Домашние могли по ночам слышать, как Чехов все время или «бесперечь», по его слову, кашляет. По утрам он принимал многочисленных больных, ездил по вызовам.
В письмах осени 1896 года и во всех делах Чехова этих месяцев проступает невысказанное желание: продолжить и достойно завершить то, что уже начато. Даже просто замыслено или обещано. Он достает по-прежнему книги для Таганрогской городской библиотеки, но теперь предлагает Иорданову открыть при ней справочный отдел. Только настоящий, большой, чтобы, как он считает, «библиотека с течением времени приохотила бы к себе публику и стала бы для нее необходимой».
Была та осень какой-то печальной. Словно началась полоса близких грядущих несчастий. Умер один из больных. Выдавали замуж Анюту, служившую в мелиховском доме, но было видно, что замуж она идет против воли и ничего хорошего семейная жизнь ей не сулит (в следующем году, уже в Ницце, Чехов получит известие о ее кончине и откликнется: «Скверно вышла замуж, рано умерла — так и не удалось бедняге пожить»). В ноябре умрет маленькая дочка Л.С. Мизиновой.
Довольно рано лег снег. Начиналось время болезней и, как всегда, напряженнейшей творческой работы. Из Петербурга шли телеграммы, письма. Прошло второе представление «Чайки», и побывавшие на нем И.Н. Потапенко, А.И. Урусов сообщали Чехову об успехе. Урусов упомянул об этом в декабре в письме к К.Д. Бальмонту: «Вещь удивительная! И говорят, что он хочет бросить сцену! Какое ослепление!» Написала В.Ф. Комиссаржевская: «...Успех полный, единодушный <...> Ваша, нет, наша «Чайка», потому что я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит...» К.С. Тычинкин, посмотрев спектакль во второй раз, замечал в письме к Чехову: «Интересно, как отнесутся к вчерашнему спектаклю Ясинский и Ко... Как они выпутаются».
После третьего спектакля, 24 октября, Чехову написал В.В. Билибин. Хвалил «Чайку», а в письме к Н.М. Ежову в эти же дни он сказал, что «Чайка» — это драматизированная повесть, что многие действующие лица излишни и очерчены они сценически неумело. Но все-таки от пьесы веет свежестью.
Отовсюду писали Чехову о «Чайке». Е.М. Шаврова-Юст подметила новизну пьесы и напряженный интерес зрителя к каждому действующему лицу. Уже в газетах высказывалось недоумение, почему критика так злобно встретила спектакль. В.А. Гольцев резко высказался на этот счет: «Ну и мерзавцы же господа из «Новостей», Ясинск<ий> и Ко».
Давняя приятельница Чехова, актриса К.А. Каратыгина, прочитав первые газетные отклики, грубовато советовала не обращать на них внимания. Она напоминала, что Чехов уже однажды, давно, зарекался писать пьесы. Но вот написал же «Чайку».
Совершенно случайно она попадает, кажется, в самую точку. Как будто угадывает тайное течение мыслей. И прикасается, не ведая того, к одной из загадок в творчестве Чехова, известной по заголовку статьи, посвященной этой тайне: «Когда же был написан «Дядя Ваня»?»
Существует несколько предположений. Одно из них — что Чехов переделал «Лешего» в «Дядю Ваню» весной 1890 года, через некоторое, но неотдаленное время после неудачного спектакля в театре Абрамовой. Другое допущение — что он создал пьесу «Дядя Ваня» осенью 1896 года, но только до премьеры «Чайки». Так как после 17 октября не мог бы приняться за новую пьесу. Ссылаются при этом, естественно, на клятвы Чехова не писать пьес, на его настроение, даже на усталость.
Все эти доводы о душевном настроении Чехова в конце 1896 года, препятствующем работе над «Дядей Ваней», справедливы. С точки зрения здравого смысла, по меркам обыкновенных людей, не ведающих, какая сила и как направляет жизнь художника. Сила, которая «толкала» Чехова порой на необъяснимые решения и поступки.
Разве не могло быть иначе? Именно после 17 октября он напряженно работает над «Дядей Ваней». Не просто готовит к сборнику пьес, а по-настоящему переделывает пьесу «Леший», с которой когда-то начался путь к «Чайке».
Может быть, он начал перерабатывать «Лешего» еще до «Чайки», когда все-таки решил, что пришло время завершить бунт против сценических «правил», начатый этой пьесой. Но отложил и написал совершенно новую пьесу («Чайку»).
Такое предположение можно мотивировать особенностями работы Чехова над рукописями и содержанием «Дяди Вани».
Чехов не любил перерывов, тяжело отрывался от рукописи и еще тяжелее настраивался на нее. Он долго искал первую фразу нового произведения, потому что она задавала тон. И в этой тональности Чехов писал весь текст, шлифуя последние фразы уже в корректуре. Видимо, в напечатанном тексте он мог заметить, «услышать» отклонение от главного тона. И тогда, внеся небольшие перемены, Чехов как бы настраивал свое слово, чтобы в тексте не было ни одного фальшивого звука. Можно сравнить такую шлифовку с натягиванием струны на музыкальном инструменте. Струна его творчества после Сахалина натягивалась все сильнее, пока не лопнула в финальной ремарке «Вишневого сада», так как он знал, что на пределе физических сил пишет свою последнюю пьесу.
Так вот, Чехов мог одновременно работать над двумя пьесами. Но главной была «Чайка». И она не требовала перенастройки. А «Леший» требовал, и это был другой творческий процесс. Между тем за годы, прошедшие с лета 1889 года, слово Чехова, сам творческий процесс не могли не измениться. Чехов писал не просто кропотливее, медленнее. Он жил, словно вслушиваясь в тот тон, на который было настроено его новое произведение. Поэтому, наверно, предпочел работу над «Чайкой» работе над «Дядей Ваней». Пьеса, создаваемая «вопреки всем правилам», должна была быть совсем новой, незнакомой.
К тому же пьесой, где героями выступают люди, культивирующие или опровергающие эти «правила», для которых эти вопросы не менее важны, чем для автора.
Теперь, после 17 октября, страшное, убийственное сомнение, что явилось Чехову на одинокой ночной прогулке по Петербургу в ночь на 18 октября, он, может быть, хотел одолеть созданием еще одной пьесы. И тоже написанной «вопреки всем правилам».
Признаться самому себе, что его «машинка испортилась вконец», видимо, означало бы скорую творческую и физическую смерть. Полупризнаться, то есть писать только прозу, не верить своему чутью и как бы наконец покориться критикам, давно советовавшим не писать никогда пьес, было бы медленной смертью, умиранием.
Чехов был, по мнению многих знавших его довольно близко, самолюбивым человеком. И даже якобы не терпящим критики, и отсюда, мол, чеховское молчание на замечания в беседах о недостатках его произведений.
Но может быть, самолюбием называли иную черту чеховского характера? Следование указаниям скрытого «барометра», склонявшего Чехова к творческому упорству. Он знал, что писать может только так, как ему пишется, и любые советы бессмысленны. Так, он выслушивал молча замечания Вл.И. Немировича-Данченко о «Чайке» зимою прошлого, 1895 года. Так же воспринял указания Суворина, как исправить недочеты в спектакле, внеся изменения в пьесу.
Так не преодолевал ли Чехов сомнение в себе как раз упорством, упрямством, следованием чутью, подсказывавшему, что он должен идти тем же путем? Тогда и началась основная работа над «Дядей Ваней». Слабый след этой скрытой внутренней ситуации отыскивается в письмах последних месяцев 1896 года.
Итак, 18 октября, уезжая из Петербурга, Чехов просит Суворина приостановить печатание сборника с пьесами, куда предназначались «Чайка» и «Дядя Ваня», и обещает никогда не писать пьес и не ставить. В эти же дни посылает в типографию издательства А.С. Суворина только три пьесы: «Медведь», «Предложение», «Иванов». 22 октября Чехов пусть с иронией, но пишет Суворину: «Дома у себя я принял касторки, умылся холодной водой — и теперь хоть новую пьесу пиши».
Построение этой фразы как будто пародирует реплику Аркадиной из второго действия «Чайки» о том, что она всегда в форме, держит себя «в струне», всегда работает, чувствует, не распускает себя и потому «хоть пятнадцатилетнюю девочку играть».
Чехов пишет: «Уже не чувствую утомления и раздражения». Конечно, он преувеличивает. Утомлен он очень, а раздражение загнано внутрь. Но Чехов явно пытается преодолеть и то и другое.
1 ноября Чехов замечает уже в связи с «Чайкой»: «<...> Одни говорят, что она бессмысленна, и бранят меня так, что небу жарко, другие же уверяют, что это «дивная» пьеса. Ничего не разберешь <...>» Тон упоминаний о «Чайке» меняется. Правда, в этот день Чехов отклонил просьбу В.М. Лаврова и В.А. Гольцева напечатать пьесу в декабрьской книжке «Русской мысли». Но не категорически, мотивируя тем, что ее «скучно читать». Он пишет: «Драматургия же не улыбается мне, скучно».
Но это уже не «никогда» двухнедельной давности. А главное — замелькало знакомое «скучно», верный признак напряженной творческой работы. И еще — в этот день он сообщает Е.М. Шавровой-Юст: «Печатаются все мои пиесы» — и обещает выслать сборник, когда он выйдет в свет. Тут же пишет, что не знает, пойдет ли «Чайка» в Москве или нет, — «Должно быть, пойдет». Это замечание тоже далеко от обещания никогда не ставить пьес. И опять слово «скучно» («такое чувство, точно ничего нет и ничего не было»).
Странно, но по-своему в это время словно повторяется история с «Лешим». Там тоже сначала просьба Куманину, причем серьезная, как подчеркивает Чехов, не печатать «Лешего» (он пишет в январе 1890 года: «Если уже начали набирать, то за набор я заплачу, брошусь в воду, повешусь... что хотите...»). Такие же признанья, что ничего нового нет. То же внешне фаталистическое восприятие жизни, а под ним зревшее решение ехать на Сахалин. И одновременно с этим — согласие напечатать «Лешего» в «Северном вестнике». И все тот же разговор: «скучно», «скучно». В журнале пьеса не появилась, но все-таки вышла отдельным литографированным изданием. Когда Чехов уже был на Сахалине.
Душевное состояние, охватившее Чехова к концу 1889 года, он надеялся преодолеть Сахалином. Говорил, что надо себя «дрессировать» физическим и умственным трудом.
Кажется, есть неуловимое созвучие в мартовском 1890 года письме к Суворину и ноябрьском письме 1896 года к Вл.И. Немировичу-Данченко. Тогда он писал: «Например, Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно? <...> Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно <...>. Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе».
А дальше чеховское снижение невольной патетики: «Я же лично еду за пустяками».
К 1896 году «пустяки» обернулись книгой о Сахалине, настроением, которым были проникнуты «Палата № 6», «Три года», «Моя жизнь». И той художественной смелостью, с какой были написаны проза Чехова после 1890 года и пьеса «Чайка». О своем душевном состоянии Чехов косвенно высказался в письме к Вл.И. Немировичу-Данченко осенью 1896 года: «О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче и неинтересно <...> мы мало и неохотно читаем, мало слышим, редко уезжаем... Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили... Каждый год одно и то же, одно и то же, и все, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже; разговоры же на более общие, более широкие темы никогда не клеятся, потому что когда кругом тебя тундра и эскимосы, то общие идеи, как неприменимые к настоящему, так же быстро расплываются и ускользают, как мысли о вечном блаженстве».
Тогда, в 1890 году, Чехов решился на тяжкий физический и умственный труд, чтобы не превратиться в поставщика балласта, как он говорил. Но отдал за это годы жизни, здоровье. Теперь он опять берется за столь же тяжкий физический и умственный труд, чтобы изжить сомнение в своем чутье.
Обыкновенно считают, что именно провал «Чайки» отнял у него, как и Сахалин, несколько лет жизни. Наверно, это так. Но почему-то упускают из виду зиму 1896—1897 годов, когда он шлифует корректуру последних глав «Моей жизни», работает над «Дядей Ваней», пишет новую повесть «Мужики», готовит к печати «Чайку».
8 ноября Чехов уже определенно сообщает Суворину, что в сборник пьес войдут 4 одноактные и 3 большие пьесы («Медведь», «Предложение», «Иванов», «Лебединая песня», «Трагик поневоле», «Чайка», «Дядя Ваня»).
Не раз он упомянет в эти месяцы, что дел у него по горло. К 20 ноября Чехов дает согласие на публикацию «Чайки» в «Русской мысли». 2 декабря он впервые говорит о «не известном никому в мире «Дяде Ване»». 14 декабря упомянет, что собирает материал для книги вроде «Сахалина» для земцев, в которой хочет изобразить быт 60 земских школ своего уезда.
Осенью и зимой 1896 года Чехов обещал приехать в Петербург. Сначала в ноябре, потом в декабре. Но не смог. Работа не выпускала его ни на день. В Москву он выбирался трижды, но уезжал и возвращался на следующий день.
Домашняя жизнь тоже оказалась на редкость богатой событиями. Снег выпал в этом году 23 октября. К концу месяца уже ездили на санях. В доме появился новый работник Кузьма, снова вернулся Александр Кретов. Всем хватало дел.
В дневнике П.Е. Чехова нескончаемый перечень хозяйственных забот: истопить баню, привезти угля, задать корм скотине, свезти рожь на мельницу, подковать лошадей, починить сани, съездить за провизией, почистить трубы, зарезать телку, свезти на станцию очередной ящик книг для Таганрогской библиотеки и т. д. и т. д. Об этом, конечно, говорили за столом, когда собиралась вся семья, и Чехов не был в стороне.
Однако можно заметить, что домашняя жизнь испарилась на время из его писем. Даже из посланий к брату. А это у Чехова признак предельной занятости и работы над рукописями. Оставлены только неизбежные дела, и в этих деловых письмах ощущается нетерпение. Слово будто спешит, скорей, скорей. Даже обращение к адресату, вопреки обыкновению, Чехов часто отделяет лишь запятой и пишет в одну строку с последующим текстом, а иногда и вовсе нет обращения. Сразу — о деле.
26 ноября вечером в мелиховском доме случился пожар. Чехов живописал его в письме к младшему брату, и в таком же «пожарном» стремительном стиле: «26 ноября в 6-м часу вечера у нас в доме произошел пожар. Загорелось в коридоре около материной печи. С обеда до вечера воняло дымом, жаловались на угар, вечером в щели между печью и стеной увидели огненные языки. Сначала было трудно понять, где горит: в печи или в стене. В гостях был князь, который стал рубить стену топором. Стена не поддавалась, вода не проникала в щель; огненные языки имели направление кверху, значит была тяга, между тем горела не сажа, а очевидно, дерево. Звон в колокол. Дым. Толкотня. Воют собаки. Мужики тащат во двор пожарную машину. Шумят в коридоре. Шумят на чердаке. Шипит кишка. Стучит топором князь. Баба с иконой. Рассуждающий Воронцов. В результате: сломанная печь, сломанная стена (против ватера), содранные обои в комнате матери около печи, сломанная дверь, загаженные полы, вонь сажей — и матери негде спать. А еще, кроме всего, новый повод известному тебе лицу нести чепуху и орать».
«Известное лицо», то есть П.Е. Чехов, описал это событие в трех строках: «Вечером загорелось, сверх печи деревянные перекладины в комнате Мамаши. Принимали участие в тушении князь и Батюшка, а из деревни мужики, погасили пожарною трубой в ½ часа». И не забыл посмотреть на градусник — вечер −10°.
Сосредоточенность Чехова на работе над рукописями видна в письме к брату. Оно написано, как фрагмент повести «Мужики», — описание пожара в деревне. П.Е. Чехов неколебимо эпичен и лапидарен. Он летописец, и здесь, в дневнике, никогда не позволит прорваться крику или назиданиям, которыми он утомлял всех за обеденным столом.
У него свое представление о важных и пустяковых событиях. Накануне пожара он, например, записал: «Утром −21°. Александр и Машутка поехали в село Лопасню, Марья Тимофеевна Дроздова портрет написала с П.Е. Чехова. Поденщица дрова рубит. Купили в Лопасне новые сани за 4 рубля 50 копеек, 2 кошеля для саней по 65 копеек, рубанок и стамески. Полдень −15».
События предпоследнего ноябрьского дня он расположит в такой очередности: «Утром −3. Старая рыжая корова отелилась утром телкой. Урядник составил протокол о пожаре. Агент был из Москвы. Коновицер приехал и ночевал. Семенкович был. Вечером −2. Роман привез письма и газеты со станции».
Наступил последний месяц 1896 года. В полях лежал глубокий снег. Мели метели, но вдруг наступало потепление, деревья стояли в пушистом инее, а потом снова свежий снег укрывал Мелихово. В доме работали печники, плотники. Кончилось сено в каретнике, и стали брать из риги. Гости из Москвы приезжали нечасто. На один день заглянул Гиляровский, приезжали М.Т. Дроздова, Л.С. Мизинова. Чаще бывали местные помещики, земские врачи, учителя.
Россия готовилась к всеобщей переписи населения. Чехов был назначен счетчиком. Ему поручили наставлять 15 человек счетчиков Бавыкинской волости. Вернее, организовать всю работу должен был земский начальник, заведующий переписным участком К.А. Галяшкин. Но тот повел дело так, что, в сущности, переложил большую часть хлопот на Чехова и отдавал, в основном, распоряжения. Поэтому в декабре мелиховский дом Чехова превращается потихоньку в отделение переписного пункта. К тому же в соседней деревне начались заболевания скарлатиной.
О своей болезни Чехов в это время старается забыть, перемогается и уверяет Шехтеля, что чувствует себя «недурно», хотя не скрывает, что постоянно покашливает. 21 декабря Чехов навестил Левитана, а потом записал для себя: «У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни». Ни слова, о чем они говорили. Краткая дневниковая запись, которых очень немного. В 1896 году их не более двадцати.
Если бы не были известны письма Чехова, то по этим записям трудно было бы представить настроение Чехова, течение его душевной жизни. Можно, правда, заметить, что событие или факт, поразившие Чехова, помечены конкретным числом. Как зарубка. Например, «17 окт<ября> в Александринском театре шла моя «Чайка». Успеха не имела». И все. О других событиях Чехов записывает потом, и в них уже что-то от творческих записей. Это уже как бы зарисовка. Вроде февральской, о визите к Л.Н. Толстому, о дочерях Толстого: «Татьяна и Мария Львовны раскладывали пасьянс; обе, загадав о чем-то, попросили меня снять карты, и я каждой порознь показал пикового туза, и это их опечалило; в колоде случайно оказалось два пиковых туза. Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны».
Гадать, загадывать, принимать ряженых на Рождество любили и в Мелихове. В этом году собралась большая компания. Приехали М.П. Чехов и О.Г. Чехова, И.П. Чехов, А.Л. Селиванова-Краузе. Расчистили пруд, катались на коньках, а 28 декабря укатили к Семенковичам в гости. О.Г. Чехова, Леля, как звали ее в семье, нарядилась в старые брюки, пиджак и картуз. Чехов написал ей, так вспоминают домочадцы, записку: «Ваше Высокоблагородие! Будучи преследуем в жизни многочисленными врагами и пострадав за правду, потерял место, а также жена моя больна чревовещанием, а на детях сыпь, потому покорнейше прошу пожаловать мне от щедрот Ваших келькшос1 благородному человеку.
Василий Спиридонов Сволачев».
Послание имело в васькинском доме успех, и подаяние было щедрое. Не исключено, кто-то из домашних вспомнил в тот вечер, что подобный розыгрыш похожим письмом Чехов учинил в юности. Он нарядился нищим и через весь город пошел к дяде, М.Е. Чехову, который оделял всех, кто просил милостыню. Дядя прочел письмо и подал племяннику, которого, конечно, не узнал, три копейки.
Вспомнил ли Чехов, действительно, давнюю свою гимназическую шалость или, может быть, шутил над самим собой? Он только что получил из Петербурга расчет из книжного магазина «Нового времени». Оттуда сообщили, что к 20 декабря за Чеховым числится 449 рублей долгу. И это не считая апрельской ссуды в 1500 рублей.
Оставалось только шутить и надеяться на будущее, верить в добрые предзнаменования. В новогоднюю ночь разрезали праздничный пирог, в котором кому-то могло достаться «счастье». Его не нашел никто из гостей, никто из чад и домочадцев, ни сам хозяин. Оно досталось всему дому. Последний день 1896 года выдался, по мелиховской хронике, — «полусолнечный».
Примечания
1. Что-нибудь, сколько-нибудь (фр. quelque chose).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |