В феврале 1949 года Мария Павловна отправляла меня в Москву. Предстоял ремонт Дома-музея А.П. Чехова, и потребовались обои, которые подошли бы для оклейки чеховских комнат. Она вынула из пожелтевшего самодельного конверта образцы обоев, покупавшихся еще при жизни Антона Павловича, и сказала:
— Хорошо бы найти такие. А если не будет, то может быть из старых запасов на обойной фабрике отыщут подходящие. Посоветуйтесь тогда с Ольгой Леонардовной.
И вдруг в голосе Марии Павловны сдержанной, во всем, что касалось личных чувств, стала слышна грустная нота:
— Вот и познакомитесь с ней, — сказала она. — Завидую вам.
В прежние времена Мария Павловна каждый год ездила в Москву. В Москве ее застала Великая Отечественная война. Пробыла она тогда в столице недолго и поспешила в Ялту, к своему «детищу» — музею.
Пересчитав учреждения, куда я должен пойти, она опять заговорила о Москве, об Ольге Леонардовне.
— Побываете в Художественном театре. Я проводила там все вечера... Посмотрите Ольгу Леонардовну на сцене... Мне уже теперь надо Москвы.
Марии Павловне шел 86-й год.
В студенческие годы я видел Книппер-Чехову в «Вишневом саде», в «Горячем сердце», в концертах она выступала с чтением рассказов Чехова.
Повседневное общение с Марией Павловной, разговоры об Антоне Павловиче, об Ольге Леонардовне должны были психологически подготовить меня к этой встрече. И все же она представлялась мне как событие необыкновенное.
Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Москвин, Книппер-Чехова, Лилина... Наше поколение застало их на сцене в 30-е годы. Мы с благоговением произносили эти имена. А тут предстояло увидеть выдающуюся актрису Художественного театра в домашней обстановке, среди своих близких.
Но все произошло не так, как ожидалось, а совершенно просто, даже как-то обыденно. И, как я теперь понимаю, так только мне показалось в тот вечер, Ольга Леонардовна встретила меня словами:
— Маша мне писала о вашей поездке. Как там в Ялте?
И стала расспрашивать о музее, о Марии Павловне.
* * *
Через несколько дней, управившись с первоочередными поручениями по музею, звоню на квартиру Ольге Леонардовне. К телефону подошла ее близкий друг и домоправительница Софья Ивановна.
От нее узнаю, что вечером Ольга Леонардовна играет в «Воскресении» и уже послана в театр записка, чтобы ялтинцам оставили места.
Мне достался пропуск на два лица.
Театр начинается с вешалки. Так оказалось и на этот раз. Мы были удивлены необыкновенной предупредительностью контролера при первом предъявлении пропуска. И уж совсем смешались, когда у входа в партер седой билетер в форменной тужурке с значком летящей чайки у нагрудного кармана спросил нас:
— Знаете ли вы, молодые люди, на чьи места вам выдан пропуск?
И молча, с непонятной нам строгостью повел по центральному проходу зрительного зала.
— Это кресло Владимира Ивановича Немировича-Данченко, — сказал он, подойдя к середине шестого ряда партера, а это вот — кресло Константина Сергеевича Станиславского.
К креслам были прикреплены тускло поблескивавшие латунью пластинки с гравированными фамилиями основателей Художественного театра.
В «Воскресении» О.Л. Книппер-Чехова играла старую графиню Чарскую, жену бывшего министра. Когда открылся занавес, зрители встали и долго аплодировали актрисе. Чарская сидела за столом в своей гостиной и разговаривала со светской приятельницей Мариэтт.
Приход Нехлюдова оборвал аплодисменты. Чарская начала расспрашивать его о цели приезда в Петербург, потом он стал просить ее о протекции, чтобы добиться отмены решения суда, приговорившего Катюшу Маслову к каторге.
Я и сейчас слышу голос Ольги Леонардовны, низкий, красиво звучащий, когда она говорит Нехлюдову:
— Все, все для тебя сделаю!
Долгими аплодисментами проводила публика О.Л. Книппер-Чехову, когда она окончив роль, пошла за сцену.
Несмотря на то, что роль Чарской невелика, участие в спектакле, очевидно, утомило Ольгу Леонардовну. В тот вечер дома она показалась мне не совсем здоровой. Движения ее были замедлены, голос слабый. Без грима, в скромном, недорогом платье она все же чем-то напоминала Чарскую. Можно было подумать, что Ольге Леонардовна еще «не вышла» из роли, но в голосе, в движениях рук уже не было той наигранной, надменной изысканности, которая неотделима от облика Чарской. И так же, как на сцене, за круглым столом, покрытым старинной скатертью, напротив Ольги Леонардовны я увидел... Мариэтт.
Знакомя с ней, Ольга Леонардовна спросила:
— Узнаете? Софья Станиславовна Пилявская.
Вечер прошел в разговорах за чаем.
Ольга Леонардовна говорила о своей трактовке роли Чарской. Это был небольшой и очень своеобразный монолог. Он хорошо запомнился мне:
— Роль всего-то на десять минут, публика встречает меня хорошо. Графиня стара, глупа, ничего не понимает в политике. Но за кулисами министерских служб она в самой сердцевине интриг, вершит судьбами людей. Она знает весь сановный Петербург и оказывает влияние на назначения и смещения. Поэтому она сделает все, о чем просит ее Нехлюдов.
И как будто вернувшись к раздумьям, приглушенным на время другими тревогами, сказала:
— Роль графини единственная, что мне теперь по силам.
кажется, что сама Ольга Леонардовна взволнована вчерашним спектаклем не менее, чем те, кто был в зрительном зале и аплодировал ей. Публика действительно приняла ее хорошо... Она вспоминает отдельные эпизоды постановки. Вслушиваюсь в то, о чем она говорит, и в памяти отчетливо возникает скорбная фигура Нехлюдова на затемненной сцене. Актер читает текст от автора, рассказывая о жизни Нехлюдова, о случившемся с ним, о его душевном надломе.
— Все очень просто и в то же время изумительно, говорит она. Этот прием «от автора» в нашем театре применен впервые. Роль ведущего — труднейшая в пьесе. Ольга Леонардовна вспоминала о Качаловском исполнении ее.
— Качалов голосом, одним только голосом создавал мизансцены, за которыми напряженно следила публика. Слушая его одного, зрители представляли все, о чем он рассказывал.
Прошло очень немного времени со дня смерти В.И. Качалова. И может быть потому, что свежа была память об утрате, Ольга Леонардовна рассказала в этот вечер о своих последних встречах с ним.
— В то лето я жила у него на даче. Он уже был нездоров, но как-то пришел и говорит: «Хочешь, я тебе почитаю!» И начал читать сцены из «Воскресенья», относящиеся к Катюше. Они не вошли в пьесу. Читал великолепно, незабываемо...
Ольга Леонардовна говорит, что трудно описать его манеру чтения: все слито, органично, невозможно разъять и определить его слагаемые.
В те годы начали выходить «Ежегодники» Московского Художественного академического театра. В них публиковались архивные материалы по истории театра, воспоминания, статьи искусствоведов. Многие посетители музея А.П. Чехова в Ялте, читавшие «Ежегодники», спрашивали нас, какие были отношения между Станиславским и Немировичем-Данченко? При этом ссылались на разноголосицу в толковании театроведов.
Мне представился редкий случай спросить об этом Ольгу Леонардовну.
— Когда Станиславский был занят в пьесе, он, как и все актеры, спрашивал Владимира Ивановича: «Как играть?» Владимир Иванович удивительно дополнял Станиславского — человека экстремы, способного сегодня сыграть блестяще, а иной раз так, что оставлял в недоумении многих, кто видел его в этом спектакле раньше.
Владимир Иванович великолепно видел каждую роль — большая она или эпизодическая. Он мог перевернуть представление актера о готовившейся им роли, увидеть в ней скрытые возможности.
В другой раз, когда Ольга Леонардовна снова вернулась к разговору на эту тему, она назвала отношения Станиславского и Немировича-Данченко «изумительным содружеством», основанным на движении к одной цели, необыкновенно прочным, несмотря на многие превратности театральной жизни.
Всякий раз, когда я приходил, чтобы рассказать, как выполняются многочисленные поручения по музею, Ольга Леонардовна всегда спрашивала:
— Что пишут из Ялты?
Однажды я принес образцы обоев, которые вполне подходили для чеховских комнат. Ольга Леонардовна одобрила, и мы составили варианты оклейки для каждой комнаты.
— Какие лучше — пусть определит Маша! Так и напишите ей.
Через неделю из Ялты пришел пакет с образцами обоев, на которых было написано: «Утверждаю. М. Чехова».
— Ах, как хотела бы побывать в Ялте, в том уголке земли, где все мне так близко и так дорого, — мечтательно говорит она, прикрыв глаза рукой с раскрытым веером.
Рассматриваю на стене фотографии А.П. Чехова в тяжелых потемневших рамах. На одной он снят в кресле на балконе Ялтинского дома, на другой — стоит в саду с Каштанкой и Тузиком, двумя собаками, жившими во дворе, о привязанности которых к Антону Павловичу писали многие мемуаристы.
Обстановка в комнате Ольги Леонардовны скромная. Мебель покупалась, очевидно, в разные годы, далекие от нашего времени. Стол и стулья красного дерева, креслице карельской березы, подставки, когда-то полированные «под орех», и между ними совсем обыкновенные столики. Во всем что-то неуловимое, чеховское, исключающее претенциозность и накопительство всякого рода.
На лице Ольги Леонардовны я увидел милую и лукавую усмешку, когда она сказала:
— Надеюсь, вы ведете свою часть работы с любовью к памяти Антона Павловича?
Положение Художественного театра в те годы было сложное. Из его рядов выбывали один за другим выдающиеся представители первого поколения актеров, создателей МХТ.
Театр подвергался критике в печати. Ольга Леонардовна, сокрушаясь, говорила, что «Вишневый сад», блистательно шедший в театре десятилетиями, совсем «разболтался», нет уже ансамбля в актерском исполнении. Спектакль не пересматривался со дня выпуска его на сцену. Пришли в негодность декорации. Взамен выбывших актеров на ходу влились новые исполнители. Каждый играет по-своему.
— Без ансамбля играть Чехова нельзя, — говорит она.
Ей казалось, что Художественный театр стал совсем иным, что это уже не тот театр, который создавали Станиславский и Немирович-Данченко. Она развивала свою мысль, не обставлял ее доказательствами. Но видно было, что держалась она этого убеждения твердо, с огромной затратой душевных сил.
— Мельчают старые традиции, — говорила она, — современная драматургия мало дает возможностей поддерживать и развивать их в каждой новой постановке.
В том же сезоне Художественный театр поставил «Зеленую улицу» А. Суркова. Пьеса была написана на производственную тему. В этом, вероятно, и заключалось ее главное достоинство. Спектакль оказался проходным и быстро сошел со сцены. Но в душе Ольги Леонардовны он оставил, очевидно, ранящий след. Она рассказывала, как актеры потеряв всякую надежду на сближение с новыми характерами, отказывались от ролей.
В основу пьесы положен производственный конфликт. Но лишенный глубин человеческой психологии, он оставлял и зрителей равнодушными. На сцене развертывалась борьба между молодым паровозным машинистом-новатором и предельщиками, чуравшимися в работе всего нового. Взаимоотношения между людьми показаны были очень упрощенно, в пределах узких производственных коллизий.
— Старая русская драматургия, — говорила Ольга Леонардовна, — актеру давала много. Каждую роль можно было разрабатывать, искать в ней что-то новое, свое. Смотрите, Хмелев играл Каренина, как человека-машину, в этой же роли Кедров создал образ Каренина — чиновника, по-своему страдающего. В «Зеленой улице» актеру негде разойтись... Сдержанно отозвалась она о сыгранной А.К. Тарасовой роли жены генерал-директора дороги, предельщика, впоследствии снятого с работы.
Запомнился мне забавный эпизод за ужином после третьего блюда. Подали мусс, но не как обычно, белый, похожий на кашу, а трех цветов — желтого, розового, сиреневого, — искусно налитый в изящные глубокие тарелочки.
Возвращая свою тарелочку, Ольга Леонардовна постучала по донышку согнутым пальцем.
— Софа, а где же сладкое? — спросила она.
Что может еще быть подано? Но это был, оказывается, условный знак, и, как в игре, понятный только ее участникам.
Софья Ивановна вышла и вернулась с коробкой папирос. Ольга Леонардовна закурила и предложила нам. Потом спросила, какие театры летом были на гастролях в Ялте?
Я рассказал о постановке Крымского областного театра «Старики» Горького с участием П.П. Гайдебурова.
— Да. Горький... Когда я спрашивала его, как играть Настеньку, Алексей Максимович свои объяснения начал с того, что стал учить меня скручивать из обрывка газеты «козью ножку», и ссыпать в нее махорку. Долго она мне не давалась, и было противно. Я тогда не курила. Потом Горький обещал привести такую же девушку, советовал взять ее в дом на две недели помогать прислуге.
— Познакомитесь с ней и все поймете, — говорил он.
Во время этих разговоров Горький почему-то несколько раз назвал меня «тетушкой».
Ольга Леонардовна смеется, касаясь пальцем лица.
— Вопрос, как играть босяков Горького, тогда был решен просто. Актеры пошли в ночлежку. Из всего, что видели, отобрали характерное. И мне советовали побывать в ночлежке. Но я создавала свою Настеньку.
Совершенно неожиданно Ольга Леонардовна показала нам Настю: пьяной, жалкой — глаза полузакрытые, точно ее мутило от выпитого. Но это продолжалось секунды две. Ольга Леонардовна открыла глаза, и лицо ее приняло прежнее выражение.
— Театр принял Горького, — говорила она, — его героев. А это очень важно. Артисты были увлечены, как тогда говорили, фигурой Горького. Началось это во время наших гастролей в Ялте. Горький захватил нас своими рассказами. Говорил очень просто. С необыкновенным мастерством передавал в лицах диалоги, скупым жестом рисуя в воздухе то человека, то дерево, то извилину реки. И перед нами, как совершенно реальные, возникали одна картина за другой.
В оглядке на прошлое Художественного театра она чувствовала прочную опору в своих суждениях. В этом театре прошла вся ее жизнь. Тревожась о его будущем, Ольга Леонардовна не скрывала своих опасений по поводу новых веяний на сцене, в актерской среде.
— Быт не должен заслонять актеру основного в его жизни — театра, — говорила она. Мы жили в быту проще, чем теперешнее поколение актеров. Для нас театр был всем — и местом творческой работы, и собственным домом. Мне как актрисе не нужно было взнуздывать себя... Невозможно было отключиться от той жизни, которая шла на сцене. Она не замирала во мне. Я не чувствовала своей роли...
И вполне естественно, что Ольга Леонардовна не могла принять постановку «Зеленой улицы» как пьесы, достойной Художественного театра.
— Театр, — говорила она, — не был захвачен ее героями, актеры внутренне не приняли их...
Интересно рассказывала о гастролях Художественного театра в США. Они имели успех у американцев. Актеров приглашали различные клубы, ассоциации, меценаты. Но эти встречи, говорила она, мало оставили в памяти яркого, самобытного, талантливого. Хотелось домой, на родину. Все казалось мелким и серым. Настоящим развлечением были курьезные случаи.
Однажды актеры получили приглашение на вечер к театралу-миллионеру. Он прислал автомобили, так как его вилла была где-то на берегу Атлантического океана.
Сначала он показал несколько больших комнат, в которых были собраны картины и скульптуры со всего света, потом повел в свою библиотеку. Книги, книги — в шкафах, на стеллажах. К верхним ярусам стеллажей поднимался небольшой лифт-кресло с подлокотниками и откидными полочками.
Подвел к шкафу. «Это мои любимые авторы», — сказал он, — и достал X том Чехова. «Знаете, какой мой самый любимый рассказ?»
— «Нет, — говорю, — не знаю». — «Тоска»!
Я посмотрела на него и вспомнила извозчика Иону, у которого умер единственный сын!
«Кому повем печаль мою?»
* * *
Врачи разрешили Ольге Леонардовне поездку в Ялту. Она приехала незадолго до чеховской годовщины, чтобы встретить ее по установившейся традиции вместе с Марией Павловной.
15 июля в музее всегда было «большим днем».
Прием экскурсантов обычно продолжался с утра и до позднего вечера. Так было и тогда, в 45-ю годовщину со дня смерти Чехова.
Многие часы Мария Павловна и Ольга Леонардовна провели среди посетителей музея. Мне этот день запомнился как совершенно не похожий на обычные дни в музее. В присутствии близких Чехова не таким уже далеким казалось то время, когда сам Антон Павлович выходил на крыльцо этого дома, встречая своих знакомых, друзей и незнакомых ему людей.
И сегодня они шли и шли, поднимались по ступенькам к открытой двери с медной дощечкой: «А.П. Чехов».
Вечером на нижней террасе чеховского дома собрались гости: из мисхорского санатория приехали молодые актеры Художественного театра. Они несколько часов пробыли в музее, уезжали в город и теперь вспоминали отдельные эпизоды минувшего дня. Взволнованно они рассказывали о своих впечатлениях, перебивая друг друга. Мария Павловна и Ольга Леонардовна, уставшие, молча слушали.
Разговор еще более оживился, когда один из актеров, галантно поклонившись, спросил Ольгу Леонардовну, почему она не выступила перед посетителями.
— Зачем же, Маша все сказала.
Тут в разговор вмешалась Мария Павловна. С юмором она рассказала, как «не состоялось» выступление Ольги Леонардовны.
Из толпы вышли две девушки с букетами цветов.
Марил Павловна копирует срывающийся голос одной из них:
— Ольга Леонардовна, не могу Вам сказать при всех, как я люблю Вас, — и передала ей цветы.
Другая девушка преподнесла букет Марии Павловне и стала читать приветствие туристов и экипажа теплохода «Россия».
— Мы переглянулись с Ольгой Леонардовной, — говорит Мария Павловна, — и я поняла, что ответное слово придется сказать мне.
Вскоре после ужина Мария Павловна распрощалась с гостями. Актеры вызвались проводить ее.
Когда они вернулись, начали сдвигать стулья и, рассевшись вокруг Ольги Леонардовны, стали просить ее прочесть что-нибудь.
Ольга Леонардовна спросила галантного актера, какой из рассказов Чехова ему нравится больше всего.
Тот назвал «Даму с собачкой».
— Помните начало рассказа? — спросила она.
Актер стал читать, но дойдя до слов Гурова, называвшего женщин «низшей рассой», остановился, силясь вспомнить, что же было дальше.
Его выручила Ольга Леонардовна.
Много раз потом я слышал в записи, как она читает «Даму с собачкой», но впечатление было совсем другое, хотя читала тем же ровным голосом фразу за фразой, выделял отдельные моменты, которые казались лишь эпизодами неинтересной и однообразной жизни Гурова. В записи как-то стушевывался в ее голосе лиризм авторской интонации, и было похоже на бытовой рассказ.
Чтение прервалось неожиданно. Ольга Леонардовна сказала:
— Да, много в рассказе близкого мне... грусть расставания, слезы. Не любила я тогда ялтинского дома Антона Павловича.
Потом был разговор о Художественном театре. Ее спросили:
— Вы играете графиню Чарскую. Видели таких женщин в жизни. Они дали многое Вам для создания образа. А как же после Вас?
— Не знаю. А впрочем, уместно будет привести воспоминания А.К. Тарасовой, как она играла служанку в «трех сестрах».
И Ольга Леонардовна рассказала:
— По роли требовалось только пробежать через сцену, не произнося ни одного слова. Но Тарасова волновалась, как будто у нее была главная роль. Она чувствовала себя служанкой не только в те считанные минуты, когда пробегала по сцене, она будто прожила в доме Прозоровых годы.
Записал я тогда многое из того, что рассказано было Ольгой Леонардовной с некоторой горечью.
— Многие в театре говорят, что Чехова нужно играть по-другому, не так, как играли в эпоху Станиславского. Говорят, что Чехов не был тогда раскрыт полностью, актеры не видели его образы дальше авторского толкования. Может быть, это и так. Мы восхищались талантом Чехова и относились к нему по-особенному нежно. Вряд ли кто из нас понимал его тогда полностью и как следует, в том числе и Константин Сергеевич. Он верил во Владимира Ивановича и через него в Чехова...
Ее спросили:
— Будете Вы еще выступать на сцене?
— Могла бы сыграть несколько раз Раневскую.
Но «Вишневый сад» в то время редко шел в репертуаре.
Рассказала Ольга Леонардовна и о том, как прошло для нее расставание с Художественным театром.
— Я раньше думала, что уход со сцены будет ужасен. Ведь это все равно, что уход из жизни. Но он прошел для меня незаметно.
Тут Ольга Леонардовна заговорила взволнованно:
— Когда я поняла, что ухожу из другого театра, который мне мало напоминал тот, что создавали основоположники, я поуспокоилась... Большинство из нас были тогда молоды, безгранично верили в своих руководителей, обожали Чехова, гордились тем, что играли в его пьесах.
Последний раз она побывала в Ялте, когда приезжала на чествование Марии Павловны: в 1953 году основательнице дома-музея А.П. Чехова исполнилось 90 лет. В том же году Мария Павловна была на открытии памятника А.П. Чехову в Приморском парке.
В последующие годы Ольгу Леонардовну связывала с Ялтой только переписка. И все чаще мы получали письма с адресом музея на конверте, написанным рукой Софьи Ивановны.
Катастрофически ухудшалось зрение Ольги Леонардовны.
Вот несколько отрывков из ее писем:
«Простите, что пишу карандашом, так мне легче. Пишу больше по памяти, а читать не могу, буквы в таком фантастическом беспорядке, что не сумею прочесть.
Передайте всему коллективу мой самый сердечный привет. Кланяюсь Вам, будьте здоровы. Если будете в Москве — заглядывайте обязательно».
...«Мне кажется, что каждая весточка из Ялтинского музея приносит мне теплое воспоминание о моих близких, уже ушедших. Простите.
Очень мне трудно писать, а диктовать не умею. Будьте здоровы. Примите мой привет»1.
Из последнего письма:
«...Благодарю за Ваше, как всегда, обстоятельное письмо. Особенно тронул меня снимок нашего дорогого незабываемого Каштанки. Он так много напомнил мне мои утренние прогулки с Каштанкой и Рыжиком по саду. Спасибо Вам за чудесную надпись о характере Каштанки. Все это даже как-то согрело сердце.
Приятно мне было видеть группу сотрудников музея, хотя я некоторых из них не знаю. Радуюсь, что в музее все благополучно, больным желаю скорее поправиться.
Ваша О. Книппер-Чехова».
Примечания
1. Дом-музей А.П. Чехова в Ялте. Архив.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |