В свое время Л. Малюгин доказывал, что Чехов-драматург начинается с «Иванова»1. Но с какого «Иванова»? Дело в том, что у Чехова два «Иванова»: комедия в четырех актах и пяти картинах, шедшая на сцене театра Корша в 1887 г. и быстро исчезнувшая из репертуара, и драма в четырех актах и четырех картинах, поставленная в 1889 г. в Александринском театре и имевшая там шумный успех. Комедия о слабом, рыхлом, ничем не примечательном, обыкновенном человеке, отдавшемся течению жизни и умирающем внезапно, почти случайно. И драма о «герое», охваченном острейшим внутренним разладом и кончающем жизнь самоубийством.
Артист В.Н. Давыдов, игравший роль Иванова в театре Корша, был крайне озадачен, ознакомившись с новой редакцией пьесы, и писал Чехову 22 января 1889 г.: «...я еще несколько раз прочитал роль «Иванова» в новой редакции и положительно не понимаю его теперь <...> Как друг, как человек, уважающий Ваш талант и желающий Вам от души всех благ, наконец, как актер, прослуживший искусству 21 год, я усердно прошу Вас оставить мне Иванова, каким он сделан у Вас в первой переделке, иначе я его не понимаю и боюсь, что провалю»2.
Такое впечатление от пьесы не было исключением: другие тоже предпочитали окончательной редакции — первую, «коршевскую». Артистка и писательница М.А. Крестовская считала последнюю редакцию, где «много пропусков в роли Иванова и вообще урезок в пьесе», менее удачной и просила Чехова прислать для ее спектакля именно первоначальный текст комедии — «коршевский» вариант, который находила более интересным: «Не сохранился ли у Вас лишний экземпляр «Иванова» — только того, который шел у Корша с Давыдовым, — и не можете ли Вы <...> его прислать мне? А то я купила у Рассохиной, да не тот список <...> Я нигде достать не могу, хотя бьюсь уже 2-ой год» (3 октября 1896 г.)3.
Действительно, различия между двумя «Ивановыми» имеют принципиальный характер: они связаны с коренной перестройкой жанрово-стилистической структуры пьесы, с теми изменениями, которые внесены были в «коршевскую» редакцию.
Чехов впервые сообщил о переработке пьесы в письме к А.С. Суворину от 2 октября 1888 г.: «Читал я своего «Иванова». Если, думается мне, написать другой IV акт, да кое-что выкинуть, да вставить один монолог, который сидит уже у меня в мозгу, то пьеса выйдет законченной и весьма эффектной. К Рождеству исправлю и пошлю в Александринку».
Эта переработка была осуществлена в октябре—декабре 1888 г. В экземпляре «Иванова», посланном Чеховым в Петербург 19 декабря 1888 г., в подзаголовок было введено новое жанровое определение пьесы: вместо «комедии» теперь там значилось — «драма».
Однако процесс перестройки пьесы начался на самом деле гораздо раньше — сразу же после неудачной коршевской премьеры. В этом убеждает обращение к одному малоизвестному источнику текста пьесы — к цензурному экземпляру 1887 г.
С.Д. Балухатый, специально изучавший рукописи «Иванова», пришел к заключению, что известными ему списками ленинградских архивов круг источников текста исчерпывается. Он писал: «Архив Чехова (в Москве) не опубликовал ни одного рукописного вариантного или чернового наброска пьесы, который осветил бы отдельные моменты сложения пьесы до ее сформирования в полном виде. Надо думать, что Архив такими материалами и не владеет»4.
Однако в Москве обнаружился еще один список пьесы, правда, не в архиве Чехова, а в фондах Государственного центрального театрального музея им. А.А. Бахрушина. Это машинописная копия с авторской правкой чернилами и карандашом, с резолюцией исполнявшего должность цензора А.А. Пеликана от 10 декабря 1887 г. и его предупредительной надписью: «С исключениями»5. До сих пор этот экземпляр остается неизученным.
Нет сомнений, что это тот самый «оттиск» пьесы, о котором Чехов упоминал в письме к брату Александру Павловичу от 24 ноября 1887 г.: «Я послал один оттиск Маслову <...> Если хочешь иметь о ней понятие, то попроси оттиск у Маслова и почитай». Одновременно он писал А.С. Лазареву-Грузинскому: «Моя пьеса поехала в Питер». Вскоре туда прибыл и сам Чехов, и тотчас по приезде сообщал В.Н. Давыдову: «Моя пьеса ходит по рукам и читается» (1 декабря). Через несколько дней он снова упоминал в одном из писем: «Мой единственный оттиск ходит теперь по рукам, и я никак не могу поймать его, чтобы отдать в цензуру» (М.П. Чехову, 3 декабря). Лишь 8 декабря, судя по отметке на обложке, пьеса была представлена в петербургский цензурный комитет.
Этот оттиск интересен прежде всего тем, что в нем сохранились следы авторской правки, относившейся к ближайшим дням после коршевской премьеры, — вычерки в тексте и отчерки на полях, сделанные синим карандашом. Что же скрывалось за ними, какие места привлекли внимание Чехова и что говорилось о пьесе в те дни?
Присутствовавший на премьере М.П. Чехов впоследствии вспоминал: «Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами»6. На следующий день после спектакля Чехов писал: «Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья, и никогда в другое время им не приходилось слышать стольких споров, какие видели и слышали они на моей пьесе» (Ал.П. Чехову, 20 ноября 1887 г.).
Пьеса возбудила разноголосицу в московской прессе. Рецензенты называли ее «глубоко безнравственной», «отвратительной стряпней», «циничной дребеденью» («Московский листок»), возмущались «буффонадой», «двусмысленными шутками», «гостинодворским остроумием» («Русский курьер»). Особенно странным показался всем последний акт «Иванова». Даже в благожелательных отзывах подчеркивалось, что окончание пьесы «встречено относительно холодно» («Новости дня»). Крайнее недоумение вызвала развязка пьесы — незаметная смерть Иванова — неожиданная и сценически совсем не эффектная. Один из присутствующих на премьере отмечал, что «финал резко настроил против пьесы, даже произвел что-то вроде скандала» (Н.Е. Эфрос). На следующее утро к Чехову явился модный драматург В. Крылов, поставщик ловко сделанных трафаретных пьес, имевших успех, и предложил себя в соавторы, пообещав придать пьесе необходимую «сценичность».
Наиболее поразила и глубоко затронула Чехова оценка пьесы, данная Кичеевым, которую он почти в одинаковых выражениях приводил тогда же в письмах к разным лицам: «...рецензия Петра Кичеева, который обзывает мою пьесу нагло-цинической, безнравственной дребеденью»; «Моя пьеса нагло-цинична, безнравственна и отвратительна» (Ал.П. Чехову и А.С. Киселеву, 24 ноября). Более чем сомнительный успех пьесы в театре Корша заставил Чехова бежать в Петербург. Оттуда он сообщал, что пьеса с интересом читается в литературных кругах: «Сверх ожидания (ехал в Питер напуганный и ожидал мало хорошего), она в общем производит здесь очень недурное впечатление <...> Вопрос о присутствии в пьесе безнравственного и нагло-циничного элемента возбуждает смех и недоумение» (В.Н. Давыдову, 1 декабря), Он с отвращением писал о «возвращении в Москву, кишащую Гавриловыми и Кичеевыми» (М.П. Чехову, 3 декабря).
В то же время Чехов и сам не был удовлетворен постановкой пьесы у Корша. В письме к Ал.П. Чехову от 20 ноября он с осуждением отозвался об игре актеров, стремившихся в последнем акте «клоунничать и выкидывать коленцы», о прямолинейно-вульгарной трактовке комедийных сцен: «Балаган и кабак, приводящие меня в ужас». Кроме того, он обратил внимание на «длиннейший, утомительный антракт» между двумя картинами последнего акта, мешавший цельному восприятию пьесы, и отметил, что финал пьесы и неожиданную смерть героя «публика не понимает».
В этих замечаниях уже содержались основные моменты, определившие направление будущей переработки пьесы: сокращение комедийных сцен с шаферами, объединение двух картин в одну и переделка финала, по поводу которого Чехов тут же замечал: «У меня есть вариант». Создавалось впечатление, что он намеревался внести изменения в пьесу немедленно: «Второй раз пьеса идет 23-го, с вариантом и с изменениями: я изгоняю шаферов».
Однако в то время этот план осуществлен не был и едва ли тогда мог быть осуществлен. Правда, о предстоящей переделке пьесы уже и тогда настойчиво говорили в литературных кругах. Об этом как деле решенном с уверенностью сообщала читателям редакция «Будильника»: «Можно быть уверенным, что «Иванов» в новой обработке удовлетворит большинству» (1887, № 50). Но, конечно же, на втором и третьем спектакле пьеса не могла идти с новым вариантом финала: ведь все существенные изменения текста подлежали обязательному предварительному утверждению драматической цензуры, однако, никаких «вариантов» Чехов туда не представлял. Да и не было у него в то время необходимого расположения к работе. Он сам признавался: «Мне после Москвы так опротивела моя пьеса, что я никак не заставлю себя думать о ней: лень и противно» (М.П. Чехову, 3 декабря). Намеченная Чеховым программа переделки пьесы была реализована значительно позднее — уже в «александринской» редакции.
И все же, оказывается, еще тогда, в 1887 г., сразу после коршевской премьеры, Чехов, учитывая опыт ее неудачной постановки, наметил в тексте «Иванова» кое-какие исправления, определил некоторые линии будущего преобразования пьесы, ее эволюцию от «комедии» к «драме» — об этом свидетельствуют карандашные пометы на страницах оттиска7.
В оттиске Чехов перечеркнул накрест синим карандашом (затем вычерк был стерт) полностью два явления последнего акта — как раз те «балаганные» сцены, исполнением которых на премьере он был серьезно огорчен, и затем собирался «изъять» их. Эти сцены не имели прямого отношения к основной сюжетной линии и нужны были для обрисовки свадебной атмосферы в доме Лебедевых после венчания Иванова и Саши. В III акте была также вычеркнута шуточная свадебная запевка свахи: «Не долго цветочку в садике расти, не долго Матвею в женихах сидеть!» (явл. 3).
Намеченные в оттиске вычерки всех этих сцен и эпизодов, связанных с комедийной жанровой основой пьесы и оказавшихся излишними в драме, предвосхищали основное направление будущего преобразования жанра пьесы и прежде всего — концентрацию действия вокруг одного центрального героя.
Вместо комедийных сцен свадебного обеда, тостов подвыпивших гостей, традиционных припевок свахи, вместо эпизодов, где Иванов появляется перед зрителем в образе несколько раскисшего от вина молодого супруга, и финала пьесы с внезапной и тихой смертью Иванова, были созданы сцены высокого эмоционального накала, проникнутые драматизмом. В новой редакции Иванов — совсем другой человек: в душевном смятении он убегает из-под венца и после коронного монолога-исповеди, добавленного в текст, стреляется при полном сборе гостей, под самый занавес.
В дальнейшем был исключен и ряд других эпизодов, также относившихся к «свадебному» фону пьесы с его бытовыми и комедийными аксессуарами: неудавшаяся попытка Боркина организовать танцы гостей на праздновании дня рождения Саши (акт II), рассказ Лебедева о гастрономических соблазнах и явление лакея с горячими пирожками (акт III), вся водевильная линия сватовства Боркина к Бабакиной (акт IV) и т. п.
Черты былой приниженности, покорности, бытовой заземленности, которые еще можно заметить в Анне Петровне из комедийного «Иванова», совсем исчезнут в «драме». Новой Анне Петровне уже не будут свойственны прежние ее замашки и выражения вроде: «Я хочу кувыркаться» или ее слепое преклонение перед мужем, выраженное ремаркой: «целует ему руку».
В ее новом облике, духовно обогащенном, подчеркнуты сложность и тонкость душевной организации. Сам Иванов уже не назовет ее: «моя кроткая рабыня». И граф Шабельский не станет высокомерно отзываться о ней: «мерзавка» и, прощаясь, не будет пренебрежительно прыскать: «Вей мир... Пэх...», а скажет тепло и просто, целуя ей руку: «Покойной ночи, прелесть!». В «александринской» редакции в текст роли Анны Петровны будут также введены слова легкомысленной песенки про «чижика», передававшие скрытый драматизм ее внутреннего состояния — один из ярких примеров использования лирического «подтекста» в ранней драматургии Чехова.
В других случаях намеченной в оттиске правки объединяющим мотивом служило стремление избежать упреков в излишней фривольности и недостаточной благопристойности. Видимо, после отзывов прессы Чехов все же снова перечитал пьесу с этой точки зрения и отметил в оттиске наиболее сомнительные в этом смысле места.
В тексте последнего акта снят слишком уж явный намек Боркина на его интимную близость с Бабакиной: «Правда, я пользовался взаимностью в самых широких размерах, по это не удовлетворяло меня. Я хочу законного брака, чтобы век принадлежать тебе... (Берет за талию)». Вся эта сцена в дальнейшем была исключена.
В I акте пьесы на полях оттиска отчеркнута циническая реплика Шабельского, который на совет доктора Львова немедленно везти на юг больную Анну Петровну со злой иронией замечал: «Стала перхать или кашлять со скуки какая-нибудь мадам Анго или Офелия, бери сейчас бумагу и прописывай по правилам искусства: сначала молодого доктора, потом поездка в Крым, в Крыму татарин, на обратном пути отдельное купе с каким-нибудь проигравшимся, но милым pschutt'ом».
Правда, и в «александринской» редакции пьесы в этой фразе ничего изменено не было. И все же впоследствии, при подготовке сборника «Пьес» (1897), Чехов исключил последнюю часть намека Шабельского — слова об отдельном купе на обратном пути.
Были также отчеркнуты на полях оттиска выражения, которые выходили за пределы норм привычно-приглаженной «благопристойности»: упоминание о Боркине, совмещавшем в себе «современный гной во всех видах»; упоминание Лебедева о своей дочери: «Не в мать и не в отца, а, должно быть, в проезжего молодца...»; сопоставление Иванова с Сашей: «Ты молодая, свежая, чистая, как стеклышко, красивая, а он вдовец, 35 лет... истрепался, обносился...» и т. д.
Хотя в данных конкретных случаях в последующей редакции изменений не произошло, однако сама тенденция к ослаблению резких стилистических перебоев и контрастов, к приглушению конкретно-бытовой экспрессивности речевых характеристик чрезвычайно симптоматична: в дальнейшей работе над пьесой она скажется уже в полной мере.
Намеченные в оттиске отчерки свидетельствуют о том, что Чехов уже в 1887 г., в перспективе предстоящей жанрово-стилистической трансформации пьесы, ее перестройки из «комедии» в «драму», начинал ощущать стилистическую несовместимость определенных речевых пластов и что уже тогда в неясных очертаниях перед ним возникала задача стилистической переориентации всей художественной структуры пьесы — задача, которая привела не только к изменению общей тональности драматической речи, но и к соответствующим преобразованиям в обрисовке поступков персонажей, их характеров и отдельных сюжетных ситуаций.
В «александринской» редакции в характеристику Иванова были введены дополнения, подчеркивавшие, что, если он и не «герой», то во всяком случае не «заведомый мерзавец» или «отъявленный негодяй», как писали рецензенты о пьесе, когда она была «комедией», а безусловно честный и порядочный человек. В «комедии» был эпизод, где Лебедев тайком ссужал Иванову деньги для расплаты с долгом, а Иванов легко соглашался на эту не вполне благовидную операцию («мне теперь не до самолюбия»). В «драме» в этом же эпизоде Иванов с обостренным чувством собственного достоинства отвергает предложенную сделку. В «комедии» он, «замучив и в гроб уложив» жену, после недолгого колебания венчался с Сашей и тут же заявлял, что «счастлив и доволен» и что «все хорошо, нормально... отлично...». В «драме» же Иванов всеми средствами добивается расстройства своей свадьбы, доказывает, что «это легкомысленно и бесчеловечно», и, добившись отказа Саши, признается ей: «Если бы ты не согласилась, то я бы вот... (Вынимает из кармана револьвер)».
Когда пьеса уже была переделана в «драму», Чехов специально для М.Г. Савиной добавил сцену шутливого препирательства хохочущего Иванова с веселой Сашей. При этом Чехов испытывал сильные сомнения: «Пишу, а сам трепещу над каждым словом, чтобы не испортить фигуры Иванова» (А.С. Суворину, 8 января 1889 г.). Но как ни хотелось Чехову разнообразить для Савиной роль и заставить Сашу «волчком ходить», эта сцена, где она «пихает в плечо» Иванова, «тянет за руку», «прыгает на диван», обзывает «тяжелым тюленем», восклицает: «Уф, даже одышка... чтоб тебе пусто было!» — все это, видимо, только «портило» фигуру драматического героя. Эпизод воспринимался как чужеродный для «драмы», как будто вставленный из пьесы другого жанра. При подготовке «Иванова» для публикации в «Северном вестнике» вся сцена была заново переработана и этот эпизод исключен.
Был значительно преобразован и прежний комедийный образ «легкокрылой» Марфутки Бабакиной, сняты намеки на ее «размалиновое житье», устроенный у нее на дому «кафешантан» — «полнехонький дом всяких артистов», куда гости «закатывались суток на трое» с полными кульками коньяку да ликеру». В «драме» оказались невозможными прежние нелестно-вульгарные отзывы о ней: «Марфутка, эта дрянь, черт, жила» или «сморкается, как извозчик» и т. п.
Из числа действующих лиц «драмы» вовсе исключен один из гостей, сын богатого фабриканта Дудкин — «зулус» и «пещерный человек», чисто водевильный персонаж, обрисованный в духе ранней чеховской юмористики.
Изменение интонационно-речевого и стилистического строя пьесы сказалось также в исключении плоского анекдота о Кабыздохе, еврейских жаргонных словечек, многих обыденно-фамильярных, разговорно-просторечных и просто грубоватых оборотов и выражений, вроде: замучился, как черт; эх, волк меня заешь; словно белены объелся; пущать; околеть; ни шиша; нажраться; перепужала и т. п.
Таким образом, обнаруженные в оттиске следы авторской правки приоткрывают новую страницу в творческой истории «Иванова», восполняют наше представление о самом начальном ее этапе. Вычерки в тексте и отчерки на полях оттиска приобретают дополнительный интерес потому, что это была правка дальнего прицела, самым непосредственным образом связанная с перспективой переработки и контурами будущей пьесы, с творческими планами преобразования «комедии» в «драму» — с замыслами композиционной перестройки, переделки ряда образов, изменения жанрово-стилистической структуры пьесы, осуществленными позднее, в 1888—1889 гг., но возникшими и частично намеченными еще в конце ноября — начале декабря 1887 г.
Необходимо подчеркнуть при этом, что намеченная в оттиске карандашная правка носила сугубо предварительный характер и не перешла тогда в текст пьесы. Не была она учтена и в вышедшем вскоре в свет литографированном издании пьесы, хотя именно для него и был изготовлен оттиск.
