Зима выдалась не очень холодной. Сильных морозов пока не было. Все шло по обыкновению. Как завелось в предыдущие годы, в первый день Нового года пришли с поздравлениями мелиховские дети, крестьяне. Приехали к обеду из Васькино священник, С.И. Шаховской и В.Н. Семенкович с женами.
За обедом, вероятно, обсуждали завтрашнее событие. В Лопасне открывалось наконец-то почтовое отделение. Теперь упрощалась доставка писем и газет, а их приходило в Мелихово все больше и больше. Сюда, в это село среди перелесков, на бедном Каширском тракте, не было паломничества, как в Ясную Поляну. Но письма шли отовсюду. И чаще всего с просьбами, деловыми заботами, с ходатайствами.
2 января Чехов уехал в Москву, а в это время на многих конвертах уже был выведен мелиховский адрес. Начиналось строительство Талежской школы, и земская управа просила Чехова скорее прислать проект нового здания, чтобы выдать ссуду крестьянам. Нет, нет. Пока еще только просить губернскую управу об этой ссуде.
Речь шла о 500 рублях. Стройка обходилась в четыре раза дороже. Еще 500 по общему решению должны были собрать сами мужики. Остальные добирали дарами, благотворительными вечерами, спектаклями. Так поступали во многих местах.
Чехов отдавал свои деньги, около 2 тысяч. Покупал строительный лес, нанимал и рассчитывал плотников, печников, конопатчиков. Все мелиховские годы были непрекращающейся стройкой в самом Мелихове и вокруг. Еще не завершалась одна, начиналась другая. Только что в селе на деньги, причитающиеся Чехову в земстве, построили по его распоряжению пожарный сарай.
Пожары полыхали в Мелихове часто: от плохих печей, от недосмотра, по пьяному делу. Среди мужиков уже поговаривали, а не просить ли Чехова теперь выстроить колокольню рядом с мелиховской церковью. Сарай доживет до конца следующего века, колокольня, выстроенная в 1896 году, будет снесена. А церковь, деревянная, странная для этих мест, но такая родная окрестным полям и лесам, чудом сохранится.
Невысокая, не заметная сияющим куполом и крестом, как иные сельские храмы, мелиховская церковь слилась с природой и была такая же непритязательная, незаметная, как будто забытая. Не чета другим, даже в соседних деревнях и селах. А уж тем паче московским монастырям. Или петербургским.
Один из них, Исаакиевский собор, Чехов в эти дни видит, потому что остановился не у Суворина, а в гостинице «Англетер», «Hôtel d'Angleterre», на Исаакиевской площади. Свое решение о гостинице Чехов объяснил работой. Хотя на нее, судя по всему, времени было немного.
Что-то происходит в январе между Чеховым и Сувориным. Никаких признаков расхождения или ссоры, но какое-то отдаление Чехова. Он делит время между визитами к Суворину и свиданиями с И.Н. Потапенко, Д.Н. Маминым-Сибиряком, А.В. Амфитеатровым. Чехов участвует в общем разговоре суворинских гостей о вчерашнем спектакле с Л.Б. Яворской («Принцесса Греза» Ростана), но высказывается иронически о театральном псевдоромантизме с его «битыми стеклами» и «крестовыми походами».
«Чайка» осталась в Мелихове, но, видимо, Чехов еще не отошел от недавних московских чтений, и все театральные впечатления окрашены невысказанными размышлениями о новой пьесе. Ему, наверно, легче было в компании, далекой от суворинского окружения. Чехов присматривается к Мамину-Сибиряку, и он ему явно нравится. Своей самобытностью, не книжным знанием жизни, или, как говорит Чехов, не «понаслышке».
Зато «понаслышке», заметное в речах и образе жизни других столичных знакомцев, кажется, замораживает петербургское житие Чехова в январе 1896 года. Или раздражает его сильнее, чем когда бы то ни было ранее. В один вечер букеты, подношения Яворской после «Принцессы Грезы», через неделю она же в спектакле Суворинского театра (театра Литературно-артистического кружка) по пьесе С.И. Смирновой-Сазоновой «Муравейник». Тут же обед беллетристов в ресторане Донона с известными говорунами. В этот приезд Чехова задарили своими книгами столичные литераторы: З.Н. Гиппиус, Вл.И. Немирович-Данченко, А.С. Суворин, И.Н. Потапенко, А.А. Тихонов, П.П. Гнедич. Целая библиотека, какой-то юбилейный венок дарственных надписей.
Однако и тут разница меж шутливыми автографами («Плохому писателю Антону Чехову от плодовитого Потапенко. СПб. 1896 г. 8 января»; «Обедавшему у меня 8 янв<аря> 96 г. в Ц<арском> Селе Антону Павловичу Чехову от Д. Мамина-Сибиряка») и остальными посвящениями. Сдержанно-многозначительные («Антону Павловичу Чехову от А. Суворина. 10 янв<аря> 96»; «Антону Павловичу Чехову. 1896 г. 13 января С.П. Бург. П. Гнедич») и с подтекстом: «Гордому мастеру от подмастерья. 12-е янв<аря> 96 г.» Это Л.А. Авилова.
Что в этом обращении? Обида, что Чехов, знавший о выходе книги, сам не приехал за ней? Или нечто большее? Зачем гадать.
Чехов откликнулся из Мелихова. Не хотел ли он высказываться или взаправду не успел прочесть, но хвалит внешний вид книги и спрашивает: «Почему Вы назвали меня «гордым» мастером? Горды только индюки». И добавил: «Гордому мастеру чертовски холодно. Мороз 20°. Ваш А. Чехов».
Эта реплика явно выдает настроение Чехова. За такими концовками: «Холодно», «Скучно», просто «Желаю всего хорошего», — как правило, нежелание продолжать разговор или скрытая обида. Было, видимо, что-то претенциозное в упреке Л.А. Авиловой, что-то, как сказал бы Чехов, «дамское». Это смешило и огорчало его в женщинах, и он всегда радовался простым, естественным женским характерам.
Может быть, об этом он думал, спеша из Петербурга в Мелихово, куда срочно звали не только дела с Талежской школой.
В Мелихове готовилась еще одна свадьба. Теперь женился Михаил Павлович. В Угличе он познакомился с О.Г. Владыкиной. Дочь морского инженера служила гувернанткой у директора писчебумажной фабрики. Познакомилась с будущим мужем в драматическом кружке.
В Угличе новость произвела впечатление: молодой чиновник, только что получивший повышение, должность начальника с окладом 147 рублей в месяц, и скромная гувернантка. В этой паре он, как говаривали в старину, «составил счастье» скромной и простосердечной девушки.
О.Г. Владыкина приехала в Мелихово незадолго до венчания. М.П. Чехов хлопотал в Ярославле насчет документов для бракосочетания. Невеста писала из Мелихова жениху: «Мамаша все спрашивает, не скучно ли мне здесь, здорова ли я, угощает без конца, находит, что я уже похудела здесь и т. д. Папаша, кажется, очень доволен мною; сегодня пошла просить у него бумаги: он поцеловал меня, обнял, просил сесть у себя в комнате. Маша, как ты уехал, стала звать меня Лелей...»
Леля Чехова придется ко двору в Мелихове. После свадьбы молодой супруг купит себе блестящий новенький цилиндр и вечерами будет прогуливаться с женой по набережной Ярославля. В его планах — научить жену вести хозяйство, обходиться без долгов, занять ее досуг полезными делами, вроде переводов романов, купить, может быть, свой собственный дом.
Но все это впереди, а пока в январе 1896 года О.Г. Владыкина живет уже три дня в Мелихове. Только что собиралась написать жениху, как послышался шум, голоса. И она поняла, что приехал знаменитый брат Миши: «Дверь отворяется и входит он; извиняется, что мокрая рука, и представляется: «Старший Чехов». За ним сразу приехал батюшка; папаша, по Машиной просьбе, будет говорить с ним о нашем деле».
Дело было в том, что недоставало необходимых бумаг. Но священник взял выписку, кто есть жених и невеста, и согласился на венчание. 22 января, в понедельник, благословили молодых родительской иконой, сели в сани и поехали в Васькинскую церковь. Посаженым отцом у невесты был А.П. Чехов, поэтому во все последующие годы звал О.Г. Чехову посаженой дочерью и написал о ней в одном из писем таганрогским родственникам: «Оказалась очень милой, простодушной женщиной и искусной поварихой».
В предсвадебной суете тихо прошел день рождения Чехова. На следующий день он внес в земскую управу 1000 рублей на строительство Талежской школы. Через несколько дней ему сообщили оттуда, что общая стоимость постройки школы будет свыше 3 тысяч рублей. На ближайшие месяцы эта денежная забота станет главной.
В январе мела метель, опять сгорел дом в Мелихове. На этот раз у деревенского старосты. Из Москвы в эти дни Чехову писал Николай Иванович Коробов, просил не сетовать, но перевода из Ницше для «Чайки» он еще не делал.
Так или иначе, пьеса напоминала о себе. Но и он думал о ней. Уже решено было, что появится она на сцене Александринского театра в Петербурге в ноябре. Видимо, переговоры о премьере привели Чехова снова в столицу.
Масленица обыкновенно бывала даже здесь веселой. Благотворительные вечера, балы, маскарады. На одном из них, в театре Литературно-артистического кружка, Чехов встретился с Авиловой. Вероятней всего, она знала, что Чехов вернулся в Петербург, что им написана новая пьеса и что вскоре «Чайка» пойдет в Александринке. Можно предположить по ее осведомленности о «Чайке», не хотел ли Чехов увидеть пьесу на сцене в зимний сезон 1896 года, то есть в феврале—марте. По крайней мере, только в день отъезда в Москву, 10 февраля, он определенно пишет, что пьеса пойдет в ноябре. Авиловой же он раньше говорил: «Скоро пойдет моя пьеса», и она ответила: «Знаю. «Чайка»».
Может быть, в эти дни пьесу прочел и Потапенко. Они встречались в Петербурге очень часто. Потапенко подарил свою книгу с надписью: «Милому Антону от нежно любящего Игната. 1896 г. 8 февр<аля> С.П.Б.» Не исключено, что именно зимой они договорились, что все переговоры с цензурой по поводу «Чайки» Потапенко возьмет на себя, что он и сделал впоследствии. Выполнил так, как делают для близкого человека: ответственно и своевременно.
В один из зимних дней Чехов отправился в цирк с племянниками, Николаем и Антоном.
Мальчики были в восторге. Приехав домой, взахлеб рассказывали об увиденном и еще о том, что дядя Антон пообещал им подарить каждому полушубок и рукавицы. Наверно, этот поход был не очень веселым для Чехова. Он не мог не замечать того, что все восторги, надежды жены брата связаны с младшим, с собственным ребенком. Хотя к пасынкам она, видимо, относилась неплохо. Но с ними было нелегко: им не давалась учеба, они, кажется, отставали в развитии от сверстников, или сказывалось не очень устроенное детство, мучительная болезнь и смерть матери, периодические запои отца. В семейной хронике и переписке родных о старших детях Ал.П.Чехова — странное, почти нарочитое умолчание, будто о них хотели забыть.
Не очень удачным нынешнее пребывание в Петербурге оказалось для Чехова из-за скандала, давно вызревавшего в недрах редакции газеты «Новое время». Различные группировки боролись за влияние на Суворина или за место около трона своего «хозяина». В ход шли испытанные приемы: интрига, сплетня, наушничество. Чехов безусловно раздражал их всех: Буренина, Гея, Сыромятникова. Они подозревали его в том, чем грешили сами, они не допускали, что Чехов, глубоко не уважавший большинство суворинского окружения, не станет дурно и несправедливо отзываться о них Суворину, злословить на их счет. Он не позволял этого даже в письмах к брату, хотя иногда поступки, писания этих людей были ему просто противны. Какой-то разговор на эту тему произошел в эти дни у Чехова с Короленко, который запомнил его и упомянул о нем много лет спустя в письме к М.П. Чеховой.
Все как-то откладывалось зимой 1896 года в планах Чехова. Хотели съездить с Потапенко в Финляндию. Не вышло. Не определилась пока судьба «Чайки». Будто что-то сгущалось над Чеховым.
В Москву Чехов уехал 13 февраля с Сувориным. На следующий день по приезде они поехали к Л.Н. Толстому в Хамовники. Народу, как всегда в толстовском доме, было много. Начался и никак не кончался спор о декадентах, о художнике Ге. Хозяева были чем-то раздражены, поэтому разговор перескакивал с Верлена на Софокла, с интеллигенции на роман «Воскресение». Сын Толстого, С.Л. Толстой, запомнил неулыбающееся, умное, внимательное лицо Чехова и его учтивую благожелательность к собеседникам.
Вечером, в 11 часов, компания из четырех человек ужинала в «Славянском базаре»: Суворин, Чехов, художник и архитектор Ф.О. Шехтель и актриса А.П. Никитина. Суворин затевал строительство здания для своего театра и хотел посоветоваться с Шехтелем.
Навряд ли при посторонних старые приятели, Чехов и Шехтель, вспоминали свое, дорогое только им. Они познакомились давным-давно. Шехтель учился с М.П. Чеховым в Училище живописи, ваяния и зодчества. Они вместе начинали сотрудничать в юмористических журналах.
Шехтель, упорный, трудолюбивый, одаренный человек, вырос в одного из интереснейших архитекторов. Здания по его проектам украсили Москву.
Он был как раз тем, о ком несколько часов назад спорили в гостиной хамовнического дома. Модернистом. Дом на Спиридоновке для З.Г. Морозовой, на Малой Никитской для С.П. Рябушинского, «Боярский двор» на Старой площади, красивые доходные дома, перепланировка и внутренняя отделка будущего Московского Художественного театра в Камергерском переулке — все это проектировал тот, с кем Чехова в молодости роднили общее безденежье, общие надежды. О таких людях, симпатичных ему, Чехов говорил в юности — «теплые ребята» и обращался к ним — «дядя».
В юности он зазывал Федора Осиповича Шехтеля в Бабкино (летом 1886 года), куда уже приехал Левитан, и не смолкали шутки, не кончались розыгрыши, импровизации.
Безденежье, больные крестьяне из окрестных деревень, срочная журнальная работа, бесконечные выпивки Николая — все казалось временным, не безнадежным, одолимым.
Чехов одалживался далеко не у всех. Но у Шехтеля он просил в молодые годы небольшие суммы на несколько дней, попав в «финансовый кризис». Иногда рисовал на записке крючок, на котором висел грустный человечек, то есть сам Чехов. Иногда подписывался шутливо: «Весь Ваш, с сапогами, с калошами, с зубами, с жилеткой и проч. А. Чехов».
Приятели ни разу не злоупотребили откровенностью друг друга, признаниями, вырывавшимися в тяжелую минуту. Именно Шехтель помогал Чехову в попытках спасти Николая от безалаберной жизни. Именно Шехтелю Чехов послал короткое известие летом 1889 года: «Вчера, 17-го июня, умер от чахотки Николай. Лежит теперь в гробу с прекраснейшим выражением лица. Царство ему Небесное, а Вам, его другу, здоровья и счастья...
Ваш А. Чехов».
Смерть брата и женитьба Шехтеля, конечно, развели былых приятелей, но не душевно. Он по-прежнему полагался на Шехтеля в трудный час, помнил о нем и всегда ему желал: «Да хранит Вас небо. Ваш всем сердцем А. Чехов». Несколько раз Чехов пытался заманить его в свое, как он говорил Шехтелю, «неуклюжее Мелихово». Вспоминал он о художнике во время путешествий. Видимо, пейзажи и живопись в заграничных галереях возвращали мыслями к молодости, к умершему брату, к Левитану и Шехтелю. Может быть, Чехов думал об этом и в этот февральский вечер 1896 года.
Интересно, поминали ли за столом спор в доме Толстых о декадентах. За Шехтелем эта слава уже устанавливалась, но и о чеховских произведениях некоторые критики писали как о декадентских. Через неделю, 22 февраля, «Новости и Биржевая газета» поместят заметку, автор которой П. Скриба (Е.А. Соловьев) найдет в «Ариадне» и повести «Три года» что-то декадентское.
Наверно, и в этот раз, прощаясь после ужина, Чехов звал Шехтеля в Мелихово. Сам он уехал туда через два дня. Дом был полон гостей: Наталья Михайловна Линтварева из Сум, Георгий Митрофанович Чехов из Таганрога. Дома ждали срочные дела, новые просьбы, известия. Например, о П.И. Куркине, который уехал работать в Москву. Значит, реже будут встречи и одним единомышленником меньше в земской управе.
А оттуда сообщали, что наконец-то, 29 февраля, будут рассматривать смету и план Талежской школы, чтобы потом, если утвердят, послать в губернскую управу. В Талеж уже возили материалы, стройка началась на деньги, внесенные Чеховым, а управа все еще решала вопрос о субсидии. И тут же просила Чехова принять надзор над двумя народными библиотеками, при Хатунской и Вельяминовской школах. В подоплеке просьбы, конечно, была уверенность, что Чехов поможет им материально, будет передавать туда свои книги, покупать для них специально в книжных магазинах.
А в это время Чехов уже отправлял книги, партию за партией, в Таганрог. Воспользовавшись отъездом из Мелихова двоюродного брата, он и с ним послал книги.
Зимние короткие дни давали мало свету. В доме почти все время горели лампы. За окнами падал бесшумно снег. С почты привозили письма. Некто Манучаров просил совета: его брат, студент Петербургского университета, отсидел 10 лет в одиночке Шлиссельбургской крепости, теперь его ссылали на Сахалин, и родственник спрашивал, не может ли Чехов помочь рекомендациями.
Кончался февраль. Опять приближался март. П.Е. Чехов записал в дневнике: «Сего числа исполнилось четыре года как начали жить в Мелихове. Ветер и метель. Утро −6°. В доме остался я один. Ночует в столовой Александр с Бромом и Хинкой».
Александр Кретов прижился в Мелихове. Он поступил на службу в январе 1896 года. Его основной заботой были лошади. Но, конечно, в таком маленьком хозяйстве, как у Чеховых, ему приходилось и пахать, и сеять, и работать в саду. Вообще прислуги в доме было немного. Кухарка М.Д. Беленовская (Марьюшка, как звали ее Чеховы). Горничные Пелагея, Анюта, девочка Маша. Работник Роман. Были в доме, как водится, домочадцы, прижившиеся одинокие люди, старушки. Дело находилось всем, особенно летом.
Зимой работы было меньше. А в этот день, когда почти все разъехались, в доме стояла тишина. Чехов был в Москве, поэтому никто не заглядывал на огонек.
Вернувшись домой 5 марта, Чехов первым делом ответил на письма. Написал Манучарову, пообещал похлопотать, посоветовал: «Брата успокойте, напишите, что и на Сахалине есть добрые люди, которые не откажут ему и в совете, и в помощи». Потом передал с мелиховским старостой книги для Серпуховской земской библиотеки. Отвлекали хозяйственные дела, гости, а на столе лежала рукопись «Чайки», над которой он не кончал работать. Хотя болела голова, ломило в виске, в правом глазу.
15 марта Чехов посылает в Петербург два экземпляра «Чайки» и просит Потапенко вручить их директору Петербургских Императорских театров И.А. Всеволожскому. К пьесе приложено прошение передать «Чайку» на рассмотрение Театрально-литературного комитета для разрешения ее к представлению в Императорских театрах.
Наверно, никто в семье не знал об этом. За обедом говорили о хозяйственных делах: хорошо ли набит парник навозом, а ледник снегом; что овцы после стрижки и т. д.
Может быть, Чехов сказал об этом сестре и старшему брату, приехавшему с сыном Николаем погостить на несколько дней. Если вечером они остались одни. А может быть, и не сказал. Наверняка известно, что в эти дни речь шла у них о рассказе «Дом с мезонином». Давно задуманный, давно сложившийся, он был уже закончен. И корректура была прочитана. Правда, В.А. Гольцев передал с М.П. Чеховой, что его беспокоит одна фраза в тексте. Однако исправлений не понадобилось. В конце марта вышла очередная книжка «Русской мысли», и судьба рассказа теперь не зависела от Чехова.
Кроме упоминаний о головной боли, в мартовских письмах о здоровье ничего нет. Между тем первый месяц весны всегда самый тяжелый для Чехова. И на этот раз все повторилось. Простуду, или кровохарканье, или общее плохое самочувствие Чехова выдает, кажется, запись в отцовском дневнике от 17 марта 1896 года: «Метель... Перебрались в комнаты; Маша в кабинет, а Антоша в спальню Маши». Дело в том, что эта комната была едва ли не самая теплая в доме, и, видимо, нескончаемый снегопад, метель выстуживали ее меньше.
На Страстной неделе, перед Пасхой, на смену старшему брату приехали младшие, а Михаил теперь уже с женой. К праздничной утрене П.Е. Чехов уехал с дочерью и снохой, днем он принимал поздравление мелиховских крестьян.
А на Святой неделе, как полагается, чередою потянулись гости. Соседи из близких имений, знакомые из Серпухова, учитель из Талежской школы с женой. Но кончилась и Святая. Наступало самое трудное время в деревне и в мелиховском хозяйстве тоже; сено кончилось, скоту давали яровую солому, лошадям снизили суточный рацион до четверти овса, коровы исхудали и молока давали немного. Все и вся ждали весны. Настоящей.
1 апреля утром мелиховские обитатели заметили первого скворца. Потом еще одно событие ненадолго заняло умы домочадцев. Щенок Белолобый, которого полтора месяца назад отдали Семенковичам в Васькино, прибежал обратно.
Распутица, ледоход, таяние снегов делали Чехова больным. На Фоминой неделе у него показалась кровь. Но он все шутит: «3—4 дня поплевал кровью, а теперь ничего, хоть бревна таскать или жениться». Чехов писал это Потапенко в 5 часов утра. Кашель в такие ночи не давал заснуть, и, чтобы не беспокоить родных, он вставал и начинал работать. На столе лежала рукопись одной из самых печальных его повестей: «Моя жизнь». Это название появится, как всегда, позже, когда повесть будет закончена. И уточнение: «Рассказ провинциала». Эта повесть поразит современников. И.Е. Репин, потрясенный, напишет Чехову: «Какая простота, сила, неожиданность; этот серый обыденный тон, это прозаическое миросозерцание являются в таком новом увлекательном освещении <...> И как это ново! Как оригинально! А какой язык! — Библия!»
Но в том же письме он признается: «Чайка», Вы меня простите, я настолько уважаю и люблю Вас, что не могу лукавить, мне не понравилась <...> Извините за откровенность. Я в этом случае не придаю особой важности своему мнению — со мной многие и не согласны». Однако к тому времени эта оценка не удивит и не заденет Чехова. Он пережил уже самое серьезное.
Но это серьезное и главное впереди. Пока он нетерпеливо спрашивает Потапенко: «Прекрасный Игнациус! Что и как моя пьеса? Если черновой экземпляр освободился, то пришли мне его заказною бандеролью <...>». Пьеса, видимо, не отпускала Чехова.
В эти весенние дни он ожидал из Петербурга вестей о «Чайке» и известий от брата насчет ссуды в 1000 рублей, которую Чехов просил у Суворина. Деньги были нужны на школу в Талеже. На домашние расходы Чехов предназначал гонорар за постановку пьес, который и попросил выслать ему. Денег этих было 356 рублей, и они быстро растают. Кажется, по мелочам, но из них складывались расходы. Как раз 8 апреля, когда Чехов ранним утром был занят своими денежными делами, вечером в отцовском дневнике появилась запись: «Послано в сберегательную кассу страховых: за 5 коров и быка 6 рублей и за 5 телков — 2 рубля 50 копеек, итого 8 р. 50 к.» Через три дня Чехов перечисляет сестре, что надо купить в Москве: «Привези матери: 2 бумажки тонких иголок № 7 и 8,2 фун<та> сахарн<ого> песку; 2 ф<унта> постных баранок, 2 ф<унта> каленых орехов <...> Для отца <...> 1 десть графленой бумаги, в 36 строк — это для дневника». Имение не приносило никакого доходу. Наоборот, все время надо было что-то ремонтировать, налаживать, покупать. Вот и сейчас чинили хомуты, закупали семена, рассаду в парники и т. д. и т. д.
Чехов был не скуп, но вынужденно бережлив в личных расходах, поэтому просьбы, подобные, например, указаниям из тех же апрельских писем к сестре: «...привези 1 ф<унт> макарон соломки за 17 коп<еек> и 1 ф<унт> чаю двухрублевого; если же денег не хватит, то ½ ф<унта> или даже ¼ ф<унта>. Купи 1 ф<унт> овсянки Геркулес (если хватит денег)», — могут быть истолкованы как проявление якобы мелочности Чехова лишь человеком недобросовестным или глупым. А такие были среди тех, кому Чехов долго и бескорыстно помогал.
Много лет он поддерживал Н.М. Ежова. Сначала потихоньку уступал ему свое место в «Осколках», все время дружески аттестовал его редакторам и издателям, постоянно понуждал Ежова к работе, помогал советами, хвалил стихи — как он писал, «милейшего», «добрейшего» — и считал своим приятелем. Помог издать первую книжку.
Единственно, в чем отказал, — написать рецензию на эту книжку: «Насчет рецензий я держусь такого правила: никогда не прошу, ни письменно, ни устно, замолвить о книге словечко. И никогда не просил и Вам это советую. Оно как-то на душе чище. Кто просит дать об его книге отзыв, тот рискует нарваться на пошлость, обидную для авторского чувства».
Он правил рукописи Ежова, но, заметив самолюбивый, мнительный характер молодого собрата, был особенно внимателен к нему и не делал таких серьезных, безжалостных для автора замечаний, как Е.М. Шавровой-Юст или Л.А. Авиловой.
С легкой руки Чехова автор «Осколков» стал печататься в популярных газетах и журналах. Не раз и не два Чехов говорил о нем как о порядочном человеке, шутливо отмечал лишь ежовскую меланхолию и грубоватость. Он приписывал ее, как и несколько «мещанистый тон» языка Ежова, недостатку природного ума и духовной лености. Поэтому дружески советовал ему много читать, чтобы воспитать вкус к хорошему языку, преодолеть то, что Чехов назвал «необразованщиной».
Подписывался в письмах часто так: «Искренно преданный А. Чехов». Когда жена Ежова заболела чахоткой, Чехов принял в заботах о ней деятельное участие, переживал ее кончину.
С годами Чехов, видимо, почувствовал, что за грубостью, за критикой в чужой адрес (поэтому он в шутку обращался к Ежову — «строгий человек»), за почти болезненным отношением к любому замечанию кроется что-то иное. Причина не в безденежье, не в семейных невзгодах, но в самом человеке. Ежов иссяк как литератор, однако признавать этого не хотел. Сдвинуть с места его могло только «многописанье», что и советовал ему Чехов. Но на такой труд Ежов не пошел. И начались неизбежные в такой ситуации: зависть, претензии, душевная грубость, поиски людей, якобы мешающих ему.
Когда-то, в 1889 году, Ежов сказал Чехову, что всегда уходит от него с двойственным чувством — отрадным и грустным: «Отрадно — потому, что я говорю с Вами, вижу Ваше расположение ко мне; грустно — потому, что я сам ничего не могу сделать Вам хорошего, чтобы оставить у Вас такое же отрадное чувство». Через двадцать лет, в 1909 году, многих поразят воспоминания Ежова о Чехове, опубликованные в августовской книжке «Исторического вестника». Читать их тяжело даже сегодня. Каково же было изумление всех хорошо знавших Чехова! Он и его родные предстали людьми пошлыми, мелкими, жадными, скрытными и злобными.
Ежов не пощадил никого. Все оказалось перевернутым с ног на голову и, конечно, явилось в уродливом свете. Но к этой «мутной», как скажут современники, статье, к этому посмертному ругательству Ежов шел давно, еще при жизни Чехова. В письмах к другим корреспондентам он искал в поступках и словах Чехова корысти, высокомерия, какой-нибудь вздорной подоплеки.
А в письмах к самому Чехову по-прежнему любезен, по-прежнему ищет и ждет помощи. На этот раз, весной 1896 года, просит рекомендовать врача для его второй жены. Чехов ответил, приложил письмо к Я.А. Корнееву, хорошему врачу, владельцу того самого «дома-комода» в Кудрине, где Чехов жил когда-то, в досахалинские годы. Когда нездоровье уже было очевидно, но жизнь казалась еще долгой.
Теперь она представлялась иной. Заметив в «Славянском базаре» грусть в глазах Ф.О. Шехтеля, Чехов определил этот недуг очень образно: «<...> Точно у Вас ноет что-то или ослабела какая-то струна на гитаре Вашей души». Может быть, он почувствовал настроение Шехтеля не только в силу своей привычной наблюдательности, а потому, что сам в это время «натягивал» струны настроения на гитаре своей души.
Из Петербурга Потапенко писал, что Всеволожского нет в городе и некому дать ход «Чайке». Брат не ответил ничего определенного о ссуде, так как Суворин, оказывается, не понял, в шутку или всерьез говорил Чехов о 1000 рублей под будущую пьесу. Стройка школы сопровождалась мелкими неприятностями, задержками, чьей-то необязательностью.
Шехтель советует уехать из подмосковной «сырятины», и если дело дойдет до кровохарканья, бросить все и удрать поближе к солнцу.
К какому солнцу? Оставить дом, начатую школу, переложить хозяйство на сестру?
Чехов несколько раз испытывал в своей жизни искушение уйти из дома, жить отдельно. И не решился. В этом случае пришлось бы менять жизнь родных, живших его заработком, освободиться от обязательств, которыми он обрастал, несмотря на сопротивление. Он не умел отказывать.
Лишь в апреле Чехову пришлось съездить в Серпухов на собрание земской управы, заниматься строительством колокольни в Мелихове, решать, какой высоты делать фундамент в школе, закупать лес, доски для стройки. И не потому, что он хотел этим заниматься один, вникать в подробности, сколько платить плотникам, какого размера покупать бревна. Просто этого не могли, не хотели делать другие, и простодушно, запуганные ли жизнью или отученные решать что-либо, они просили обо всем Чехова. Так поступали, допустим, васькинский священник Некрасов и Талежский учитель Михайлов. Некоторые же, по праздности, лени, по извечной российской привычке многих чиновников не спешить, откладывать, тормозили дело. И тогда, чтобы не сорвать стройку или хорошее начинание, Чехов брался за дело сам. Ругал себя, но брался. Он уже привык к этому. Все повторялось.
Вот появились рассказ «Ариадна» и повесть «Дом с мезонином». Привычно обругал В. Буренин в «Новом времени». Не в диковину обвинение критика «Биржевых ведомостей» в поверхностном изображении конфликта и т. д. и т. п. Приходили первые читательские отклики. Недоуменные, восторженные, наивные, критические. Его читали, о нем думали. Порою так, как он не подозревал даже. Или догадывался, но никак этого не обнаружил.
19 апреля Л.Н. Толстой читал вслух домашним «Дом с мезонином». Т.Л. Толстая после чтения записала в своем дневнике: «Вот Чехов — это человек, к которому я могла бы дико привязаться. Мне с первой встречи никогда никто так в душу не проникал. Я ходила в воскресенье к Петровским, чтобы видеть его портрет. А его я видела только два раза в жизни».
21 апреля Е.М. Шаврова-Юст, гостившая у родных в Москве, ответила на пожелание Чехова ей энергии в творчестве неожиданным шутливым, почти дословным признанием чеховской героини из «Иванова». В пьесе Саша говорит: «В детстве моем Вы были для меня единственной радостью; я любила Вас и Вашу душу, как себя, а теперь... я Вас люблю, Николай Алексеевич... с Вами не то что на край света, а куда хотите, хоть в могилу, только, ради Бога, скорее, иначе я задохнусь...» Шаврова-Юст почти умоляла: «Вы попали в самую точку <...> пожелав мне энергии. Боже мой, как она мне нужна, если бы Вы знали! Силы бы мне побольше, смелости начать жить как-нибудь по-новому. Видеть и наблюдать новых людей, тогда могли бы и в голову прийти новые мысли. Правда? Едем вместе в Австралию, на Северный полюс или в преисподню, куда хотите! Хорошо?»
На это Чехов ответил безличным: «Холодно». И поставил три восклицательных знака. Совет не загромождать рассказов («Ох, не загромождайте!») звучит как совет не осложнять свою жизнь. А фраза, будто бы слышанная Чеховым от какого-то полицейского надзирателя в заштатном местечке: «Хорош наш город, только любить здесь нечего!» — как ответ на призыв Шавровой-Юст.
Его мысли, судя по одной малоизвестной подробности апрельских дней 1896 года, были заняты «Чайкой». Чехов едет в конце месяца в Москву и, видимо, в эти дни отдает вновь перепечатать пьесу.
Может быть, он внес в автограф, полученный от Потапенко, какие-то изменения. Может быть, хотел отдать кому-то прочесть. Любопытно то, что он просил машинистку никому не говорить об этом.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |