А.С. Мелкова. Творческая судьба рассказа «Душечка»

Рассказ «Душечка» принадлежит к числу тех чеховских произведений, в которых особенно глубоко скрыто отношение автора к герою.

Образ Душечки складывался в сознании Чехова постепенно, в течение почти десяти лет; в нем соединились и переплавились разные творческие замыслы. Характер Ольги Семеновны, на первый взгляд такой примитивный и бесхитростный, в сущности непрост. Сложность авторского отношения к нему — и насмешка, и юмор, и сочувствие — вызывала разную реакцию и разное истолкование его читателями и исследователями.

Эту особенность «Душечки» сразу, по выходе ее в свет, отметил Толстой: «Превосходный рассказ! И как истинное художественное произведение, оно, оставаясь прекрасным, может производить различные эффекты»¹. Спустя некоторое время, 27 января 1899 г., Толстой дал такое образное определение «Душечки»: «Это перл. Подобно бумаге-лакмусу, она производит различные эффекты»².

При чтении этого рассказа Толстой испытывал противоречивые чувства:

«Лев Николаевич <...> прочел отлично всем «Душечку» Чехова, и все очень смеялись»³, — записала С.А. Толстая 15 января 1899 г.

«В комических местах иногда начинал сам до слез смеяться, а в трогательных обливался слезами», — вспоминал А.Б. Гольденвейзер⁴.

«Читая его, Лев Николаевич несколько раз принимался хохотать до слез, заражая своим смехом всех присутствующих», — сообщал А.С. Бутурлин П.А. Строеву 15 сентября 1902 г.⁵

«Особенно восторгался рассказом «Душечка» и читал нам его вслух. В некоторых местах слезы умиления его душили, и он не мог читать и передавал книгу своему соседу», — писал Х.Н. Абрикосов Н.А. Абрикосову 27 января 1903 г.⁶

При первом же чтении Толстым рассказа у некоторых его слушателей сложилось представление о Душечке как характере отрицательном, а отношение автора к образу понималось как насмешливое.

«В «Душечке» я так узнаю себя, что даже стыдно», — признавалась Т.Л. Толстая в письме 30 марта 1899 г.⁷

М.О. Меньшиков в письме 19 января 1899 г. передавал мнение «одной дамы, очень дружной с Толстым»: Чехов «слишком с юмористической стороны смотрит на женщину, выставляя ее доброй до глупости, не имеющей ничего своего, смотрящей на все глазами мужчины» (ГБЛ).

И.И. Горбунов-Посадов 24 января 1899 г., рассказывая в письме к Чехову о чтении у Толстых «Душечки», писал: «Какая-то дама сказала, что <...> это насмешка обидная над женщиной»⁸.

В том же письме Горбунов-Посадов предполагал: «Она совсем не поняла рассказа. По-моему, отношение автора к «Душеньке» («Душечке») никак не насмешка — это милый, тонкий юмор, сквозь который слышится грусть даже над «Душенькою», а их тысячи...».

Спустя несколько лет он изменил свой взгляд на «Душечку». В первых числах января 1905 г. Горбунов-Посадов советовал Толстому не включать рассказ в «Круг чтения», боясь, что «он может подать повод к самым разномысленным толкованиям. Рассказ этот, по-моему, превосходно, по-гоголевски написанная, трогательная сатира на те пустые женские сосуды, которые, не имея ничего своего, наполняются беспрепятственно всем тем, что в них вливают»⁹.

Недовольный письмом Горбунова-Посадова, Толстой так объяснил Д.П. Маковицкому свое понимание произведения: Чехов «шутя хотел рассказать про любовь Душечки, но привязанность, любовь к любимому существу — самое трогательное, что есть в женщине»¹⁰. Он решил дать свое толкование рассказа в специальном послесловии к нему.

Толстой нашел противоречие между замыслом писателя и его воплощением. Он считал, что Чехов задумывал образ отрицательный, но независимо от его желания, характер героини получился положительный.

Чехов «хотел высмеять женщину, но <...> бог поэзии взял верх, и он описал их прелесть, самопожертвование», — говорил Толстой в феврале 1905 г.¹¹

В «Послесловии» к рассказу «Душечка» Толстой писал: Чехов, «как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть женщина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем ее сводит судьба.

Рассказ этот оттого такой прекрасный, что он вышел бессознательно»¹².

Подобное же суждение о несходстве намерения художника и результата его работы высказали профессор медицинского факультета Московского университета А.Б. Фохт, бывший преподаватель Чехова, и знаменитый историк В.О. Ключевский. По выходе в свет рассказа Фохт читал его в кружке Н.В. Давыдова, известного судебного деятеля, близкого знакомого Толстых. Впоследствии Фохт вспоминал: «Чехов думал сделать свою героиню смешной, но она вышла симпатичной, получился непосредственный женский тип, исполненный детской доброты. Талант не позволил! Талант оказался сильнее писателя, и Ключевский, присутствовавший при чтении рассказа, заметил: «Вот, какова сила таланта!»¹³.

По-разному воспринимали образ Душечки современники Чехова — его корреспонденты.

На другой день после выхода в свет журнала «Семья» с рассказом «Душечка», 4 января 1899 г., «усердная читательница и почитательница» Чехова, Е. Ламакина из Москвы, просила его точно определить свой взгляд на «подобный тип женщин»: «<...> что именно вы хотели сказать этим рассказом? Я привыкла — читая ваши произведения последних лет — всегда выносить более или менее ясное представление о цели — ради которой писался вами тот или другой рассказ <...> Должна вам сознаться, — заканчивала она письмо, — что во мне и в большей части моего кружка тип, выведенный вами, вызвал не столько сочувствие, сколько вполне отрицательное отношение, а во многих даже насмешку и недоумение — почему вы сочли нужным обращать свое внимание на подобных женщин» (ГБЛ).

В утраченном письме к З.Г. Морозовой Чехов упоминал, что «многие строгие дамы были недовольны его рассказом: «Пишут мне сердитые письма», и шутя заметил о подушке с надписью «За Душечку», которую З.Г. Морозова и ее дочь Маша, восхищаясь рассказом, послали автору: «Моя Душечка не стоит такой подушечки»¹⁴.

Писательница Е.М. Шаврова, а также ее родственники и друзья отнеслись к образу Душечки восторженно: «От «Душечки» здесь все в восторге, — и такая она, право, милая!» — сообщала она 10 января 1899 г. из Москвы (ГБЛ). В письме от 23 февраля ее сестра, А.М. Шаврова, говорила о жизненности образа главной героини: «Когда читаешь этот рассказ, то так и видишь перед собой симпатичную «Оленьку» и невольно начинаешь ее искать среди своих знакомых» (ГБЛ).

Д.А. Усатов, бывший оперный певец, живший в 1898—1899 гг. в Ялте, прочитав «Душечку», уверял, что «все мужчины — подлецы, а все женщины — прелестные создания» (письмо Чехову от 10 мая 1899 г. К. Иловайской, владелицы дачи «Омюр» в Ялте, где Чехов работал над «Душечкой») (ГБЛ).

Современная Чехову критика почти не заметила рассказ, затерявшийся в непопулярном журнале «Семья». Образ Душечки привлек внимание А.С. Глинки (Волжского), который рассматривал его как отрицательный, созданный влиянием гнетущей действительности. По мнению критика, чрезвычайная податливость Душечки внешним условиям объясняется душевной бедностью, отсутствием духовных интересов: «Внутренний мир Душечки — только грубый механический отпечаток действительности, случайный сколок с условий окружающей ее жизни; если нет жизни вне ее, внутренний мир Душечки пустеет, пропадает желание жить, всякий живой интерес <...>». Он относил Душечку к большим художественным обобщениям (наряду с Ионычем и «человеком в футляре»), к типу людей, которые «рабски покорно, без тени протеста» отдаются «бессознательной силе стихийного течения обыденной жизни»¹⁵.

М. Горький в статье 1904 г. также осудил Душечку за смирение и покорность: «Ее можно ударить по щеке, и она даже застонать громко не посмеет, кроткая раба»¹⁶.

Как же сам автор расценивал этот вызвавший столь разноречивые суждения образ?

Он назвал рассказ «юмористическим» (письмо А.С. Суворину 27 января 1899 г.), но известно, что в письмах он нередко давал уклончивые или шутливые характеристики своим произведениям.

Уточнить взгляд Чехова на образ Душечки в какой-то мере помогут данные о творческой истории рассказа — от возникновения замысла до его завершения; анализ того, как в разных заметках, записях и других произведениях Чехова вызревали идеи и мотивы, получившие такое законченное, классическое воплощение в «Душечке».

Рассказ был написан в конце 1898 г.

К характеру Душечки протягиваются нити от начатой в конце 1880-х годов, но незавершенной повести.

Отрывки из нее сохранились в Центральном государственном архиве литературы и искусства¹⁷. Это — вырезки из рукописи; все они неправильной формы, исписаны черными чернилами, одинаковым почерком, на одной и той же бумаге. Прислать их Чехов просил сестру из Ниццы 17 декабря 1897 г.: «У меня в столе <...> в большом конверте хранятся вырезки писчей бумаги с кусочками начатой, но оставленной повести <...> Вырезки имеют вид полосок, вырезанных ножницами из четвертушек. Ни одной нет целой четвертушки». В разделе — «Записи на отдельных листах» — они опубликованы в т. XII Полного собрания сочинений и писем Чехова (1949).

Мотивы этой повести были использованы Чеховым также в «Рассказе неизвестного человека» (1887—1892) и в повести «Три года» (1894), хотя текстуальных совпадений здесь нет.

В отрывках из «оставленной повести» сохранились отдельные черты облика некой Ольги Ивановны, обладающей способностью любить не только живые существа, но и неодушевленные предметы; женщина эта — своего рода источник, излучающий любовь и ласку: «К старым, отживающим креслам, стульям и кушеткам Ольга Ивановна относилась с такою же почтительной нежностью, как к старым собакам и лошадям, и комната ее была поэтому чем-то вроде богадельни для мебели» (XII, 301).

Из другого отрывка: «О.И. была в постоянном движении; такие ж<енщи>ны, как пчелы, разносят оплодотворяющую цветочную пыль» (XII, 302).

На листке, начинающемся словами: «<...> лучом благодати <...>», опять возникает фигура Ольги Ивановны, вдовы, как и Ольга Семеновна в «Душечке». Она похожа на Душечку тем, что ласкова, ограниченна и нет у нее своих слов для выражения мыслей: «Она читала молитву <...>, сочиненную одним стариком, товарищем ее покойного мужа. Эта молитва была тем хороша, что в ней в сжатой форме и на обыкновенном разговорном языке говорилось обо всем, что нужно: и о счастье, и о детях, и о сомнениях, и об усопших. Ольга Ивановна молилась редко и всякий раз находила в этой молитве все новые и новые прелести <...> Зеленые и красные окошечки лампадки отражались в золотой ризе маленькой иконы, и это было так красиво и ласково, что О.И. пожалела, что дочитала до конца молитву и что ей уже не о чем говорить богу» (XII, 326).

Заметка об Ольге Ивановне есть и в начале первой записной книжки Чехова. Между 27 и 30 марта 1891 г., находясь сначала в Болонье, а потом во Флоренции, Чехов отметил: «Когда О.И. спит, у нее блаженнейшее выражение лица» (I зап. кн., с. 4).

Одна из последующих записей о брате Ольги Ивановны, который «любил чашки, подстаканники, запонки, галстуки, трости, духи» (I зап. кн., с. 5), почти дословно совпадает с характеристикой Панаурова в повести «Три года»¹⁸.

Образ Ольги Ивановны не вошел в повесть «Три года». На несколько лет он был Чеховым оставлен. Этот женский тип с самого начала задуман был как двойственный: Ольга Ивановна симпатична (добра, нежна), и в то же время беспредметно добра, не умеет самостоятельно думать.

Но одна мысль Чехова о характерном женском свойстве, предназначенная для повести «Три года», проходит затем и в «Душечке», становится основой ее сюжетной схемы, ключом к пониманию характера героини.

В записной книжке есть заметка к повести «Три года»: «Женщина не может долго оставаться без привязанности, и потому X. сошлась с Ярцевым» (I зап. кн., с. 26). В тексте «Русской мысли», где повесть была опубликована, первая часть записи воспроизводилась полностью. Лаптев, расставшись с Рассудиной, женился на Юлии. После он «старался понять, почему Рассудина сошлась с Ярцевым, и объяснял себе это тем, что женщина не может долго оставаться без привязанности. А потом он все грустил, что нет прочных, постоянных привязанностей <...>»¹⁹. В окончательной редакции, в собрании сочинений, фраза эта исчезла: Лаптев «<...> старался понять, почему Рассудина сошлась с Ярцевым. А потом он все грустил, что нет Прочных, постоянных привязанностей <...>» (VIII, 459).

В «Душечке» после смерти лесоторговца Ольга Семеновна полюбила ветеринара: «Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года и нашла свое новое счастье у себя во флигеле» (IX, 322).

На одной из полосок бумаги — отрывке «оставленной повести» — слова какого-то персонажа, отрицающего в женщинах возможность собственной умственной работы: «Внутреннее содержание этих женщин так же серо и тускло, как их лица и наряды; они говорят о науке, литературе, тенденции и т. п. только потому, что они жены и сестры ученых и литераторов; будь они женами и сестрами участковых приставов или зубных врачей, они с таким же рвением говорили бы о пожарах или зубах. Позволять им говорить о науке, которая чужда им, и слушать их, значит льстить их невежеству» (XII, 300—301).

В этом высказывании, в первой фразе, есть тематическое сходство с заметкой к будущему рассказу («Душечка»), которую сделает потом Чехов в записной книжке (см. ниже)²⁰. В то же время последняя фраза из этого отрывка созвучна рассуждениям Георгия Ивановича Орлова, петербургского чиновника, из «Рассказа неизвестного человека»²¹. Зинаида Федоровна, влюбленная в него, восхищаясь его воображаемыми необыкновенными качествами, советует ему уйти со службы. Орлов, с присущей ему иронией, отвечает: «<...> вы, насколько мне известно, никогда не служили и суждения свои о государственной службе можете черпать только из анекдотов и плохих повестей. Поэтому нам не мешало бы условиться раз навсегда: не говорить о том, что нам давно уже известно, или о том, что не входит в круг нашей компетенции» (VIII, 201). И позже — в ответ на ее слова о «зловредности высшего света и о ненормальностях брака»: «И что за несчастная способность у наших умных, мыслящих дам говорить с глубокомысленным видом и с азартом о том, что давно уже набило оскомину даже гимназистам. Ах, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные вопросы! Как бы одолжили!

— Мы, женщины, не можем сметь свое суждение иметь», — отвечает Зинаида Федоровна (VIII, 212—213).

Отрывки эти заставляют вспомнить сцену из рассказа «Душечка». Оленька в присутствии гостей ветеринара «начинала говорить о чуме на рогатом скоте, о жемчужной болезни, о городских бойнях, а он страшно конфузился и, когда уходили гости, хватал ее за руку и шипел сердито:

— Я ведь просил тебя не говорить о том, чего ты не понимаешь! Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это, наконец, скучно!»

В отличие от Зинаиды Федоровны, которая возражает Орлову, Душечка, отвечая ветеринару, проявляет покорность и смирение: «А она смотрела на него с изумлением и с тревогой и спрашивала:

— Володичка, о чем же мне говорить?!» (IX, 322).

Одной чертой характера Зинаида Федоровна неожиданно оказывается близкой Душечке.

Как и для Душечки, для нее смысл жизни — в любви. Орлов так характеризует ее: «Любовь и мужчина составляют главную суть ее жизни»; «Зинаида <...> Федоровна отдает любви не су, а всю свою душу» (VIII, 193, 194). Обе они — натуры самоотверженные и счастье видят в том, чтобы кому-то принести в жертву свои душевные силы, свою жизнь. Но между ними и огромная разница — разница образования, интеллектуального уровня, отношения к жизни и людям. Душечка — вся на земле, вся погружена в быт. Если она жаждет только любви, «которая захватила бы все ее существо, всю душу, разум, дала бы ей мысли, направление жизни» (IX, 323), то Зинаида Федоровна мечтает посвятить себя и какой-нибудь высокой, общественной цели. Потерпев крушение в любви, она уезжает за границу с героем рассказа, «неизвестным человеком», надеясь вместе с ним найти эту цель.

Романтическая страстность, склонность к идеализации, разрыв между мечтой и жизнью приводят Зинаиду Федоровну к самоубийству; ее не останавливает даже рождение собственного ребенка. Увядающая без любви к мужчине Душечка оживает, когда перед ней открывается возможность отдаться воспитанию чужого ребенка. И в этом ограниченная Оленька обнаруживает в большей мере живую душу, чем страстная и активная Зинаида Федоровна с ее высокими требованиями.

Два эти такие, казалось бы, разные произведения имеют в чем-то сходные финалы. Душечка, сменив три привязанности, находит счастье и утешение во всепоглощающей любви к мальчику Саше. «Неизвестный человек», отрекшись от своих товарищей-террористов, приходит к выводу: «Назначение человека или ни в чем или только в одном — в самоотверженной любви к ближнему» (VIII, 242—243). Под конец жизни он остается с Соней, дочкой умершей Зинаиды Федоровны. Девочка эта вызывала в нем «идолопоклонническое чувство»: «Широкие мечты остановились около Сони, как будто нашли в ней, наконец, именно то, что мне нужно было. Я любил эту девочку безумно. В ней я видел продолжение своей жизни» (VIII, 244).

Спустя почти три года после записей об Ольге Ивановне и ее брате, в записной книжке Чехова появилась заметка, непосредственно относящаяся к будущему рассказу («Душечка»); это набросок сюжета; образ героини отмечен здесь отрицательным отношением автора: «Была женой артиста — любила театр, писателей, казалось, вся ушла в дело мужа, и все удивлялись, что он так удачно женился; но вот он умер; она вышла за кондитера, и оказалось, что ничего она так не любит, как варить варенье, и уж театр презирала, так как была религиозна в подражание своему второму мужу» (I зап. кн., с. 48). Запись датируется приблизительно — не ранее октября 1893 г. и не позже 10 октября 1894 г.²² Сюжет рассказа возник за четыре-пять лет до его воплощения; в опубликованном тексте кондитера заменили три персонажа: лесоторговец, ветеринар, мальчик Саша.

Женский образ в этой заметке однолинеен и не имеет ничего общего с образом Ольги Ивановны из отрывков «оставленной повести», кроме способности любить, выраженной у них по-разному: Ольга Ивановна любит всё, окружающее ее; героиня этой заметки тоже способна много любить и любить самозабвенно. Но зато другой стороной характера — рабским следованием интересам и мнениям любимого человека — она соотносится с теми женщинами, которых осуждает неизвестный персонаж из той же «оставленной повести».

Итак, к 1898 г., когда Чехов принялся за рассказ, в записной книжке его готова была сюжетная схема, предполагавшая отрицательное изображение характера. А в старых набросках намечался образ женщины, вызывавшей скорее сочувствие, чем насмешку автора.

В начале 1898 г. Чехов перечитал отрывки из «оставленной повести», прислать которые он просил сестру 17 декабря 1897 г. (28 декабря она отправила ему рукопись)²³, и тогда из этих давних набросков и заметки в записной книжке стал создаваться образ Душечки.

Еще одна запись, сделанная Чеховым в записной книжке почти в то время, когда был закончен рассказ «Душечка» (после 4 декабря 1898 г.), вводит нас в круг его раздумий о несамостоятельности мысли женщины: «Женщина находится под обаянием не искусства, а шума, производимого состоящими при искусстве» (I зап. кн., с. 93).

Рассказ был начат не ранее 26 ноября и закончен 7 декабря 1898 г. в Ялте.

Поселившись в Ялте осенью 1898 г., Чехов быстро сблизился с местной интеллигенцией. Театр, гимназия, благотворительное общество, газета сразу же привлекли его внимание. Вскоре он стал членом попечительского совета женской гимназии, помещал в газете «Крымский курьер» воззвания от имени «Попечительства о приезжих больных» при Ялтинском благотворительном обществе»²⁴. Его друзьями сделались доктора: А.Н. Алексин, И.Н. Альтшуллер, Л.В. Средин, санитарный врач П.П. Розанов. Он встречался с Д.А. Усатовым, гласным ялтинской городской думы.

В рассказе «Душечка» угадываются некоторые приметы ялтинской действительности тех лет.

Плачевное положение провинциального театра в рассказе во многом напоминает положение ялтинского театра осенью 1898 г., а судьба первой привязанности Душечки — антрепренера Кукина — перекликается с судьбой руководителя ялтинской труппы С.Н. Новикова, имевшего арендные права на городской театр.

В Ялте не было постоянной труппы, и в течение осени 1898 г., после приезда Чехова, там давали спектакли заезжие артисты: с 22 сентября по 8 октября — Общество артистов итальянской оперы; с 11 по 24 октября — Товарищество русских драматических артистов; с 29 ноября и до конца года — Товарищество русско-малорусских артистов под управлением И.Ю. Португалова; с 14 ноября по 6 декабря гастролировал цирк Мануэля Герцога, давал представления клоун Дуров²⁵.

Публика в Ялте неохотно шла в театр, и С.Н. Новиков терпел постоянные убытки. 11 октября 1898 г. газета «Крымский курьер» так писала о гастролях итальянцев: «Злополучная италианская труппа покончила у нас свои печальные представления.

Последние спектакли проходили у них весьма трагически. Отсутствие сборов и поэтому отсутствие денег дошли до того, что один из спектаклей труппы, именно — «Жидовка», мог окончиться только при благосклонном содействии... полиции»²⁶.

Такая же судьба ожидала и следующую труппу: «В субботу, 24 октября <...>, закончило свои спектакли Товарищество русских драматических артистов, не будучи в состоянии бороться «с равнодушием публики». Стараясь примениться ко вкусам публики, наполняющей театр во время представления опереток, труппа, прилично сыгравшая сначала несколько драм, перешла на легкую комедию и фарсы. <...> комедии и фарсы тоже не посещались публикой»²⁷.

То же было и с малорусской труппой. «Пьеса привлекла в театр немного публики», — писал И. Зет 24 декабря 1898 г.²⁸

(Ср. у Чехова в «Душечке»: «Сняли городской театр на всю зиму и сдавали его на короткие сроки то мало-российской труппе, то фокуснику, то местным любителям»; слова Кукина: «<...> публика, невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую оперетку, феерию, великолепных куплетистов, но разве ей это нужно? Разве она в этом понимает что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавай пошлость!»; «<...> ей <Душечке> казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом своего главного врага — равнодушную публику» — IX, 317, 315, 316).

Несколько позже, весной 1899 г., в газете «Крымский курьер» объяснялось, что ялтинский театр посещается слабо из-за отсутствия постоянной труппы: «...В минувшую зиму С.Н. Новиков, по собственному почину, сделал опыт понижения цен приблизительно до сорока процентов.

К удивлению эта мера не оказала почти никакого влияния на увеличение количества посетителей...»²⁹

Вопрос о городском театре и курзале не сходил со страниц «Крымского курьера» осенью 1898 г. Кстати, Д.А. Усатов в заседаниях городской думы выступал против сдачи городских предприятий (курзал, театр) антрепренерам: они превращают их в кафешантан³⁰.

Чехов присутствовал на этих обсуждениях, о чем сообщал И.И. Орлову 11 ноября 1898 г.: «Был я на заседании думы, слушал местных Цицеронов <...> Усатов грубил, но кстати, городской голова похож больше на городскую кишку, чем на голову <...>». Читал Чехов и газету «Крымский курьер». В письме А.Б. Тараховскому 20 ноября 1898 г. он жаловался: «Здесь в Ялте нет театра; приходится довольствоваться только чтением театральных рецензий».

Новых знакомых и друзей Чехова по Ялте волновала участь местного театра. Вопрос об упадке театрального дела в провинции «уже стал «общим местом», — писал Н. Арбенин в статье «Провинциальный театр». — Падение провинциальной сцены — факт, не подлежащий сомнению <...> в публике нет прежнего воодушевления, и от театрального зала все чаще и чаще веет холодом и апатией»³¹. В 90-е годы оперетта в России переживала период упадка. 6 марта 1899 г., давая обзор итогам работы провинциальных театров, газета «Курьер» сообщала: «Несли убытки большей частью опереточные труппы <...>»³².

В рассказе упоминаются две оперетты, которые в 1898 г. в Ялте после приезда Чехова не шли.

«Фауст наизнанку» — русское название оперетты «Маленький Фауст» французского композитора Ф.Р. Эрве, либретто Г. Кремье и А. Жема. В России оперетта шла с 1869 г. в переводе В. Курочкина и была встречена неодобрительно³³. «Орфей в аду» — оперетта Ж. Оффенбаха, либретто Г. Кремье и Л. Галеви. В переводе В. Крылова поставлена в России впервые в 1865 г. и пользовалась неизменным успехом³⁴. (Ср. в рассказе слова Оленьки: «<...> шел «Фауст наизнанку», и почти все ложи были пустые <...> ставим «Орфея в аду», приходите» — IX, 317).

Впечатления об этих опереттах, вероятно, восходят к юношеским годам писателя; он мог видеть их еще в таганрогском театре, когда был гимназистом³⁵. Упоминание их — признак движения времени: история первой привязанности Душечки отдалена почти на двадцать лет от финала рассказа.

Воспоминания юности соединились с последними впечатлениями, когда Чехов вернулся в Россию из-за границы в начале мая 1898 г. С 16 июня несколько дней он провел в Москве.

В конце мая в двух опереточных театрах Москвы возобновлена была постановка «Орфея в аду» (впервые в 1898 г.): 24 мая — в театре «Эрмитаж» (дирекция Я.В. Щукина — Каретный ряд) и 25 мая и 8 июня — в театре «Буфф» (дирекция Ш. Омон, в летнем помещении, в саду «Аквариум», — угол Садовой и Тверской)³⁶.

Постановка вызвала одобрительные отзывы в газете: «одной из лучших» оперетт Оффенбаха назвал ее театральный обозреватель «Новостей дня», а постоянный рецензент опереточных постановок Л.Г. Мунштейн (псевдоним Lolo) высоко оценил и музыку Оффенбаха, и актерскую игру в театре Омона³⁷.

В разделе «Театральная хроника» в «Новостях дня» печатался Н.Е. Эфрос (псевдоним — ф), театральный критик, состоявший в то же время членом редакции журнала «Семья». Еще в 1892 г. он обращался к Чехову с просьбами помочь журналу. 19 или 20 июня 1898 г. произошла их встреча в Москве — Чехов пригласил Эфроса «побывать» у Омона в ответ на просьбы Эфроса встретиться и дать рассказ в «Семью» (об этом — в письме Эфроса Чехову от 18 июня 1898 г. — ГБЛ). Рассказ и был опубликован в этом журнале, № 1 за 1899 г.

Поездка Чехова в Москву совпала с празднованием 18 июня четырехлетия «Эрмитажа»³⁸. Он посетил оба опереточных театра, о чем сообщал 6 июля А.И. Сумбатову (Южину): «Кстати, про Москву. В литературе тихо, все умственное скучно, жуется по-старому; зато в Эрмитаже очень хорошая зернистая икра и в Аквариуме у Омона недурно».

В эти дни «Орфей в аду» не шел, но Эфрос, сотрудник театрального отдела «Новостей дня», возможно, рассказывал Чехову об одной из удачных недавних постановок оперетт в театре Омона в новом, летнем сезоне.

Оперетта «Фауст наизнанку» шла в течение июля в «Эрмитаже» с участием знаменитой парижской артистки Жанны Пернэн 7, 9, 12, 23 июля³⁹.

Оперетты эти и осенью, когда Чехов уже был в Ялте, ставились в Москве: «Орфей в аду» — в театре Омона 4 октября и 8 ноября⁴⁰; и в Интернациональном театре В.Н. Шульца (бывш. Парадиз) 11 октября, под управлением А.Э. Блюменталя-Тамарина, который «очень удачно и богато поставил «Орфея в аду»»⁴¹.

«Фауст наизнанку» был представлен у Омона 26 октября и 1 ноября⁴² и в «Интернациональном театре» Б.Н. Шульца 12 ноября⁴³.

Так в «Душечке» проявилось одно из характерных свойств писательской манеры Чехова — стремление вплести в ткань рассказа точные черты современной жизни. Часто материалом для него служили сообщения периодических изданий. Об этом свидетельствует Бунин: однажды Чехов, «просматривая газеты, которых он получал множество», говорил: «Давайте газеты читать и выуживать из провинциальной хроники темы для драм и водевилей»⁴⁴.

Вторым спутником жизни Ольги Семеновны сделался не кондитер, как в заметке записной книжки, а «управляющий лесным складом купца Бабакаева» (IX, 318). Может быть, выбор его занятий находится в какой-то связи с тогдашними ялтинскими впечатлениями Чехова, приступившего в ноябре 1898 г. к постройке своей дачи. Его подрядчиком был Бабакай Кальфа, служивший на лесном дворе. Позже, в июне 1899 г., Чехову приходилось «злоупотреблять любезностью Бабакая Осиповича» и складывать свои вещи для дома в лесном дворе (письмо к И.А. Синани 4 июня 1899 г.). Обращает на себя внимание сходство фамилии купца в рассказе и имени ялтинского знакомого Чехова.

Третьей привязанностью героини стал ветеринар. Можно предположить, что профессия этого человека подсказана ялтинской злобой дня. В разговорах Оленьки, повторяющей суждения ветеринара о неправильном ветеринарном надзоре в городе, о городских бойнях, о частых болезнях скота (IX, 321—322), слышатся отзвуки судебного дела, начатого ялтинской городской думой 13 апреля 1898 г. и законченного 3 марта 1900 г.⁴⁵

В «Крымском курьере» постоянно публиковались отчеты о ветеринарном обследовании животных, о непорядках на городской бойне⁴⁶.

О ходе этого судебного дела Чехов и другие обитатели дачи «Омюр» могли знать не только из газеты, но также из рассказов часто их посещавшего Д.А. Усатова и санитарного врача П.П. Розанова.

С работой ветеринарных врачей Чехов хорошо был знаком и прежде. В 1892—1893 гг. он служил земским врачом в Серпуховском уезде и присутствовал на заседаниях Серпуховской земской санитарно-врачебной организации, где слушались отчеты врачей о болезнях скота, о городских бойнях, о надзоре за гуртами⁴⁷. В облике ветеринара отразились старые и новые впечатления Чехова.

Можно предположить, что в заключительных сценах рассказа в какой-то степени воплотились воспоминания Чехова о его маленьком приятеле, сыне М.В. Киселевой Сереже, жившем у Чеховых в 1888 г.: «Каждое утро, лежа в постели, я слышу, как что-то громоздкое кубарем катится вниз по лестнице и чей-то крик ужаса: это Сережа идет в гимназию, а Ольга провожает его»⁴⁸, — писал Чехов М.В. Киселевой 2 ноября 1888 г.

В «Душечке» выразилась особенность творческого процесса Чехова — изменчивость замыслов, намечаемых в записных книжках и записях на отдельных листах.

Часто Чехов отходил от задуманной ранее сюжетной схемы, отказывался от некоторых сюжетных линий («Три года»); иногда часть записи, предназначенной одному произведению, входила в текст другого. Так, вторая половина заметки к рассказу «У знакомых»: «Имение скоро пойдет с молотка а лакеи все еще одеты шутами» (I зап. кн., с. 73) — послужила материалом для пьесы «Вишневый сад». Подобно этому, мотивы и образы отрывков «оставленной повести» вплелись в ткань «Рассказа неизвестного человека», повести «Три года», рассказа «Душечка». В свою очередь, некоторые мотивы «Душечки» являются вариациями мотивов «Рассказа неизвестного человека». Нередко происходила перестановка персонажей. Так и в «Душечке» — новые впечатления, наполнив рассказ, изменили наметку сюжета. Вместо кондитера, второй привязанности вдовы артиста, возникли три других: лесоторговец, ветеринар, мальчик Саша.

Но главное — преобразился облик героини рассказа.

В записных книжках есть примеры того, как Чехов отошел от начального замысла характера. В заметках к «Крыжовнику» владелец усадьбы, глядя на тарелку с крыжовником, осознавал: «вот все, что дала мне в конце концов жизнь!» (I зап. кн., с. 56). «Крыжовник был кисел: Как глупо, — сказал чиновник и умер» (I зап. кн., с. 62). В рассказе же Николай Иваныч Чимша-Гималайский опустился, «того и гляди, хрюкнет в одеяло» (IX, 271). «Ах, как вкусно!» — говорит он, «с жадностью» поглощая крыжовник (IX, 272). Исчезли надежды на нравственное возрождение человека, содержавшиеся в заметках записной книжки.

И напротив, в случае с образом Ольги Семеновны мы имеем, может быть, единственный пример преодоления задуманного (по записной книжке) плана отрицательного персонажа. В процессе создания рассказа автор все больше открывал в ограниченной и вначале только смешной женщине глубоко человеческую душу.

Тип женщины, несущей в себе любовь к окружающему миру, был задуман Чеховым в конце 80-х — начале 90-х годов и предназначался для какого-то другого произведения. Отдельные наброски этого характера сохранились в отрывках из «оставленной повести». Некоторые мотивы ее влились в повесть «Три года», но образ ласковой Ольги Ивановны не был использован автором.

В «Рассказе неизвестного человека» обрисованы двое самозабвенно любящих людей: всю душу отдающая любви к мужчине и требующая такой же отдачи Зинаида Федоровна и находящий счастье и смысл жизни в воспитании чужого ребенка «неизвестный человек».

Образы эти родственны героине из заметки в записной книжке одной чертой характера — самоотверженностью («вся ушла в дело мужа»).

В тех же набросках и произведениях подготавливалась и вторая сторона характера Душечки.

Неумение Ольги Ивановны (из «оставленной повести») самостоятельно выражать свои мысли по-своему разработано в образе Зинаиды Федоровны. Ей тоже свойственна несамостоятельность, но несамостоятельность в выборе жизненной цели. Своих идей у нее нет. Смысл жизни для нее — или в любви к мужчине, или в том, чтобы мужчина направил ее силы по какому-то пути. Без любви к мужчине и без мужского руководства она погибает.

Один из мотивов «оставленной повести» — ироническое отношение к умственным способностям женщин — звучит в «Рассказе неизвестного человека» как мнение отрицательного персонажа Орлова и в двух заметках записной книжки (первая — набросок сюжета «Душечки», вторая сделана в то время, когда создавался или был закончен рассказ).

В образе Ольги Семеновны как бы слились воедино теплота и ласковость Ольги Ивановны, самозабвенность в любви Зинаиды Федоровны и героини заметки в записной книжке, самоотверженная любовь к чужому ребенку «неизвестного человека». С другой стороны — отсутствие у Ольги Ивановны своих слов для выражения мыслей, зависимость Зинаиды Федоровны от мужчины и полная подчиненность мужчине в героине заметки из записной книжки.

Таков был путь Чехова к образу Душечки.

Вот это двойственное отношение автора к Душечке и почувствовал Толстой.

Характер героини вынашивался долго. В рассказе отразились впечатления и юности Чехова в Таганроге (70-е годы — театр), и московской жизни (80-е годы — Сережа Киселев, кухарка Ольга), и земской деятельности в Мелихове (90-е годы — ветеринар). Вместе с тем он насыщен последними, ялтинскими впечатлениями 1898 г. (судьба местного театра, строительство дачи, судебное дело о надзоре над скотом) и содержит реальные черты московской жизни тех лет (восприятие зрителями и прессой поставленных в то время оперетт).

Примечания

1. «О Чехове. Воспоминания П.А. Сергеенко». — «Нива. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения», 1904, № 10, Стлб. 251. См. также: П. Сергеенко. Как живет и работает гр. Л.Н. Толстой. Изд. 2. М., 1908, с. 54—56.

2. «Записи П.А. Сергеенко». — «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, с. 540.

3. «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1897—1909». М., 1932, с. 109.

4. А.Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 159.

5. «Литературное наследство», т. 22—24, 1935, с. 779.

6. «Государственный литературный музей. Летописи». М., 1948, кн. 12, т. II, с. 441.

7. «Литературное наследство», т. 68, 1960, с. 872.

8. «Известия АН СССР. Отд. лит. и языка», 1959, т. XVIII, вып. 6, с. 518.

9. Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 42. М., 1957, с. 610. Рассказ вошел в «Круг чтения» с переделками Толстого (см. т. 41. М., 1957, с. 363—373).

10. Д.П. Маковицкий. Яснополянские записки. Машинопись. Гос. музей Толстого; см. также: М., «Задруга», 1922, вып. 1, с. 69.

11. Там же, 1923 г., вып. 2, с. 30.

12. Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 41. М., 1957, с. 377.

13. И.В. Федоров. Из воспоминаний профессора А.Б. Фохта об А.П. Чехове и Московском университете. — «Клиническая медицина», 1960, № 1, с. 145—146.

14. З.Г. Морозова. Воспоминания об А.П. Чехове. — «Литературный музей А.П. Чехова. Таганрог. А.П. Чехов. Сборник статей и материалов». Вып. 2. Ростов н/Д, 1960, с. 306.

15. Волжский. Очерки о Чехове. СПб., 1903, с. 85, 66.

16. М. Горький. А.П. Чехов. — Полн. собр. соч., т. 6. М., «Наука», 1970 с 55.

17. ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 198, л. 2—7.

18. См. об этом в статье Э.А. Полоцкой «Три года». От романа к повести», с. 17 наст. сборника.

19. «Русская мысль», 1895, № 2, с. 141—142.

20. Эту тематическую взаимосвязь отметил С. Балухатый в статье «Записные книжки Чехова». — «Литературная учеба», 1934, № 2, с. 58.

21. На связь этой заметки с «Рассказом неизвестного человека» первым обратил внимание З.С. Паперный при подготовке к изданию XVII тома Академического собрания сочинений А.П. Чехова.

22. Дата этой заметки установлена по соседним записям. Одна из этих записей («Сию книгу читал я, Углицкий мещанин. Января дня 18». — I зап. кн., с. 45) — связана с пребыванием М.П. Чехова в Угличе.

По мнению С.М. Чехова, здесь также могли отразиться угличские впечатления М.П. Чехова. С февраля 1894 г. тот работал в Угличе, где принимал активное участие в постановке и режиссировании спектаклей местной драматической труппы. С.М. Чехов высказал нам предположение, что, возможно, заметка Чехова в записной книжке явилась результатом устной беседы Чехова с братом, который приезжал из Углича в Мелихово под новый, 1894 год, был там 22 февраля, 17 апреля, 5 и 22 мая. О жизни М.П. Чехова в Угличе, увлечении сценой и его приездах в Мелихово см.: С.М. Чехов. О семье Чеховых. Ярославль, 1970, с. 32, 35, 46, 50, 53—54, 58.

23. М.П. Чехова. Письма к брату А.П. Чехову. М., 1954, с. 58.

24. «Крымский курьер», № 89, 100, 110, 117, 24 ноября, 8, 19, 30 декабря 1898 г., № 66, 23 марта и № 216, 28 сентября 1899 г.

25. «Крымский курьер», № 11—118, 15 августа — 31 декабря 1898 г.

26. Там же, № 54, 1898.

27. Там же, № 66, 27 октября 1898 г.

28. Там же, № 114.

29. «Крымский курьер», № 57, 12 марта 1899 г.

30. Там же, № 76 и 77, 7 и 8 ноября 1898 г.

31. «Театр и искусство». СПб., № 1, 5 января 1897 г., с. 12.

32. «Курьер». М., № 64, 6 марта 1899 г. Газету «Курьер» Чехов также читал, он получал ее в Ялте, начиная с 21 сентября (письмо Е.З. Коновицеру 21 сентября 1898 г.).

33. См. об этом: М. Янковский. Оперетта. Возникновение и развитие жанра на Западе и в СССР. «Искусство». Л.—М., 1937, с. 232—233.

34. Там же, с. 226.

35. М. Семанова. Театральные впечатления Чехова-гимназиста. — «Литературный музей А.П. Чехова. Таганрог. А.П. Чехов. Сборник статей и материалов». Вып. 2. Ростов н/Д, 1960, с. 179 и 183.

36. «Новости дня», № 5380, 5381, 24, 25 мая 1898 г.; № 5395, 8 июня 1898 г.

37. «Новости дня», № 5380, 24 мая 1898 г.; № 5383, 27 мая 1898 г.

38. «Новости дня», № 5405, 18 июня 1898 г.

39. «Новости дня», № 5424, 5426, 5429, 5440 — 7, 9, 12, 23 июля 1898 г.

40. «Новости дня», № 5513, 5548 — 4 октября, 8 ноября 1898 г.

41. «Новости дня», № 5519, 5520 — 10 и 11 октября 1898 г.; № 5522, 13 октября 1898 г.

42. «Новости дня», № 5535, 26 октября 1898 г.; № 5536, 27 октября 1898 г.; № 5541, 1 ноября 1898 г.

43. «Новости дня», № 5552, 12 ноября 1898 г. Газету «Новости дня» Чехов постоянно читал в Ялте (письмо Е.З. Коновицеру 21 сентября 1898 г.).

44. И.А. Бунин. О Чехове. — «Литературное наследство», т. 68, 1960, с. 671.

45. «Дело о состоянии ветеринарного надзора в городе Ялте». — Крымский обл. гос. архив, Симферополь, ф. 522, оп. 1, поряд. № 1000.

46. См., например, № 93 и 95, 29 ноября и 2 декабря 1898 г.

47. «Обзор Серпуховской земской санитарно-врачебной организации за 1892—1893». Октябрь, 1893. М., 1893, гл. VIII, с. 92—98; «Обзор Серпуховской земской санитарно-врачебной организации за 1893—1894». Октябрь, 1894. М., 1894, гл. VI, с. 82—85. Первый хранится в Доме-музее Чехова в Ялте (С. Балухатый. Библиотека Чехова. — «Чехов и его среда». Л., Academia, 1930, с. 362).

48. Ольга Горохова — в то время кухарка Чеховых.