В статье, открывающей серию писем в Полном собрании сочинений И.С. Тургенева, М.П. Алексеев писал об эпистолярном наследии художников слова: «Письма писателей — важный источник, представляющий большое и разностороннее значение для изучения личности и творчества их авторов, времени, в которое они жили, людей, которые их окружали и входили с ними в непосредственное общение. Но писательское письмо — не только историческое свидетельство; оно имеет свои отличия от любого другого бытового письменного памятника, архивной записи или даже прочих эпистолярных документов; письмо находится в непосредственной близости к художественной литературе и может порой превращаться в особый вид художественного творчества, видоизменяя свои формы в соответствии с литературным развитием, сопутствуя последнему и предупреждая его будущие жанровые и стилистические особенности»1.
К сожалению, работ, посвященных изучению эпистолярного наследия русских писателей, чрезвычайно мало. Это в основном вступительные заметки к изданию их переписки. Достаточно хорошо изучено эпистолярное наследие Пушкина, однако специальной работы о поэтике этого жанра и его месте в творчестве писателя еще нет.
Переписка Чехова занимает исключительное место в русской эпистолярной литературе по объему, по масштабу хронологического охвата, по важности затрагиваемых проблем, по своим художественным достоинствам. Уже современники Чехова высоко оценили яркость и значительность его эпистолярного творчества. Перечитывая письма писателя, изданные его сестрой, Ю. Айхенвальд писал: «Наша заинтересованность его письмами еще более объясняется тем, что они — тоже творчество, что они тоже представляют собой ценный литературный памятник, художественную красоту. В нашей эпистолярной словесности займут они одно из первых мест. Литературные без литературности, непринужденные без чванства, богатые перлами острот и юмора, и примечательных мыслей, полные оригинальных критических суждений, звучащие почти неуловимой тонкой мелодией единственного чеховского настроения, письма Чехова похожи на его рассказы: от них трудно оторваться. Распечатать письмо от Чехова, пробежать его бисерные строки, — это, вероятно, было удивительным наслаждением, будто в свои конверты вкладывал он драгоценные крупинки своего таланта»2.
Хронологически эпистолярное наследие писателя охватывает почти 30 лет — с 1875 г. до конца жизни. По объему они занимают значительное место в литературном наследии Чехова: в различных архивах, музеях и частных собраниях хранится около пяти тысяч писем писателя. Однако трудно даже приблизительно назвать количество всех написанных писем.
Чехов писал письма не только побуждаемый к этому практической необходимостью, хотя среди его писем много и деловых. Переписка была для писателя средством творческого общения с людьми. Правда, в его письмах часто встречаются признания в том, что он не любит и не умеет писать письма. Так, он признавался Лейкину: «Если мои письма не всегда удачны, то это объясняется очень просто: не умею писать писем. Всегда в письмах я или недописываю, или переписываю, или же пишу чепуху, не интересную для адресата. Такова у меня natura» (XIII, 165).
И все же он писал письма часто, почти каждый день, иногда на многих страницах. Он старался не оставить без ответа ни одного адресованного ему письма. Он умел и любил писать письма, общение с людьми в письмах всю жизнь оставалось для него внутренней необходимостью: «Да, откровенно говоря, не понимаю я того писания к дорогим и близким людям, которое пишется по обязанности, а не в минуты хорошего настроения, когда не боишься ни за свою искренность, ни за размер письма» (XIII, 205).
Сохранились ответы на бо́льшую часть писем Чехова: он обычно не уничтожал получаемую корреспонденцию, аккуратно хранил ее в своем архиве, часто отмечая на недатированных письмах дату получения. Это помогает комментированию значительного количества его писем, расшифровке их содержания и определению времени написания. Для Чехова письма его корреспондентов имели огромное познавательное значение. Он сам не раз подчеркивал, что письма помогают ему лучше разобраться в человеке. Так, он писал брату Александру о В.В. Билибине: «Это душа человек <...> Мое знакомство с ним и письма, которые я от него получаю, едва ли обманывают меня» (XIII, 171). В 1888 г. он отзывался о письмах А.С. Суворина: «Необычайно симпатичные письма, рисующие этого хорошего человечину» (XVI, 163).
Чехов обращал внимание не только на содержание писем, но и на их форму. Он не раз восхищался умением брата Александра писать высокохудожественные письма. «Письмо, начинающееся словами «Евочька... и проч»... неподражаемо сочинено. Ты и Николка показали себя художниками», — писал Чехов брату в июле 1884 г. (XIII, 103). Через некоторое время он опять пишет ему: «Твое поздравительное письмо чертовски, анафемски, идольски художественно. Пойми, что если бы ты писал так рассказы, как пишешь письма, то давно бы уже был великим, большущим человеком» (XIII, 172).
Высоко ценя содержательность и художественность эпистолярного жанра, Чехов, однако, был против обнародования личной переписки, считая, что она освещает частную жизнь человека и интересы узкого круга лиц. В одном из писем он просил М.Г. Чехова: «Так как наши письма, дорогой мой, дружеская, интимная беседа, то не показывайте их никому, кроме членов Вашей семьи» (XIII, 208). Но иногда шутил: «Так как это письмо, по всей вероятности, после моей смерти будет напечатано в сборнике моих писем, то прошу Вас вставить в него несколько каламбуров и изречений» (XIII, 404).
До сих пор письма Чехова привлекали внимание исследователей преимущественно как источник сведений для понимания его идейно-творческих воззрений. Такой подход и закономерен и безусловно плодотворен. Но важен и другой аспект изучения. Эпистолярное наследие писателя — своеобразный литературный жанр его художественного творчества. Вопрос о стиле эпистолярии Чехова — тема специального исследования. Здесь мы попытаемся лишь наметить подход к этой теме.
Раскрывая своеобразие эпистолярного жанра, М.П. Алексеев писал: «В русских учебных руководствах риторики и поэтики начала XIX в. письмо определялось как промежуточный вид между диалогом и монологом, как «разговоры или беседы с отсутствующим», заступающие место «изустного разговора, но заключающие в себе речи одного лица» — как своего рода застывшая, запечатленная на бумаге речь к действительному или воображаемому собеседнику»3. Здесь Алексеев цитирует Н.И. Греча, который в «Учебной книге российской словесности» (Ч. 1. СПб., 1819, с. 52) определил жанровое понятие эпистолярии, особенно подчеркнув родственные признаки письма и подвергшегося письменной фиксация «разговора». Причем письма, как род прозаических произведений, ставились Гречем в «учебной книге» первыми из семи классов сочинений в прозе. В этом определении, с нашей точки зрения, наиболее полно раскрывается специфика эпистолярного жанра. Действительно, письмо является монологическим по форме: в нем рассказ всегда ведется от первого лица. По содержанию оно также близко к монологу: в письме автор много внимания уделяет себе — он рассказывает о событиях, происшедших в его жизни или жизни его близких и знакомых, делится своими мыслями, взглядами и чувствами. Но письмо — не разговор с самим собой о себе. В отличие от других жанров художественной литературы, переписка ведет прямой разговор о человеке с человеком. Этой своей чертой она имеет некоторое сходство с воспоминаниями, автобиографией, исповедью и «мыслями». Но если перечисленные жанры, как и художественные произведения, рассчитаны на совокупность разнохарактерных личностей, на некий безликий образ читателя, то письма всегда рассчитаны на одну определенную личность — на адресата. В этом отношении переписка по сути своей есть творчество не только индивидуальное, а и совместное, потому что автор письма всегда имеет в виду личность адресата, свои с ним отношения, его интересы, взгляды и т. д. Поэтому письма одного и того же лица к разным корреспондентам пишутся различно. Они отличаются и по тематике, и по стилю, и даже по тону.
«Каждое письмо есть портрет», — это фраза, брошенная В.В. Стасовым в одном из ранних его писем (от 11 августа 1858 г.), может быть отнесена как к автору письма, так и его корреспонденту. Б.Л. Модзалевский писал: «Общий тон частных писем лучше, чем какой-либо другой материал, дает нам возможность составить о писателе, которого мы не знаем лично, определенное и ясное представление, ощутить самую сущность его личности, понять его психологический, внутренний мир, его миросозерцание и душевное настроение, войти с ним как бы в непосредственное, интимное общение; в самом слоге писем, в манере изложения, в его тоне он весь как на ладони: недаром еще Бюффон сказал, что «по слогу можно узнать человека»4. Можно добавить, что по письмам при внимательном чтении легко можно составить характеристику и тех, кому они были адресованы. И не только по тем сведениям об адресате, которые содержатся в письме, но и по тому, какой стороной своей личности обращен автор к своему корреспонденту. Например, образ Чехова меняется в зависимости от того, к кому он пишет: с литератором он преимущественно литератор (см. письма к А.С. Суворину, Н.А. Лейкину, Д.В. Григоровичу, М. Горькому, В.Г. Короленко, А.Н. Плещееву и др.), с врачом он прежде всего врач (письма к Н.Н. Оболенскому, З.В. Чесноковой, Г.И. Россолимо, П.И. Куркину, И.И. Орлову и др.), в переписке с земскими деятелями он — общественный деятель, с родителями и сестрой он любящий сын и брат и т. д.
Писательское письмо, получившее распространение через печать, выходит за границы частного интереса и становится литературным явлением; и не только эпистолярным, но в известном смысле — художественным. Именно к письмам такого рода относится эпистолярия Чехова.
Письма Чехова нельзя расчленить на несколько последовательных хронологических групп. Хотя хронологически их также объединяет общность отдельных тем. Так, например, центральной в письмах 1883—1887 гг. является тема сотрудничества писателя в лейкинских «Осколках», в 1890—1891 гг. — подготовка и поездка на остров Сахалин, а затем работа над книгой «Остров Сахалин», в 1900—1904 гг. преобладает тема Московского Художественного театра. Чеховские письма естественно распадаются на отдельные замкнутые циклы, если их делить по адресатам. Каждый такой цикл имеет особую проблематику и свой стиль, определяемый личностью адресата и теми отношениями, которые связывали с ним автора.
В одно и то же время у Чехова сосуществуют самые различные эпистолярные жанры: деловые письма, письма-беседы, письма-пародии и т. д. Есть письма, жанр которых даже трудно определить, они рассчитаны на юмористический эффект, Их цель — позабавить, рассмешить адресата. Условно назовем их письма-юморески. Пожалуй, единственный очень распространенный в эпистолярии жанр почти не встречается в переписке Чехова — это письма-исповеди. К этому жанру можно отнести письмо писателя Д.В. Григоровичу от 28 марта 1886 г., но оно стоит особняком во всей эпистолярии Чехова.
В каждом отдельном цикле переписки господствует определенный жанр. Так, находясь в отъезде, Чехов писал домой письма, адресованные всей семье; по его собственному определению — «письма-дневники», своего рода путевые заметки. Повествование ведется от первого лица в виде подневных записей. Писатель воспроизводит разговоры, при которых присутствовал, изображает людей, с которыми встречался, описывает природу, быт, нравы, достопримечательности местности, делится впечатлениями от увиденных произведений искусств. Структура этих писем (календарное расположение записей, самый характер их литературной обработки, часто отсутствие обращения к адресату, характерного для эпистолярного жанра) формально напоминает дневники. Однако, хотя эти письма Чехова и написаны в традиционной форме дневника, писались они не для себя, они предназначались для чтения вслух в интимном дружеском кругу. Это, скорее, путевые заметки, близкие к жанру «путешествий». Они тщательно отделаны и выступают почти как особая жанровая разновидность художественной прозы. Из всех жанров эпистолярного наследия Чехова в них более всего чувствуется «литературность» стиля, их стилистическое сходство с чеховскими рассказами. Наверное, сам писатель не считал эти письма художественными произведениями, но, несомненно, видел в них заготовки для будущих своих произведений. Не случайно в конце записи от 25 апреля 1887 г. он тревожится за их сохранность: «Письма, которые я посылаю в Москву, принадлежат всей чеховской фамилии; боюсь, что с ними происходит та же история, что с «Новостями дня» (XIII, 321). Комментируя это место, М.П. Чехова пишет: «То есть, что письма читают все члены семьи, и они могли затеряться, как газета, которая выписывалась на имя матери. Чехов хотел, чтобы эти письма были сохранены, как материал, полезный для него в будущем» (XIII, 506). В письме А.С. Суворину из Благовещенска от 27 июня 1890 г. Чехов просит: «У меня глупое настроение, писать не хочется, и пишу я коротко, по-свински; сегодня послал Вам четыре листка об Енисее и тайге, потом пришлю о Байкале, Забайкалье и Амуре. Вы не бросайте эти листки, я соберу их и по ним, как по нотам, буду рассказывать то, что не умею передать на бумаге» (XV, 121).
Впервые к жанру письма — путевого дневника Чехов обратился в апреле 1887 г., когда он совершил путешествие к себе на родину, в Таганрог. Затем, уезжая из дома надолго, писатель почти всегда писал своей семье письма подобного рода: во время поездки на юг в июле 1888 г., на Сахалин в 1890 г., за границу весной 1891 г. и т. д.
Самый распространенный жанр чеховской эпистолярии — письма-беседы. Писатель сам не раз определял этот жанр своей переписки. Так, характеризуя одно из своих писем к брату Александру, Чехов писал ему 13 мая 1883 г.: «Я писал тебе как беллетрист, и как к лучшему из приятелей <...> Я думал и думаю, что поздравительные письма нам с тобой не под силу, что их с успехом можно заменить беседами о том, о сем...» (XIII, 63). Свою переписку с А.Н. Плещеевым и А.С. Сувориным Чехов расценивал как беседы на расстоянии. Он писал Плещееву 9 октября 1888 г.: «В Москве мне разговаривать не с кем, и я рад, что в Петербурге у меня есть хорошие люди, которым нескучно переписываться со мной» (XIV, 183—184). В письме Суворину от 6 февраля 1891 г. он признавался: «Я начинаю стареть, это я заключаю из того, что мне очень хочется «поговорить о литературе» (XV, 161). О своей переписке с Сувориным он пишет Ал.П. Чехову: «Я и старичина бомбардируем друг друга письмами: философствуем» (XIV, 241). Этим беседам в письмах Чехов придавал большое значение.
Мозаичность, равномасштабность, стилистическое многообразие отдельных частей письма — все это типичные черты живого эпистолярного стиля, его композиционный принцип. Он мотивирован самой природой эпистолярного жанра — его близостью к разговорной речи. Эту близость ощущал Чехов. Он писал И.Л. Леонтьеву (Щеглову) 18 июля 1888 г.: «Простите, голубчик... это не мораль, а разговор с Вами. Когда я пишу к Вам, я вижу Ваше лицо» (XIV, 136).
Стиль письма-беседы ориентируется на диалогические формы речи. В нем всегда подразумевается читатель-собеседник, который является как бы активным участником разговора. Автор письма или приглашает его к беседе на ту или иную тему, или отвечает на поставленные им вопросы. Поэтому в письмах этого жанра Чехов очень часто отбрасывает характерное для эпистолярии обрамление письма; в них, за редким исключением, нет обращения, они начинаются, как разговор, сразу с главной темы. Так, письмо А.С. Суворину от 17 декабря 1891 г. начинается как продолжение прерванного разговора: «Горничную вон, вон! Появление ее не реально, потому что случайно и тоже требует пояснений...» (XV, 296). В письмах Суворину от 11 и 13 декабря 1891 г. как бы продолжается начатая в письме адресата беседа: «15 к. совершенно достаточно за фельетон» и «Теперь я понимаю, почему Вы плохо спите по ночам...» (XV, 287—288).
Традиционные приветы и прощания обычно присутствуют в конце письма, реже око неожиданно обрывается.
Свободная конструкция письма-беседы позволяет не только придерживаться разговорной формы, но и вводить в его корпус куски художественной прозы или драматизированные сценки, анекдоты или литературно-критические обзоры. Например, в письме Лейкину от 27 июня 1884 г. содержится своеобразный очерк о судебно-медицинском вскрытии, участие в котором принимал Чехов (XIII, 100—101). В письме Суворину от 22 марта 1890 г. в лицах рассказывается анекдот о царе и Л.Н. Толстом (XV, 44). В письме ему же 28 декабря 1888 г. — анекдот о почерке Григоровича (XIV, 266). В письма Суворину от 2 октября и 18 декабря 1888 г. введены драматизированные сценки (XIV, 173—174 и 247—249). В письме от 3 ноября 1888 г. дан критический разбор статьи Мережковского о Чехове (XIV, 216—217).
Тон писем-бесед неоднороден в эпистолярии Чехова. Серьезные письма к Суворину, Плещееву, Григоровичу отличаются от интимно-шутливых писем к М.В. Киселевой, Ал.П. Чехову, Л.С. Мизиновой. Последние особенно близки к непринужденной беседе. В них ощущение бытовой интимности разговора поддерживается обилием шуток, каламбуров, дружеских прозвищ, жаргонных словечек, употреблением прозаически-разговорной лексики. Так, в переписке с Л.С. Мизиновой письма начинаются с комических обращений: «Думский писец», «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика!», «Милая Мелита», «Милая канталупочка» и т. д. Курьезные формулы прощания: «Прощайте, злодейка души моей. Ваш известный писатель», «Ваш известный друг Гунияди-Янос» (здесь используется название известного слабительного лекарства), «Ваш от головы до пяток, всей душой и всем сердцем, до гробовой доски, до самозабвения, до одурения, до бешенства. Антуан Тиекоф (Произношение кн. Урусова)», «Ну, до свидания, кукуруза души моей. Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас. Пишите мне о ваших успехах. Будьте благополучны и не забывайте побежденного Вами Царя Мидийского». Смешные подписи: «А. Кислота», «Царь Мидийский», «Рамоли», «Кушеткер», «Повсекакий Бумажкер». Для комического эффекта писатель нарочно искажает фамилию знакомого и поклонника Мизиновой Балласа, путая ее с театральным деятелем Барцалом и конем Буцефалом. Желая обратить особенное внимание на неизменный успех Мизиновой у мужчин, Чехов прибегает к шуточной мистификации. Он придумывает несуществующих поклонников Трофима и Прыщикова, причем принадлежность первого к высшему обществу подчеркивает тем, что рядом с его именем в скобках дает иностранную транскрипцию имени Трофим (Trophim). Начиная с первого письма к Мизиновой этот персонаж затем пройдет через всю переписку Чехова с Ликой. В письмах много каламбуров. «Вас не для того посадили за оценочный стол, чтобы Вы оценивали каждый свой шаг и поступок выше меры», — пишет Чехов в первом письме к Лике. 29 марта 1892 г. опять каламбурит: «Вам у нас будет удобно. Если в нашей усадьбе и нет кое-каких удобств, то мы постараемся, чтобы Вы в этих удобствах не нуждались». В письме от 28 июня того же года обыгрывают фамилию Вареников: «Вчера ели уже вареники из вишен с кружовенным вареньем. Кстати о варениках. Мой сосед Вареников во что бы то ни стало хочет купить у меня этот участок <...> Если удастся сварить кашу с Варениковым». Очень часто в переписке с Мизиновой Чехов обращается к жанру эпистолярной пародии. Он не раз дружески вышучивал тон писем своей корреспондентки. В письме от 28 июня 1892 г. пародируется жеманный тон любовных писем восторженных институток: «Ах, я, кажется, пишу глупости. Порвите это письмо. Извините, что письмо так неразборчиво написано, и не показывайте его никому. Ах, ах!»
Постепенно письма — путевые записки и письма-беседы исчезают из эпистолярии Чехова, к концу жизни писатель очень редко обращается к этим жанрам, вместо них появляются короткие письма-информации.
В эпистолярном наследии Чехова довольно большое место занимает так называемая деловая переписка с издателями, переводчиками, директорами театров, должностными лицами. Деловые письма господствуют в переписке Чехова с А.Ф. Марксом. Это — записки, краткие, суховатые по тону. Обстоятельными они бывают только тогда, когда пожелания писателя, связанные с изданием Полного собрания сочинений, оказываются исполненными недостаточно точно. Он очень сдержан, не сообщает о себе никаких подробностей, кроме тех случаев, когда его издателю нужна биографическая справка или Чехов объясняет причину задержки отправки законченной работы.
Среди писем Чехова особую группу образуют письма его к начинающим писателям и писательницам с различного рода советами по издательским и литературным вопросам, с развернутыми отзывами на их произведения. Это письма к Е.М. Шавровой, М.В. Киселевой, И.Л. Леонтьеву (Щеглову), Л.А. Авиловой, А.С. Лазареву-Грузинскому. Сюда же можно отнести письма, содержащие обстоятельный разбор отдельных произведений самого Чехова, своего рода автокомментарий, и критический анализ новых произведений уже маститых писателей. Например, анализ рассказа Д.В. Григоровича «Сон Карелина» в письме от 12 февраля 1887 г. (XIII, 279—281), автокомментарий к драме «Иванов» в письме А.С. Суворину 30 декабря 1888 г. (XIV, 268—274).
Эти письма занимают особое и важное место в творчестве писателя. Не будучи критиком и теоретиком литературы, Чехов не выступал с декларативными, теоретико-литературными статьями. Свои литературно-эстетические взгляды и принципы он в основном излагал в письмах-отзывах на те или иные произведения своих корреспондентов. Письма этого вида часто превращались в образные сжатые статьи по литературно-теоретическим вопросам на материале анализа произведений адресатов и становились незаменимым дополнением к его литературному творчеству. Сам Чехов не придавал значения своим критическим оценкам, склонен был умалять их ценность: «Я плохой критик, — может быть, и хороший, но своих критических мыслей я не умею излагать на бумаге». Но высказывания Чехова, содержащиеся в письмах-отзывах, свидетельствуют о том, что он обладал вполне определенным критерием в оценке литературных явлений. Это прежде всего требование правды в изображении жизни.
Письма-отзывы отличаются глубиной и блеском изложения, а главное — своей искренностью и принципиальностью. Сердечный, благожелательный и вместе с тем деловой тон характерен для этой переписки. В письмах-отзывах к начинающим писателям преобладает спокойное, обстоятельно-деловое повествование. Так, Чехов внимательно читал произведения Шавровой. Тонкий стилист и взыскательный художник, он откровенно сообщал ей свои критические замечания.
Мы не ставили себе задачей перечислить все эпистолярные жанры, которыми пользовался Чехов в своей переписке. Да это и трудно сделать. Тут можно говорить лишь об их относительной связи с тем или иным литературным жанром, так как в эпистолярии Чехова часто трудно определить жанровые границы письма.
Разнообразие жанров можно отметить и в переписке с Я.С. Мизиновой, братьями, сестрой и многими другими корреспондентами. Как уже говорилось, часто в письмах к ним Чехов обращался к жанру эпистолярной пародии. Остановимся на Письмах-пародиях к Мизиновой. В июне—июле 1891 г. он пишет ей два письма, в одном из которых пародируется объяснение в любви развязного и бесцеремонного кавалера: «Дорогая Лида! К чему упреки? Посылаю тебе свою рожу. Завтра увидимся. Не забывай своего Петьку. Целую 1000 раз!!! Купил рассказы Чехова: что за прелесть! Купи и ты. Кланяйся Маше Чеховой. Какая ты душка!»; в другом — темпераментного и решительного любовника: «Дорогая Лидия Стахиевна! Я люблю Вас страстно, как тигр, и предлагаю Вам руку. Предводитель дворняжек Головин-Ртищев. P.S. Ответ сообщите мимикой. Вы косая». К первой пародии была приложена фотография неизвестного моряка с надписью: «Лиде от Пети». Пародируя тон писем М.П. Чеховой к Мизиновой, писатель прибегает к мистификации: он пишет письмо от имени сестры: «Милая Лика! Если ты решила расторгнуть на несколько дней ваш трогательный тройственный союз, то я уговорю брата отложить свой отъезд. Он хотел ехать 5-го августа. Приезжай 1 или 2-го. С нетерпением ждем. Ах, если б ты знала, как у меня живот болит! Любящая М. Чехова». Пародийный стиль в письмах Чехова — своеобразная маска, которую надевает автор для того, чтобы скрыть свое истинное настроение и чувства. Здесь мы подошли к характернейшей черте всей эпистолярии Чехова.
Круг адресатов определенно характеризует круг его интересов, привязанностей, творческих сближений. Среди его адресатов много людей, которым он пишет регулярно или часто, и очень много случайных фигур. Наиболее обширны серии писем к родственникам, издателям, знакомым, к представителям литературной и театральной среды того времени. Среди тех, с кем он переписывался, мы находим многих выдающихся людей. Горький, Станиславский, Чайковский, Левитан, Комиссаржевская, Немирович-Данченко, Гиляровский, Григорович, Короленко, Репин, Бунин, Давыдов, Кони, Плещеев, Сытин — уже этот далеко не полный перечень имен говорит о богатом окружении писателя. Переписка Чехова содержит огромный материал не только для характеристики их личных отношений, она помогает понять художественное своеобразие их эпистолярии.
Так, сопоставление переписки М. Горького и Чехова дает возможность увидеть глубокие психологические различия между их авторами. Внимание Горького приковано к собственной жизни, чувствам, мыслям, настроению, к малейшим движениям своей души. Не то у Чехова. Его внутренний мир почти всегда скрыт от адресата. О его настроении, чувствах и ощущениях не рассказывается, о них можно судить только по вскользь брошенным фразам. Эту особенность чеховских писем отметил З. Паперный: «Чехову вообще несвойственны «излияния» о своем настроении, душевном состоянии. Обычно он ограничивается глухими, сдержанными намеками, отдельными фразами, обрывающимися обычно на самом важном и интересном месте, словно спохватывается и тут же меняет тему; каждое из таких признаний или полупризнаний может показаться случайным, но сопоставленные друг с другом, прослеженные в их последовательности, они складываются в картину законченную и определенную»5.
Уже в самых ранних письмах Чехова можно обнаружить недомолвки, умалчивание о самом существенном для автора. Первые дошедшие до нас письма писателя относятся к концу 1870-х годов и составляют законченный цикл: это переписка с двоюродным братом, М.М. Чеховым. Первое письмо этого цикла написано 7 декабря 1876 г. Предлагая брату свою дружбу и приглашая его к регулярной переписке, Чехов откровенно признается, что письма служат для него источником знания о человеке. «Я изучил Вас по письмам», — сообщает он брату. В этом же письме — разгадка знаменитого чеховского архива, в котором сохранены почти все письма когда-либо писавшиеся Чехову, независимо от личности адресата. Чехов пишет по этому поводу: «Будьте так добры, передайте от меня поклон многоуважаемой сестре Елизавете Михайловне и брату Григорию Михайловичу. Скажите им, что на юге есть у них брат, который собирает коллекцию разнородных писем (курсив наш. — А.М.). Желалось бы, если только возможно, получить от них письма» (XIII, 18).
Ярко и живо предстает перед нами в этом цикле Чехов-гимназист, жизнерадостный и энергичный, блещущий неистощимым юмором. Мы вправе были бы ожидать, что переписка с братом содержит много ценных подробностей о жизни Чехова в Таганроге в этот период, о его занятиях и настроении. Однако ничего подобного в ней мы не найдем. В письмах Чехова почти совсем нет ни внешних событий, рассказа о себе, о настроении своем он пишет мельком, вскользь, чаще всего это фраза или две.
Уже здесь четко проступает основная психологическая черта всей чеховской эпистолярии: писатель не дает возможности проникнуть в его душу, оставаясь в своих письмах как бы на втором плане. И как это ни парадоксально, но из писем Чехова, при их беглом чтении, мы больше узнаем об адресате, чем об их авторе. Первое впечатление от чеховской переписки — в них полностью отсутствуют самоанализ и психологические признания, однако своими мыслями и суждениями писатель делится щедро и часто. Вероятно, именно поэтому Чехов избегал писем-исповедей и так любил письма-беседы.
Недомолвки, умалчивания особенно ощутимы в интимной переписке Чехова. Характерна в этом отношении его переписка с Л.С. Мизиновой. Ее утонченный психологизм и художественные достоинства до сих пор привлекают к ней внимание исследователей, драматургов и сценаристов. Содержательный и глубокий «роман-исследование» — по определению И. Андроникова — о взаимоотношениях Чехова и Мизиновой написал Л.П. Гроссман6. Нельзя не согласиться с его трактовкой отношения Мизиновой к Чехову, но чувства писателя к своей корреспондентке, с нашей точки зрения, не совсем верно были поняты исследователем. По Гроссману, Мизинова питала к Чехову большое неразделенное чувство, он же «за внешней приязнью скрывал внутреннее безразличье» к ней. С этой точкой зрения трудно согласиться.
По форме письма к Мизиновой носят шутливый характер. Но среди ироничных подписей, каламбуров, пародий, комических обращений как бы затерялись серьезные фразы, проливающие свет на истинное отношение писателя к своей корреспондентке. «Отчего Вы хандрите по утрам? И зачем Вы пренебрегли письмом, которое написали мне утром? Ах, Ликиша, Ликиша!» — пишет Чехов 11 января 1891 г. В этих фразах можно уловить и сочувствие, и сожаление; ощущается контрастность стиля этих писем Чехова — шутливое и трагическое тесно переплетены. Например, в письме от 28 июня 1892 г. Чехов иронизирует: «Как только Вы написали мне, что мои письма ни к чему меня не обязывают, я легко вздохнул, и вот пишу Вам теперь длинное письмо без страха, что какая-нибудь тетушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы. С своей стороны тоже спешу успокоить Вас, что письма Ваши в глазах моих имеют значение лишь душистых цветов, но не документов». И тут же слова, несколько иные по тональности: «Передайте барону Штакельбергу, кузену и драгунским офицерам, что я не буду служить для них помехой. Мы, Чеховы, в противуположность им, Балласам, не мешаем молодым девушкам жить. Это наш принцип. Итак, Вы свободны». А далее — эмоциональный переход: «Снится ли Вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей? В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею. Воображаю, как злорадно торжествуете и как демонски хохочете Вы, читая эти строки...» (XV, 401—402). Такого рода шутливые полупризнания содержатся во многих письмах к Мизиновой. Сопоставленные друг с другом, прослеженные из письма в письмо, они складываются в законченную картину отношения Чехова к его корреспондентке. Возникает впечатление, что между ними ведется очень тонкая и скрытая полемика о самом важном — о смысле жизни, об отношении к людям и труду, о человеческом достоинстве, о доверии, об этических нормах поведения. Чехову претила богемная жизнь его приятельницы с пестрым хороводом знакомых и поклонников, с бесцельностью времяпрепровождения и беспечностью развлечений. Его коробит нарочито развязный язык писем Лики. «Сейчас получил от Вас письмо. Оно сверху донизу полно такими милыми выражениями, как «чорт вас задави», «чорт подери», «анафема», «подзатыльник», «сволочь», «обожралась» и т. п. Нечего сказать, прекрасное влияние имеют на Вас такие ломовые извозчики, как Trophim», — иронизирует он в письме от 12 июня 1891 г. Об этом пишет он и в письме 20 июня 1891 г. (XV, 212—213 и 215). Чехов стремится отучить ее от дурных привычек: «Мне Басов писал, что Вы опять стали курить. Это подло, Лика. Презираю Ваш характер». В следующем письме он опять возвращается к этой теме (XV, 402 и 410). В письме от 28 декабря 1892 г. шуткой старается прикрыть горечь разочарования: «Вы писали мне, что бросили курить и пить, но курите и пьете. Меня обманывает Лика. Это хорошо. Хорошо в том отношении, что я могу теперь, ужиная с приятелями, говорить: — Меня обманывает блондинка» (XV, 459). Ему хочется изменить образ жизни Мизиновой, поэтому в письме от 16 июля 1892 г. он предлагает ей: «Лика, приезжайте к нам на зиму! Ей-ей, отлично проживем. Я займусь Вашим воспитанием и выбью из Вас дурные привычки» (XV, 409).
Чехова возмущает безответственное отношение к своему делу. В конце июля 1892 г. он писал Мизиновой: «Вы отдали перевод пьесы немке? Представьте, я ожидал этого. У Вас совсем нет потребности к правильному труду. Потому-то Вы больны, киснете и ревете, и потому-то все вы, девицы, способны только на то, чтобы давать грошовые уроки и учиться у Федотова глупостям. Я написал Вам длинное, ругательное письмо, но раздумал посылать его. Зачем? Вас не проймешь <...> Ну, будьте здоровы, блондиночка. В другой раз не злите меня Вашею ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их» (XV, 412).
Все это свидетельствует о внутренних расхождениях между Чеховым и Мизиновой. Они объясняются коренным различием натур, воззрений, жизненных целей. Однако лейтмотивом переписки Чехова с Мизиновой являются не эти расхождения, а большое сердечное влечение писателя к своей корреспондентке. Игра слов маскирует глубокие чувства и душевную боль от сознания невозможности общего счастья. Почти в каждом письме Чехова чувствуется тоска по Лике, его желание скорее увидеть ее, быть с ней. Об этом своем желании он не пишет прямо, оно читается между строк. Писатель то напоминает ей, что она обещала приехать в Богимово к брату Ивану, то приглашает ее вместе ехать в Мелихово, где ее «так любят», то извещает, что ее приезда «все ждут» с нетерпением.
В письмах этого цикла Чехов часто прибегает к приему, который вообще характерен для его эпистолярии в целом. Стараясь скрыть за шутливым тоном значительное событие в своей жизни или факт, который его очень волнует в данный момент, писатель мимоходом, в чрезвычайно лаконичной форме сообщает адресату об этом важном факте или событии. На общем повествовательном фоне это сообщение выглядит незаметным, и при беглом чтении его можно пропустить. Чтобы подчеркнуть его значительность для себя, писатель в одном письме несколько раз возвращается к этому событию, перемежая речь о нем вставными деталями и эпизодами, никакого отношения к нему не имеющими. Для примера возьмем письмо Чехова к Мизиновой от 29 марта 1892 г. Лейтмотив его — желание увидеться с корреспонденткой. Письмо строится на чередовании абзацев, несущих основную авторскую мысль, с вставными деталями и эпизодами, не имеющими никакого отношения к лейтмотиву письма. В начале письма сообщается: «Все мы с нетерпением ожидаем Вашего приезда», через абзац шутливая угроза: «Какие муки мы должны будем придумать для Вас, если Вы к нам не приедете? Я оболью Вас кипятком и раскаленными щипцами вырву из Вашей спины кусок говядины»; еще через абзац нежная просьба: «Напишите мне, Мелита, хотя две строчки. Не предавайте нас преждевременному забвению. По крайней мере делайте вид, что Вы нас еще помните. Обманывайте нас, Лика. Обман лучше, чем равнодушие»; а еще через два абзаца признание: «Денег нет, Мелита <...> А главное — нет Мелиты и нет надежды, что я увижу ее сегодня или завтра». Этот мотив, проходящий через все чеховское письмо, нарочито снижается вставными прозаическими сообщениями подобного рода: «Клопов и тараканов у нас множество. Делаем из них бутерброды и едим. Вкусно» (XV, 356—357). Этим приемом чередования писатель ослабляет концентрацию чувств, и в то же время подчеркивает их значимость для автора в настоящий момент.
Понятие «подтекст» следует использовать не только для характеристики чеховской прозы и драматургии, он имеет место и в его эпистолярии. Эта художественная особенность чеховских писем не затемняет, не оставляет в тени образ автора, а, наоборот, в первую очередь рисует его самого, как бы образуя многогранный литературный автопортрет писателя. Важнейшие черты творческой личности Чехова отразились в его переписке.
Сдержанность выражения эмоций — вот основная черта писем «мизиновского» цикла. В этом проявилась одна из сторон личности Чехова — его ранимость. Эта черта чуткой художественной натуры, которая особенно реагирует на бесцеремонное вторжение во внутренний мир человека и потому старается скрыть от постороннего глаза свои чувства и переживания. В этой переписке отразилась и другая сторона его личности — убежденность; Чехов, известный деликатностью своей натуры, не скупился на резкие слова в борьбе за свои убеждения. Их писатель защищает страстно. Он ненавидел обыденность, пошлость, прозаичность мещанского существования, отсутствие в нем духовных запросов, пренебрежительное отношение к труду. Ему претили в мещанине страх за личное благополучие, расчетливость, мелочность, напускная сентиментальность. Личность при этом стиралась, теряя свою индивидуальность, становилась посредственной. В отходе от трудовой деятельности, в стремлении к легкой жизни, в сосредоточенности на своих личных переживаниях, в желании уйти в свой замкнутый мир Чехов видел ростки мещанской психологии и страстно боролся против них.
Пафос борьбы, пронизывающий многие письма Чехова, в которых он отстаивал свои убеждения, не вяжется с традиционным представлением о Чехове, как о человеке с постоянной «мягкой, словно виноватой улыбкой» на лице. Это отметил Б. Мейлах, анализируя творчество писателя. Он пишет: «Возникшая давным-давно версия о человеке с застенчивой, мягкой, почти виноватой улыбкой» наложила свой отпечаток на восприятие творчества Чехова и все еще мешает видеть в его картинах, нарисованных «без карандашного нажима», суровость и беспощадность анализа, негодование и непримиримость, взрывчатую силу сопротивления. Слова современников, уверявших, что, несмотря на наружную сдержанность, в характере Чехова было много азарта, страсти... — не любят цитировать, они так не вяжутся с привычными представлениями; но ведь и формы проявления его характера необычные!»7. Страстные, ироничные, сдержанные в выражениях чувств и вместе с тем глубоко лиричные и изящные письма Чехова к Мизиновой читаются как фрагменты очень «чеховской» повести в письмах. В них нашли выражение основные тенденции стиля его художественных произведений.
С годами содержание и стиль писем Чехова меняются. Постепенно из его эпистолярии исчезают откровенные высказывания, пространные рассуждения, юношеский задор, страстная полемика, развернутые отчеты о планах, намерениях и текущей работе, характеристики и меткие зарисовки людей, с которыми он встречался, описания природы и местности, где он бывал. В письмах последних лет жизни писателя все это заменяется краткими информациями. Стиль становится более сдержанным и деловитым. Из писем уходит былая яркость и образность изложения, исчезает «литературность» отделки. Большинство писем по форме напоминает обычное бытовое и деловое письмо. Самый тон поздних писем сильно меняется, в них часто встречаются жалобы на плохое самочувствие, болезнь и проскальзывает сознание безнадежности своего состояния. Юмор Чехова становится тоньше и печальнее.
А. Дерман в предисловии к изданию переписки Чехова с О.Л. Книппер эти изменения в эпистолярии писателя объяснял душевным состоянием в последние годы жизни. Он писал: «Перемена эта происходила, вероятно, не только как результат одолевавшей писателя болезни. Едва ли можно сомневаться, что углубленная сосредоточенность Чехова, о которой свидетельствуют все знавшие его в последние годы и которой не замечали в нем, когда он был молод, отражала какие-то глубокие процессы, происходившие в нем. Чехов становился все менее словоохотлив, он уходил внутрь себя. Да и жизнь вокруг него претерпевала какие-то глубокие изменения, становилась все серьезнее... Это и упадок физических сил легли характерным отпечатком на письма Чехова <...> Они лаконичны, часто невеселы, серьезные вопросы в них не «трактуются», а как бы задеваются чуть-чуть, мимоходом, легким намеком».
Наша статья не преследовала цели охарактеризовать все эпистолярное наследие писателя. Из огромного множества писем Чехова выбраны некоторые из тех, что позволяют показать особенности поэтики чеховской эпистолярии, ее художественное и жанровое своеобразие.
Чехов никогда не переставал быть писателем, это всегда было на первом месте, даже в его переписке. Его письма — своеобразные произведения искусства, потому что познавательные и эстетические качества слиты в них воедино. Образная передача событий, фактов и лиц приближает их к художественному творчеству.
Примечания
1. И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. I, М.—Л., «Наука», 1961, с. 15.
2. Ю. Айхенвальд. Письма Чехова. М., 1915, с. 4—5.
3. И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 1, с. 15.
4. А.С. Пушкин. Письма, т. 1. М.—Л., 1926, с. IV.
5. З. Паперный. А.П. Чехов. Очерк творчества. М., 1960, с. 93.
6. «Прометей», т. 2. М., 1967, с. 218—289.
7. Б. Мейлах. Талант писателя и процессы творчества. Л., 1969, с. 309.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |