Глава 1. Июль—август

Летом 1897 года Чехов смотрит на Мелихово как бы со стороны. И впечатление у него грустное: «Местность у нас некрасивая, унылая <...>, но зато не сыро, не бывает туманов...»; «Имение у меня не важное, не красивое, дом небольшой, как у помещицы Коробочки...»; «...местность, в которой я живу, самая скучная во всей России, и в моем доме нет ни одной хорошо освещенной комнаты».

Примерно так же Чехов говорил о мелиховском доме и пять лет назад («Дом и хорош, и плох <...> недостаточно высок, недостаточно молод, имеет снаружи весьма глупый и наивный вид <...>»; «Дом не из важных, но вполне культурный <...>»). Но тогда была надежда устроить его лучше, основательнее.

Однако первое впечатление тех лет от мелиховской будничной жизни («Хозяйство в малом размере — это длинные, нескончаемые разговоры о покосах, попасах, прогонах и выгонах, то есть о десятках рублей, о которых только говорят, но которых не имеют») казалось верным. Недаром, видимо, летом 1897 года Чехов не раз вспоминает имение гоголевской Коробочки, да и себя сравнивает с нею. Но это горькая шутка, потому что знаменитых пестрядевых мешочков с целковиками, полтинничками и четвертачками у мелиховского хозяина не было. Только дома были похожи, узенькие дворики и фруктовый сад.

Если мелькающее летом 1897 года сравнение с Коробочкой навеяно было перечитыванием гоголевской поэмы, то, наверно, авторские отступления в этой главе были созвучны настроению Чехова, и он мог с особым чувством читать строки: «Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает что взбредет в голову <...> Но зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут сама собою вдруг пронесется иная чудная струя: еще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо».

Примерно с такой интонацией Чехов упоминает о своей поездке в середине июля к С.Т. Морозову, где гостил Левитан: «На днях был в имении миллионера Морозова; дом, как Ватикан, лакеи в белых пикейных жилетах с золотыми цепями на животах, мебель безвкусная, вина от Леве, у хозяина никакого выражения на лице — и я сбежал».

Что подвигло Чехова на этот визит? Да, его звал настойчиво Левитан, который хотел повидаться с Чеховым. Но не было ли здесь подоплеки, которая станет очевидной осенью 1897 года? Левитан, узнав о болезни Чехова, еще в начале мая спрашивал в письме из-за границы, не нужно ли Чехову денег. Видимо, уже тогда он предполагал обратиться к Морозову, если Чехову понадобятся деньги на лечение. Может быть, это и было скрытой причиной поездки Чехова. Но выражение лица хозяина и весь антураж богатого дома остановили Чехова, и он действительно сбежал, пробыв там всего один день.

Видимо, Чехов надеялся найти деньги иначе и прибегнуть к Морозову в крайнем случае. Он еще надеялся, что набежали деньги за продажу его книг, выпускаемых без конца Сувориным. Для расчетов, для уяснения реального положения надо было ехать в Петербург. Но он не мог покинуть Мелихово до освящения Новоселковской школы.

В эти дни, когда Чехов искал деньги на поездку за границу и когда готовился впервые на долгий срок расстаться с мелиховским домом, в Москве произошло событие, о котором впоследствии будут упоминать все историки русской культуры. 21 июня в ресторане «Славянский базар» в час дня начался разговор К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко о новом театре. Один из собеседников вспоминал потом, что имя Чехова он упомянул, но безо всякого особого значения: «Театром Чехова он станет потом, и совершенно неожиданно для нас самих. А Антон Павлович в это время, в лето 1897 года, закрылся от театра всеми допускаемыми средствами, от театра, от его друзей, от его дразнящих образов и слухов забронировался, как ему казалось, навсегда».

Малоизвестен историкам другой факт. В июне 1897 года в одесской газете «Театр» появилась статья «Новые веяния в драматической литературе». Автор ее назвал «Чайку» самым талантливым произведением в новом направлении драмы. Однако объяснить, в чем суть этого нового слова, к сожалению, не смог. Но что-то произошло важное в судьбе чеховской пьесы. Она, так быстро, после пяти представлений, сошедшая со сцены Александринского театра, еще не завоевавшая провинцию, тем не менее выжила и медленно входила в сознание современников. Некоторые из критиков уже писали, что потомки удивятся их слепоте и скандалу в день премьеры «Чайки». Интонация отдельных публикаций такова, словно авторы статей думали, что «Чайка» — минувшее, рядовое, хотя и скандальное событие в театральной жизни русской столицы. И вдруг обнаруживали, что сами возвращаются мыслями к ней и зрители странным образом не забывают о чеховской пьесе.

Прав ли Вл.И. Немирович-Данченко, полагавший, что Чехов наглухо закрылся от театра тем летом, сказать трудно. Театр возникал в переписке с Сувориным, в письмах к В.Ф. Комиссаржевской, Е.М. Шавровой-Юст, в хлопотах по устройству еще одного спектакля любителей в Серпухове и т. д. Может быть, как и о здоровье, Чехов предпочитал не говорить о своих пьесах.

Но чужие пьесы он читал в это время, и 12 июля делился впечатлением от произведений Метерлинка: «Все это странные, чудные штуки, но впечатление громадное, и если бы у меня был театр, то я непременно бы поставил «Les aveugles»¹. Тут кстати же великолепная декорация с морем и маяком вдали. Публика наполовину идиотская, но провала пьесы можно избежать, написав на афише содержание пьесы, вкратце, конечно; пьеса-де соч. Метерлинка, бельгийского писателя, декадента, и содержание ее в том, что старик проводник слепцов бесшумно умер, и слепые, не зная об этом, сидят и ждут его возвращения». В этом отзыве, конечно, пульсируют живая боль за «Чайку» и живой интерес к новой западноевропейской драме. И уже знакомое — «если бы у меня был театр...» Пока у него были тяжелые воспоминания и «неопределенное будущее».

Со всех сторон Чехова одолевали текущие дела, и прежние, и только что возникающие. Лишь после поездки к Морозову и до открытия школы (по сохранившимся источникам) Чехов был занят: строительством школы; страховками крестьян за падший скот; ходатайством за земского учителя Плотова; газетами и книгами для И.Г. Витте, лечившегося за границей и скучавшего там. За эти же три недели к нему обратились со следующими просьбами: принять участие в благотворительном сборнике памяти В.Г. Белинского; посетить духоборов на Кавказе, чтобы рассказать в прессе об их бедственном положении; приехать на собрание земских учителей; непременно быть в Угрюмове в связи с устройством медицинского участка; помочь девушке, не имеющей средств для учебы на фельдшерских курсах. И это только просьбы людей, хорошо знакомых с Чеховым, — М.О. Меньшикова, М.Т. Дроздовой, С.И. Шаховского.

Результаты хлопот были разные. В июне Чехов просил васькинского священника Н.Ф. Некрасова помочь ему в одном непростом деле. Обратиться через благочинного, А. Серповского, к графине М.В. Орловой-Давыдовой. М.Е. Плотов, учитель Щеглятьевской школы, где она была попечительницей, нуждался в лечении, а денег на поездку в Крым не было. Сам он стеснялся обратиться. Чехов помнил свои встречи с хозяевами имения «Отрада», когда он приезжал к ним в связи с угрозой холеры просить денег на бараки, на медицинские пункты в окрестных деревнях. Решил, что благочинному она не откажет. 9 июля Некрасов получил ответ Серповского: «Графиня Мария Владимировна знает нужды своих служащих. А посему, для нас нет основания просить за тех, кого она знает лучше нас. Пусть свой священник доложит графине о положении учителя».

Не очень удачными оказались хлопоты по открытию школы. Никто из земской управы не приехал. Может быть, остановили дожди, грозы, все эти дни бродившие над Мелиховом и Новоселками. Или какие-то другие соображения. Крестьяне поднесли Чехову образ, а он, как вспоминал М.П. Чехов, что-то смущенно и не очень складно говорил в ответ.

Осталась главная забота — деньги на поездку и на семью. Уже наутро Чехов писал И.М. Кондратьеву с просьбой выслать гонорар за постановку его пьес в России. На счету оказалось четыреста с небольшим рублей. Значит, поездка в Петербург неизбежна.

Чехов с нетерпением ждет, когда Браз кончит портрет. Работа не задавалась. Автор отменных салонных портретов никак не мог уловить облик Чехова, в чем признавались и другие художники, пытавшиеся писать Чехова. Если помнить о настроении Чехова, о том, что в это время непрекращавшийся кашель торопил его из Мелихова, то неудивительно, что портрет не удался. Браз хорошо схватывал и передавал внешность людей внутренне спокойных или равнодушных. Чехов был летом 1897 года душевно напряжен.

Правда, может быть, уловив, почувствовав его настроение, С.И. Шаховской в своих письмах особенно откровенен. 20 июля он писал Чехову: «Мне иногда бывает страшно жаль моих детей. Я боюсь, что они станут свидетелями еще худших времен. Ведь имели мы право думать, что после весны, объявленной во всех календарях России в 60-х годах, наступит мир, но свершилось что-то невозможное в природе, но возможное в России: после весны пришла зима, без лета и осени! Мерзко, мерзко на душе! Хотелось бы видеть другие времена, слышать другие песни певцов. Видеть одушевление в работе на пользу своего отечества, а не на преследование личных целей в общественных делах».

Из душевного равновесия князь был выведен поведением членов земской управы на недавнем заседании, их полным неуважением к присутствующим женщинам, земским врачам. Но особенно его огорчила встреча на освящении школы с Семенковичем. Шаховской не мог забыть, как однажды громогласный сосед отказался помочь деревенской школе и вообще грубо высказался о школах для крестьянских детей.

Князь упрекал Чехова, зачем он пригласил соседа на торжество. И тут же, видимо, понимая, что унылая, тяжелая жизнь толкает его на мысли, от которых ему не станет легче, а от них уже недалеко до несправедливости, закончил письмо так: «Простите, в чем виноват. Вы, как художник и психолог, — поймете мои мучения».

22 июля К.А. Галяшкин и В.Н. Семенкович вручали Чехову в Мелихове медаль, которую ему пожаловали за участие в переписи. Может быть, он вспоминал и письмо князя, если успел получить его, но свою досаду на земского начальника Чехов не мог забыть наверняка. Но это уже прошло.

Родным, судя по их воспоминаниям, казалось, что после возвращения из клиники Чехов стал раздражительнее. Они связывали его настроение с болезнью. В этих умозаключениях почему-то не упоминается, может быть, главная особенность душевного состояния Чехова летом 1897 года. Не только обилие гостей, неотложные дела, безденежье и нездоровье томили Чехова. Но то самое неопределенное будущее, которое мог определить один он.

22 июля после обеда Чехов, художник Браз и Л.С. Мизинова уехали в Москву. На следующий день Чехов был уже в Петербурге. Остановился он у Суворина. Тогда и состоялся разговор, занесенный хозяином дома в дневник.

Суворин запомнил сказанное Чеховым так: «...Дружба лучше любви. Меня любят друзья, я их люблю, и через меня они любят друг друга. Любовь делает врагами тех, которые любят одну женщину <...> Дружба такой ревности не знает. Оттого и в браке лучше не любовь, а дружба».

Суворин упомянул в записи, что Чехов отказался ехать с ним за границу сейчас, 26 июля, сославшись на то, что в таком случае ему придется вернуться, а потом опять ехать куда-нибудь из Мелихова на зиму. Но о денежных вопросах Суворин не упомянул в дневнике. Эту главную заботу Чехова сохранил дневник Н.А. Лейкина, к которому Чехов приехал в имение в Усть-Тосну с первым пароходом в 11-м часу утра. Однако Лейкин не пишет, как закончились хлопоты Чехова, вышла ли после расчетов с типографией «Нового времени» сумма, достаточная для предстоящей поездки за границу и на нужды мелиховского дома.

Мелочи, известные по письмам и дневникам, свидетельствуют, что Чехов был в плохом настроении. Уезжая от Лейкина, у которого он пробыл всего 4 часа, Чехов потерял на пристани пенсне со стеклами, с трудом подобранными для его глаз. Не совсем ясно, почему Чехов заторопился в Москву. Очевидно, с кем-то хотел встретиться.

Однако деловое свидание не состоялось. В письмах исчезают шутливые обращения и подписи. Всюду — очень короткое: «А. Чехов» или: «Ваш А. Чехов». И одинаковая концовка: «Желаю всего хорошего».

Такой стиль, как правило, соответствовал определенному настроению Чехова. Видимо, он был расстроен, сосредоточен на своих мыслях и искал выхода из нелегкой ситуации.

В Мелихове, как обычно, в начале августа началась пахота под озимую рожь. Пахали свои работники, никого не нанимали. Это, видимо, было не случайно. Вообще, внимательное чтение дневника П.Е. Чехова обнаруживает, что мелиховское хозяйство, действительно, было тяжелым бременем для Чехова. И не только для него. Оживление первых лет, переустройство имения, ощущение, что это навсегда, незаметно сменяется каким-то чувством усталости. Даже в летописи П.Е. Чехова год от года все меньше точных указаний, сколько было посеяно весной гречи, овса, ржи, чечевицы и сколько собрали осенью.

Наверно, если дотошный исследователь изучит наивную экономику П.Е. Чехова, он заметит, что хозяйство убыточно. К весне в доме не оставалось ни дров, ни овощей, ни кормового зерна. Приходилось покупать у соседей или выписывать из Москвы. Все словно утрачивают интерес к хозяйствованию, убедившись, что эта ноша им не по плечу и денег, добываемых единственным кормильцем его литературным трудом, не хватает ни на уплату основного долга, ни на прочный достаток. Предстоящая поездка Чехова предопределяет судьбу Мелихова.

Он, видимо, чувствует это и потому оттягивает решение, когда и куда поедет. То говорит, что сначала посетит Кавказ, лишь потом за границу на всю зиму. Потом этот план исчезает, но передвигаются сроки отъезда, все ближе и ближе к сентябрю.

Он кашляет — уже ощущается осень — и сам замечает в письме: «Даже в солнечной теплоте чувствуется уже что-то осеннее. И приятно, и немножко как будто грустно».

Слово «грустно» не характерно для Чехова, что бы ни говорили и ни писали о грустном, меланхоличном певце якобы осенних настроений и сумеречных ощущений. Это одна из самых устойчивых легенд о Чехове, сформированная еще его современниками. Схватывая лишь внешние признаки чеховских поэтических средств, многие критики и после «Мужиков» продолжали писать о Чехове как о художнике, воспевшем по преимуществу грусть, тоску и уныние.

В конце 1897 года анонимный автор газеты «Курьер» услышит в чеховских произведениях в основном «скорбные звуки», увидит «печальные образы». Чувство грусти называли «щемящим», «безнадежным», «скорбным», «меланхоличным» и т. д. и т. п. При этом одни попрекали Чехова этим чувством как клеветой на русскую жизнь, другие ставили в заслугу, считали верно понятым настроением. Третьи снисходительно отмечали его как признак якобы неглубокого, несильного таланта.

Но почти все почему-то думали, что грусть — свойство личности Чехова. Если бы они прочли августовские письма из Мелихова, они нашли бы в них подтверждение этому. Послания последнего летнего месяца, действительно, невеселы. В таком настроении Чехов был и во время последней июльской встречи с Л.С. Мизиновой, когда сказал ей, что уезжает надолго за границу. Она написала ему 1 августа: «Я должна же Вас видеть перед отъездом. Должна наглядеться на Вас и наслушаться Вас на целый год <...> Вы представить себе не можете, какие хорошие, нежные чувства я к Вам питаю! Это «настоящий» факт. Но не вздумайте испугаться и начать меня избегать <...> любовь моя к Вам такая бескорыстная, что испугать не может! Так-то, голубчик! <...> Право, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего внимания, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю. <...> Это письмо разорвите и не показывайте Маше. Она вообразит, что я опять в числе поклонниц <...> И пожалуйста, не истолкуйте меня не так, как надо. Ваша Л. Мизинова».

Чехов ответил ей через неделю. Он написал просто, коротко, закончив, как когда-то, в начале их знакомства, шуткой, но грустной: «Приезжайте же, не будьте ракалией, милая Лика, не заставляйте Вас долго просить. Ваш А. Чехов». 9 августа Лидия Стахиевна приехала в Мелихово.

В эти дни в Мелихове бывала художница Александра Александровна Хотяинцева, гостившая неподалеку. Она рисовала Чехова. Впоследствии Хотяинцева оставила воспоминания, и среди них есть впечатления о летних жарких днях 1897 года: «Раз я рисовала флигелек Антона Павловича с красным флажком на крыше, означавшим, что хозяин дома и соседи-крестьяне могут приходить за советом. Хозяин, разговаривая со мной, прохаживался по дорожке за моей спиной, и неизменные его таксы: «Царский Вагон», или Бром, и «Рыжая Корова», или Хина, сопровождали его. Кончаю рисовать, поднимаюсь, стоять не могу! Моя туфля-лодочка держалась только на носке, а в пятку Антон Павлович успел всунуть луковицу!»

Она запомнила Чехова веселым и жизнерадостным. Приводила его слова: «И я, и Левитан не ценили жизни, пока были совершенно здоровы, теперь только, когда мы оба серьезно заболели, мы поняли ее прелесть! <...> В ходу были всякие домашние словечки, забавные прибаутки. Антон Павлович поддразнивал меня и, если я попадалась, — утешал:

— Говорить глупости — привилегия умных людей!

Себя называл Потемкиным:

— Когда я еду мимо церкви, всегда звонят, так было с Потемкиным.

Я усомнилась. Дня через два, рано утром, мы поехали на станцию. Проезжаем через село, равняемся с церковью — зазвонили колокола.

— Слышите?! Что я вам говорил? — И тут же спросил, неожиданные вопросы были ему свойственны: — А вы играли в моем «Медведе»? Нет? Очень приятно, а то каждая почти барышня начинает свое знакомство со мной: «А я играла вашего «Медведя»!»»

Хотяинцева не знала Чехова в молодости, не знала или, может быть, только слышала от М.П. Чеховой о летних месяцах в Бабкине, наполненных розыгрышами, шутками, молодым весельем. Теперь мало что располагало к особой, беспричинной радости. Эпизод с луковицей, видимо, запал в память потому, что скрасил тревожные дни. Вокруг Мелихова горели леса. Духота, гарь душили и днем и ночью. Как писал в дневнике П.Е. Чехов: «Жара тропическая, посев ржи сделали в сухую землю, «в пыль», что выйдет, неизвестно». В день именин М.П. Чеховой, 15 августа, гостей из Москвы не было. Приехали супруги Семенковичи, священник Н.Ф. Некрасов, учитель А.А. Михайлов и француженка (гувернантка в семье васькинских дачников). Из родных был только В.М. Чехов, двоюродный брат из Таганрога, уже давно гостящий в Мелихове.

С внешней стороны шла обыкновенная мелиховская жизнь: больные, крестьянские дела, земские дела, и только 19 августа наконец принято решение: ехать в Биарриц, а потом в Ниццу. Еще две недели назад Чехов говорил, что пока не устроил свои денежные дела. Так что же, теперь они устроены?

В письмах об этом ничего нет. Остается только предполагать. Например, допустить, что выбор зимнего местожительства и разрешение денежных дел могли быть связаны с приездом в Мелихово 19 августа И.И. Левитана и Л.С. Мизиновой. Как выяснится позже, осенью, Чехов согласился с их настойчивыми советами взять взаймы у кого-либо. Левитан, естественно, имел в виду С.Т. Морозова, Мизинова предлагала хлопотать через Ольгу Петровну Кундасову.

Кундасова, давняя знакомая семьи Чеховых, была небогата. Чехов сам организовывал тайный заем для нее у Суворина и еще нескольких людей, знавших Кундасову, и ей выдавали из этой суммы, не называя имени мецената. Но по делам благотворительности она была связана с богатыми людьми. Видимо, на это и рассчитывала Мизинова.

Так не уговорили ли Левитан и Мизинова согласиться Чехова с этой спасительной, как им казалось, идеей именно в эти пасмурные дни? Может быть, Чехов, желавший закончить неприятный разговор, разрешил им начать хлопоты, потому что ждать было уже нельзя. Подступала осень, а из книжного магазина «Нового времени» денег еще не прислали.

Их выслали именно в этот же день, 19 августа, 1700 рублей. Но то ли Чехов не смог, забыл предупредить Левитана и Мизинову, что надобность в займе отпала, то ли предположил, что разговор был несерьезным. Потом это обернется для Чехова неприятными минутами.

Видимо, 22 августа Чехов уже знает о высланной сумме, потому что определенно пишет Суворину, что в конце августа выезжает, но еще нет билета, а 23 августа едет в Москву и возвращается в этот же день вечером. И уже теперь всем говорит и пишет, что 1 сентября, в понедельник, он выедет из Москвы в 6 часов вечера спальным вагоном.

До отъезда оставалась неделя. Прежде всего Чехов приводит в порядок все финансовые обязательства. Он посылает в Серпухов, в земскую управу, все счета по школе в Новоселках. Она обошлась в 3200 рублей, из них тысячу дало земство, остальное, как пишет он С.И. Шаховскому, «пожертвовано частными лицами». Переправляя эти счета Н.И. Забавину, который повезет их в Серпухов, Чехов уточнит: «За училище мы никому не должны ни одной копейки».

В эти дни Чехов отправил в Таганрог еще одну партию книг и объяснил Иорданову, куда ему теперь следует писать. Конечно, были оставлены все распоряжения сестре относительно денег: каждое первое число она будет получать из книжного магазина Суворина по 200 рублей. К тому же ей пришлет деньги из Петербурга Ал.П.Чехов, гонорар за постановку чеховских пьес на Александринской сцене. И еще: по распоряжению, которое Чехов отправит уже из Ниццы, сестра получит гонорар от Кондратьева, секретаря Общества русских драматических писателей и оперных композиторов.

В последние августовские дни Чехову пришлось надписать много книг. Двоюродному брату, уехавшему домой; учителю Н.И. Забавину, И.И. Левитану («Знаменитому Левитану от великодушного автора. Утро 22/VIII.97. Кричат грачи. Мелихово»); А.А. Хотяинцевой.

В день отъезда Чехова, в воскресенье 31 августа, дождя не было. Небо прояснилось. В 8 часов утра Чехов выехал в Москву.

Как прошел предотъездный день, почти неизвестно. Кажется, затевался обед в ресторане дружеской компанией: Л.С. Мизинова, В.А. Гольцев, М.А. Саблин. Были написаны последние письма, выполнены последние обещания.

Вечером Чехов покинул Москву.

Примечания

1. «Слепые» (фр.).