Как автор первой пьесы, поставленной на сцене, Чехов вступил тогда в члены Общества драматических писателей, шутливо именовал себя «Шиллером Шекспировичем Гете» и задумал выпустить «Иванова» литографированным изданием для сдачи в театральную библиотеку Е.Н. Рассохиной и отсылки по провинциальным театрам. С этой целью и был после 19 ноября 1887 г. отпечатан на ремингтоне оттиск пьесы. Текст ее был выправлен Чеховым к 24 ноября (чернильная правка в оттиске) и в тот же день отослан в Петербург для представления в общую цензуру и получения визы на литографированное издание.
В оттиске рукой Чехова вычеркнуты слова Саши из сцены III акта, содержавшие восторженную характеристику Иванова: «Честен, великодушен, доверчив, мягок, как воск». Этот вычерк связан с появлением в драматургии Чехова новых художественных решений, с одним из основополагающих принципов его будущей драматургической системы — с отказом от прямых оценочных характеристик и с предпочтением способа самораскрытия характера в действии.
Эту особенность построения своей пьесы Чехов сам сформулировал год спустя в письме к Суворину, который советовал ему более четко декларировать в пьесе — «подлец» ли Иванов или «великий человек». Чехов ответил, что он избегал употреблять в пьесе «термины» — «в полной надежде, что читатель и зритель будут внимательны и что для них не понадобится вывеска: «це не гарбуз, а слива». Я старался выражаться просто, не хитрил и был далек от подозрения, что читатели и зрители будут ловить моих героев на фразе...» (30 декабря 1888 г.).
В текст пьесы после премьеры «Иванова» были введены добавочные авторские ремарки, перешедшие и в окончательный текст. Необходимость их введения была, вероятно, подсказана постановкой на сцене театра Корша. Отталкиваясь от нее, Чехов заново скорректировал текст, уточнил сценическое поведение действующих лиц. Так появились новые ремарки: «Пауза» (много раз), «Встает», «Идя за ней», «Поет», «Плачет», «Смеется», «Пьет» и т. п.
Чехов провел тогда громадную стилистическую правку, свидетельствующую о тончайшей, поистине ювелирной работе над словом, о настойчивых поисках наиболее выразительных интонационно-речевых вариантов.
После утверждения пьесы в цензуре (10 декабря 1887 г.) машинописный оттиск был уже в качестве цензурованного экземпляра переслан в литографию театральной библиотеки и после отпечатания издания «Иванова» оставлен в ней на хранение.
Экземпляр машинописного оттиска примечателен еще и тем, что он полностью дезавуирует литографированное издание пьесы как основной источник «коршевской» редакции: ведь именно этот оттиск и служил оригиналом для копииста в процессе литографирования. Литографированное издание — всего лишь копия оригинального текста, в которую к тому же в ряде случаев внесены отклонения от подлинника. Поэтому в качестве основного источника первой редакции «Иванова», взамен использовавшегося до сих пор литографированного издания 1887 г., должен был принят текст описанного выше машинописного оттиска.
Примечания
1. Л. Малюгин. Чехов начинается с «Иванова». — «Вопросы литературы», 1961, № 5.
2. Сб.: «Чехов и театр». М., 1961, с. 204.
3. «Театральная жизнь», 1959, № 23, с. 19.
4. С. Балухатый. К истории текста и композиции драматических произведений Чехова. «Иванов» (1887—1889—1903 гг.). — «Известия ОРЯС АН СССР», 1927, т. XXXII, с. 126.
5. Фотография с заглавного листа воспроизведена в «Литературном наследстве», т. 68, 1960, с. 171.
6. М.П. Чехов. Вокруг Чехова. М., 1964, с. 187.
7. О работе Чехова над последующими редакциями пьесы и сопоставление их с первоначальной см. в статьях: А.П. Скафтымов. Работа Чехова над пьесой «Иванов». — «Ученые записки Ленингр. гос. пед. ин-та им. А.И. Герцена», т. 67, 1948, с. 202—211; А.П. Скафтымов. Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях. — В кн.: А.П. Скафтымов. Статьи о русской литературе. Саратов, 1958, с. 339—355.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |