, мы попросили его оставить памятную запись в книге отзывов. Он писал:
«Мне казалось, что знаю всего Чехова. Но вот сегодня, побывав в его ялтинском доме, я обнаружил строчку из его письма к младшему брату, которой я до сих пор не знал: «Среди людей нужно сознавать свое достоинство». От души желаю всем людям следовать этому правилу.
7.X.1061 г.
С. Маршак».
В эту осень Маршак еще раз побывал в музее. Он приехал с писательницей Е.Я. Ильиной в канун Октябрьской годовщины. Опять мы обошли музейные комнаты, поднялись на «капитанский мостик».
Как и в прошлый раз, Самуил Яковлевич задержался у плаката с поразившей его строчкой из письма юноши Чехова.
— Как я мог не заметить этой строчки, перечитывая письма Чехова, — говорил он Е.Я. Ильиной, — в ней весь будущий Чехов. Здесь основа его лирической тональности.
Мы заранее знали о приезде Маршака и приготовили «на подпись» сборник его переводов. У одной сотрудницы не было книги Маршака, и она попросила расписаться на томике рассказов Д. Лондона. Это рассмешило Самуила Яковлевича, и к ее удовольствию он написал: «Уважаемой А.В... на память. За Джека Лондона — С. Маршак».
Опять мы предложили ему книгу отзывов посетителей. Самуил Яковлевич спросил:
— Что же написать? Я уже столько написал в этой книге! Впрочем, в прошлый раз, на мой вопрос, как Чехов добирался с Набережной до своего дома, вы сказали: «Пешком. Ровно 22 минуты, по его подсчету». Я написал эпиграмму по этому поводу.
Так в книге отзывов появилась его стихотворная запись:
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений на ЗИЛе длинном,
Просто талант — на «Победе».
А кто не успел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину «Москвич»
Или ходит пешком. Как Чехов.
Это было стихотворение «Меры веса», которым заканчивается его сборник «Избранная лирика». В книге отзывов Самуил Яковлевич дал ему другое название — «О братьях писателях» (эпиграмма).
Маршак часто расспрашивал о работе музея, о новых чеховских публикациях, о зарубежных изданиях Чехова. Как-то особенно настойчиво повторял: «Все, все о Чехове собирайте. Все важно!»
В этом же году перед отъездом в Москву, прислал письмо: «Дорогой Сергей Георгиевич! В последние недели я болел, а когда, наконец, поднялся с постели, наш телефон оказался выключенным из сети, и я не мог ни условиться с Вами о встрече, ни попрощаться хотя бы по телефону.
И так до следующей встречи! Шлю сердечный привет Вам, Вашей жене и всем сотрудникам Чеховского дома, милого моему сердцу. Для меня это еще и дом Марии Павловны, знакомого и дорогого человека, нераздельно и неразлучно связанного с памятью Чехова.
Все последние дни я читал и как бы заново открывал для себя Чехова и думал о том, насколько больше поэзии было в его прозе, чем в современных ему стихах. И какие чистые тона были в этой поэзии, точно у великих иконописцев, — как ни странно такое сравнение. Одна повесть «В овраге» чего стоит! Мне хотелось сказать это Вам и другим работникам Дома Чехова, чья жизнь почти целиком проходит в стенах этого дома. Будьте все Вы здоровы и счастливы. Желаю Вам радостно встретить наступающий год — будем надеяться — год мира.
Ваш С. Маршак».
В октябре 1962 года Самуил Яковлевич был в музее со своим другом, английским парламентским деятелем и публицистом Эм-рисом Хьюзом.
Знакомя сотрудников музея с Э. Хьюзом, сказал, что гость хотя и является председателем общества Р. Бернса в Шотландии, но большой почитатель Чехова. Был несколько лет назад здесь и попросил еще раз показать музей. После экскурсии Хьюз рассказал о музее великого шотландского народного поэта. Маршак переводил.
В чеховском саду поспевали груши, и Самуил Яковлевич попросил подарить гостю несколько плодов с деревьев, посаженных еще Чеховым.
— Ничего, что не дозрели. К тому времени, когда Хьюз будет в Лондоне, груши дойдут.
* * *
Теперь трудно вспомнить, в какой связи Самуил Яковлевич спросил:
— Рассказывал ли я вам, что у академика Сперанского Чехов был любимым писателем?
В последние месяцы своей жизни он перечитывал Чехова. В комнате у Алексея Дмитриевича на столике у кровати лежал том Чехова... говорят, что и для Бунина Чехов был последним приветом жизни. Его жена рассказывает, как читала ему письма Чехова за два часа до смерти Бунина.
Чехов и для Маршака был писателем, которого он перечитывал с юности и до конца жизни. Видел я у него в Нижней Ореанде в набитом книгами шкафу двенадцатитомник Чехова.
* * *
Иногда, предупредив по телефону, что собирается в музей Маршак приходил со своими знакомыми литераторами. Сам показывал им комнаты Антона Павловиче. Потом спускались в сад, к горьковской скамье, окруженной кипарисами, посаженными еще Чеховым. Нравилась ему строгая планировка сада: узкие дорожки, посыпанные мелкой морской галькой, декоративность тонов и линий, которую он ощущал в посадке деревьев и кустов.
Вспоминал описание сада в стихах Бунина о Чехове:
Шурша по серой гальке, он прошел
Покатый сад. Взглянул на водоемы.
Сел на скамью. За белым новым домом
Хребет Яйлы и низок и тяжел.
Маршак садится на эту скамью. Приглашает то же сделать и других, говоря, что на ней сидели не только Горький и Чехов, но и другие литераторы.
О Бунине Маршак говорил часто, его работу по переводу «Песни о Гайавате» Г. Лонгфелло он считал образцовой. Она была для Бунина, считал Самуил Яковлевич, хорошей школой по овладению поэтическим мастерством. Работая над переводом поэмы, он ощутил поэзию самой жизни. А это — начало всякого крупного художественного дарования. Его первые стихи в печати очень посредственны, подражательны. Как ни странно, он подражал Надсону.
Перевод Лонгфелло ввел его в настоящую литературную среду. Бунин — пример того, как благодаря неустанному труду и самообразованию можно развить природные данные, добиться вершин поэтического мастерства. А ведь он не имел университетского образования, но знал многое и достиг этого самостоятельно.
Стихи Бунина незаметно перекинули мостик от разговора о Чехове, о Марии Павловне к поэзии и поэтам.
Кто-то из литераторов спрашивает Самуила Яковлевича:
— У кого Вы учились поэтическому мастерству?
— У Блока и Бунина.
— А лично встречались с ними?
— Блока видел несколько раз. Был у него в те годы, когда его творчество достигло наивысшей силы и успеха у читателей. Во время встречи Блок сказал мне:
— Вы счастливый человек! У вас есть солнце!
Спрашиваю Маршака:
Что он имел в виду?
— Солнце — это радость, жизнь, тепло, улыбка, — говорит Маршак.
— Вы пожимали руку Блока? — спрашивает литератор.
— Да.
Вспомнил Маршак и отзыв Блока о «Трех сестрах» Чехова.
— Блок тонко понимал пьесы Чехова, хотя сам был менее всего драматургом. Блок — изумительный лирический поэт. Некоторые его стихи — вершина поэзии. Вспомните хотя бы, к примеру, стихотворение, которое он начинает строчками: «Приближается звук и покорна щемящему звуку, молодеет душа».
Самуил Яковлевич до конца дочитал стихотворение. Читал он ровным глуховатым голосом. Очень четко звучала каждая строчка, державшаяся как бы на одном дыхании.
— Понимаете ли Вы, о чем говорит Блок в своих стихах? Это ведь кусок его жизни. А как написано! Ни сравнений, ни метафор. Попробуйте переставить слова — и ритм пропадает, стихотворение превратится в груду самых обыкновенных слов и банальных фраз. Вы чувствуете эту властную силу ритма. Она волнами накатывает на читателя — то длинные, то короткие строчки о горестной жизни без любви.
* * *
Не раз я пытался заговорить с Самуилом Яковлевичем, как он пишет. Но разговор не получался таким обстоятельным, как о стихах других поэтов. Однажды, чтобы начать такой разговор, стал читать его собственные стихи, напечатанные в «Огоньке»:
В полутьме я увидел: стояла
За окном, где кружила метель,
Словно только что с зимнего бала,
В горностаи одетая ель.
Чуть качала она головою
И казалось, что знает сама,
Как ей платье идет меховое,
Как она высока и пряма.
Слушал он, как бы про себя отмечая звучание каждого слова, каждой строки. На вопрос: «Как были написаны эти стихи?» — ответил:
— Под Москвой, где я живу зимой, растет молодая ель. Я часто любовался ее снежным нарядом зимними вечерами. Тогда думал о книге «В начале жизни», вспоминал годы детства и юности. Все так и было, как описано в стихотворении.
* * *
Слушать Маршака было огромным, ни с чем не сравнимым наслаждением. Его знания и русского и мирового поэтического творчества были безграничны. Он помнил наизусть свои переводы, особенно Бернса, Китса, Блейка. Стоило мне только сделать ошибку, читая его переводы, как он тут же замечал и поправлял. Но больше всего говорил о русской поэзии Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета, Блока, Бунина, из современников — Маяковского, Твардовского.
— В стихах Пушкина, — говорил он, — все удивительно, и прежде всего, — удивительны переходы от поэтического к прозаическому. И показал эти «переходы» в стихотворении «Зимнее утро». Прерывал чтение на отдельных строфах, строчках — обращал внимание на совершенно незаметные «переходы» от высокого слога к разговорной речи, которая воспринимается как что-то необыкновенно поэтическое:
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
— Пушкин хорошо знал возраст слов. И с каким искусством вовлекал он в звуковую стихию своих стихов такие слова, как «обветшалый»,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.(«Зимний вечер»)
— Поэтому особенно необходимо помнить об этом.
И рассказал, как сам «бился» над переводом одной строки из 146-го сонета Шекспира: «Моя душа — ядро земли греховной», — так начинается сонет в переводе. У Шекспира: «Моя душа — центр греховной земли». Центр — слово молодое в русском языке. Молодыми по происхождению словами не передать колорит этой эпохи. Только спустя некоторое время я нашел подходящее и по возрасту и по смыслу слово «ядро», близкое к подлиннику.
— И еще нужно помнить поэтам, особенно начинающим, об осторожном обращении с отвлеченными словами. Надо избегать их. Словарь поэта должен воздействовать на все пять органов чувств читателя. Я сделал однажды анализ рассказа Чехова «Припадок», где говорится о молодом снеге. Описывая, как он падал, Чехов захватывает этим зрелищем через зрительные, слуховые, осязательные ощущения, доступные каждому человеку.
* * *
О Брюсове и Бальмонте всегда почему-то говорил как о второстепенных поэтах. Как-то, смеясь, вспомнил шутку молодого Маяковского по адресу Брюсова:
— Он не Валерий, а Васька. Вместе с отцом пенькой торговал. И — не переставал восхищаться образными определениями, которые Чехов дал русской декадентской поэзии. Пользуясь выражением, заимствованным с какой-то таганрогской вывески, Чехов называл декадентские стихи «искусственными водами», а авторов этих стихов — «здоровенными мужиками», которые только притворяются декадентами.
Но однажды Маршак спросил:
— Кто из поэтов-символистов был у Чехова в Ялте?
И очень удивился, когда услышал:
— Бальмонт.
— Большой поэт, — говорил Маршак, — это соединение огромного таланта, стиховой культуры и непосредственности: свежесть восприятия жизни, уменье поэтизировать новые жизненные явления.
В этом смысле Твардовский большой поэт. Все эти качества в его стихах чарующе соединены. О нем по-настоящему еще никто не писал. О нем надо писать не только с пониманием масштабности, но и оригинальности его творчества. Писать так, как поэты пишут стихи, ощутить образ поэта — лирического героя, внутренне пережить его, переволноваться.
* * *
— Дорогой мой, я чуть не умер прошлой зимой, так плохо мне было, — сказал Самуил Яковлевич, когда позвонил в музей летом 1963 года. Маршак отдыхал в Доме творчества им. А.П. Чехова.
Стал расспрашивать, как будет отмечено в Ялте 100-летие со дня рождения Марии Павловны Чеховой.
Пригласил к себе.
За год, что я не видел его, он очень ослаб, похудел. Поднялись наверх. Огня не зажигали. Самуил Яковлевич в изнеможении опустился в кресло на веранде у круглого столика, накрытого для ужина.
Горячий кофе из термоса вернул ему силы. Он оживился, сказал, что сильно устает, работал над пьесой-сказкой для театра.
Очень сокрушался обилию присылаемых ему рукописей со стихами. Авторы более настойчивые приходили сами, звонили по телефону. Огорчала его самонадеянность многих молодых людей, которые, успев напечатать два-три стихотворения, говорили с ним по телефону таким тоном:
— Самуил Яковлевич? Здравствуйте. С Вами говорит поэт...
— Ничего не слышал об этом поэте, — говорит Маршак.
Когда молодой человек так заявляет о себе, мне как-то неловко становится... Просит дать отзыв о своих стихах. Приходится писать, так как сказать ему нужно многое и, прежде всего, о благоговейном отношении к литературе.
Увидев у меня в руках том Куприна, вспомнил его статью о Киплинге.
— Она едва ли не первая в России. Удивительно тонкая по проникновению в его поэзию. А ведь в это время Киплинг в Англии был больше известен как журналист.
Потом сказал, что закончил диктовать свои воспоминания о Марии Павловне Чеховой.
В апреле 1964 года в музей пришла рукопись воспоминаний, а через месяц последнее письмо, в котором он писал: «Посылаю Вам на память мою «Избранную лирику». Согласен на все Ваши поправки к моей статье о Марии Павловне, — но только прошу прислать мне копию статьи в окончательном виде.
Мечтаю вырваться в Ялту, но скоро ли удастся это, — еще не знаю. Ни один из моих спутников не готов к поездке, а ехать одному — при моей катаракте — мне боязно.
Крепко жму Вашу руку и шлю самый теплый привет Вашей жене и всей семье сотрудников Ялтинского Дома Чехова.
Ваш С. Маршак».
Приехать в Ялту ему уже не удалось.
Примечания
1. «Хозяйка чеховского дома». Составитель С.Г. Брагин. С. 63.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |