Глава 2. Франция. Осень

Можно было бы сказать, что он покинул Россию, но такая фраза, верная по существу, была бы фальшивой по своему тону и не совсем точной по смыслу. Отныне и на много месяцев, до поздней весны следующего, 1898 года, Россия, Мелихово займут мысли Чехова как никогда. Тому будет несколько причин.

В Париж Чехов приехал утром 4 сентября. На вокзале его встретил И.Я. Павловский. Остановился он в той же гостинице, где уже жили Суворины. Днем он был занят покупками, а вечером побывал в парижских кафешантанах. Несколько фраз Чехов уделил в письмах «Мулен Руж», о двух других — «Кафе небытия» и «Небесное кафе» — не обмолвился ни словом. Заметил в целом: «Город любопытный и располагающий к себе».

Обычно те, кто бывал в этих местах, говорили и писали потом о сильном впечатлении от экзотических парижских кабачков, где посетителей, например, встречали словами: «Принимайте трупы... О, как смердят!» Или сопровождали кружку пива напутствием: «Отравляйтесь, это плевки чахоточных!»

Заграничные впечатления Чехова, оставшиеся в письмах, в воспоминаниях и дневниках его современников, по-своему доказывают напряженность внутренней, сосредоточенной работы в сознании Чехова, что некоторые принимали за равнодушие к галереям, памятникам архитектуры, шедеврам живописи. Уже при жизни Чехова это мнение с легкой руки некоторых спутников Чехова бытовало в кругу его знакомых. И досаждало ему. Еще в 1891 году он дважды не выдержал и в косвенной форме упрекнул за это мнение Суворина: «Но желательно было бы знать, кто это старается, кто оповестил всю вселенную о том, что будто заграница мне не понравилась? Господи ты Боже мой, никому я ни одним словом не заикнулся об этом. Мне даже Болонья понравилась. Что же я должен был делать? Реветь от восторга? Бить стекла? Обниматься с французами?»

Более прозорлив оказался Максим Максимович Ковалевский. Юрист, социолог, историк, он жил во Франции после того, как его уволили в 1887 году из Московского университета, где он читал лекции. Изгнали его, как писал Чехов, «за вольнодумство». Познакомившись с ним в первые же дни ниццского жития, Чехов написал о нем сестре: «Это интересный, живой человек: ест очень много, много шутит. Смеется заразительно — и с ним весело». Они будут встречаться и после зимы 1897—1898 годов, и однажды окажутся в Риме. «Мы вышли вместе из собора св. Петра, где при нас происходила довольно пестрая процессия «выкуривания следов карнавала», — вспоминал Ковалевский. «Для беллетриста, — заметил я ему, — виденное не лишено некоторой прелести; хорошая тема для описания». — «Нимало, — ответил он мне. — Современный рассказчик принужден был бы довольствоваться одной фразой: «Тянулась глупая процессия»»».

Тогда же, в январе 1901 года, меж ними состоялся разговор в купе поезда: «Нам обоим не спалось. Мы разговорились о своих планах и надеждах. «Мне трудно, — сказал он, — задаться мыслью о какой-нибудь продолжительной работе. Как врач, я знаю, что жизнь моя будет коротка»». И тут же Ковалевский в своих воспоминаниях уточняет, что несмотря на это знание, Чехов был чужд мрачности, мистицизма, сентиментальности, что этого всего не было в личности Чехова. Об этом писали И.А. Бунин, А.И. Куприн.

Бунин, ближе познакомившийся с Чеховым в ялтинские годы, вспоминал, что наедине с ним Чехов часто смеялся, шутил, выдумывал нелепые прозвища. «Иногда он разрешал себе вечерние прогулки. Раз возвращаемся с такой прогулки уже поздно. Он очень устал, идет через силу — за последние дни много смочил платков кровью, — молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо балкона, за парусиной которого свет и силуэты женщин. И вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:

— А слыхали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!

Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:

— Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина!»

Именно Бунин запомнил, что думал сам Чехов об эпитетах, обычно сопровождавших его имя в печати: «Какой я «хмурый человек», какая я «холодная кровь», как называют меня критики? Какой я «пессимист»? Ведь из моих вещей самый мой любимый рассказ — «Студент». И слово-то противное: «пессимист»».

От себя Бунин добавил: «Долго иначе не называли его, как «хмурым» писателем, «певцом сумеречных настроений», «больным талантом», человеком, смотрящим на все безнадежно и равнодушно.

Теперь гнут палку в другую сторону. «Чеховская нежность, грусть, теплота», «чеховская любовь к человеку...» Воображаю, что чувствовал бы он сам, читая про свою «нежность»! Еще более были бы противны ему «теплота», «грусть»».

Но что чувствовал бы он, читая про свою «бодрость», призывы к активному переустройству мира и мажорные интонации! Однако и такое писали о Чехове в двадцатом веке.

И вот что любопытно, «равнодушным», «грустным» или «бодрым» Чехов остался не только в отзывах критиков или трудах исследователей. Но таким Чехов остался в памяти некоторых современников, знавших его и утверждавших то, что им увиделось в личности, в поведении, в облике Чехова. Одному он мог показаться сдержанно-отчужденным, другому поэтично-сентиментальным, третьему жизнерадостно-оживленным.

Наверно, дело было не только в самих этих людях, разных и видевших Чехова не в одном и том же состоянии и настроении. Может быть, секрет в одной особенности его личности, действительно отражавшейся и в облике, в поведении, в манере общаться с людьми, и в его творчестве. Ее подметил И.А. Бунин. Это своеобразный расчет на собеседника, который уловит переходы в скрытом течении чеховских мыслей. Чехов говорил просто, кратко и главное. Все остальное зависело от собеседника. Удовольствуется ли он этим или услышит то, что осталось за высказанным.

Но такова была и манера общения с читателем, о чем Чехов говорил сам, настаивая на том, что его дело отличить важные показания от неважных и умело передать их, что он рассчитывает на читателя и т. д. Конечно, такой разговор не прост ни для собеседника, ни для читателя. Восполняя переходы, добавляя недостающие субъективные элементы, каждый исходит из своего опыта, взгляда на мир. Наконец, из своего настроения. Поэтому, наверно, Чехов оказался неуловимым, как личность, для современников и даже для родных и близких. И поэтому он, как писатель, неисчерпаем. Каждый договаривает, дочитывает по-своему. И чем точнее, глубже угадано скрытое течение чеховских мыслей (в его письмах, в его произведениях и беседах), тем оно дальше от однозначных определений и оценок.

Неуловимость Чехова не в его пресловутой, общепризнанной скрытности. Но в напряженной работе сознания. Это неуловимость постоянного душевного движения. Что быстрее всех поняли художники, которые чувствовали, что не могут писать портрет Чехова.

Однако самому Чехову такая особенность не облегчала, а затрудняла жизнь. Такие собеседники, как Бунин, были редкостью в его жизни, как и такие зрители, как А.Ф. Кони. Кажется, и на отношениях с Сувориным, на постепенном и неуклонном их расхождении сказались не только знаменитое дело Дрейфуса и вечные материальные недоразумения с книжным магазином «Нового времени». Но вместе с тем и то, что в понимании Сувориным Чехова, в толковании его творчества Суворин, условно говоря, достиг потолка. То, как он понимал теперь переходы чеховской мысли, то, какие добавлял субъективные элементы в чеховские произведения, искажало мысль автора, затемняло смысл чеховского творчества. Поэтому в том, что будет писать Суворин о пьесах Чехова на рубеже столетий и в начале века, не все так просто. И не одна обида, претензии, но и раздражение Суворина, что Чехов уходит куда-то дальше и становится непонятным, странным. Однако признаться в этом Суворин, видимо, не мог, посему подыскивались понятные причины и объяснения отличного свойства до идеологии. Расхождение началось давно, но заграничные письма, встречи и общественные события зимы 1897—1898 годов ускорили его. Расставшись с Сувориным в Париже, Чехов уехал в Биарриц, и его письма оттуда и потом из Ниццы передают оттенки и переходы отношения Чехова к Суворину, который перестает быть для Чехова главным собеседником. Если бы сохранились суворинские письма, то, наверно, они раскрыли бы этот процесс со своей стороны.

Чехов теперь в основном передает отдельные факты своего бытия. В первом письме из Биаррица он рассказал, как его встретили Василий Михайлович Соболевский, редактор газеты «Русские ведомости», и Варвара Алексеевна Морозова, его невенчанная, или как говорили, гражданская жена. Остановился Чехов в отеле «Виктория».

В первые дни Чехов много ходил по городу, когда переставал лить дождь.

Вставал Чехов и здесь по привычке рано. Он, «малоежка», дивился обилию еды, подаваемой постояльцам отеля. Как всегда, пил по утрам любимый кофе.

Едва установилась теплая погода, Чехов часами сидел на берегу океана, слушал его шум и наблюдал курортную толпу: «Платья, разноцветные зонтики, яркое солнце, масса воды, скалы, арфы, гитары, пение — все это вместе взятое уносит меня за сто тысяч верст от Мелихова». Так он описал Хотяинцевой свою жизнь в Биаррице. В нескольких коротких фразах нарисовал бой коров в байонском цирке: «Пикадоры-испанцы сражались с коровами. Коровенки, сердитые и довольно ловкие, гонялись по арене за пикадорами, точно собаки. Публика неистовствовала».

В первых письмах Чехов упоминает дешевизну заграничной жизни. Он, видимо, примеривается, на сколько ему хватит суммы, которой он располагает, а все сообразив, просит В.А. Гольцева перевести ему по телеграфу тысячу рублей. Судя по тону всех последующих писем Гольцеву и Лаврову, это не аванс в счет будущих произведений для «Русской мысли», а расчеты за прежние публикации. А если даже аванс, то без определенного срока, так как, обещая рассказ, Чехов упоминает об этом спокойно, без чувства вины или невыполненного обязательства.

Но в сентябре его планы и расчеты заколебались еще до того, как ему перевели эту тысячу рублей. В ответ на свое письмо Чехов получил от Гольцева телеграмму, что заведующий редакцией И.Ф. Климов и В.М. Лавров, редактор-издатель, отсутствуют.

Чехов получил телеграмму 20 сентября и, так как из-за плохой погоды собирался перебраться вместе с Соболевским в Ниццу, отправил Гольцеву ответную телеграмму с просьбой выслать деньги туда.

Видимо, в этот же день Чехов послал телеграмму И.И. Левитану с какой-то просьбой, оговоренной еще в Мелихове. Если в августе он, видимо, колебался, обращаться ли к С.Т. Морозову, то, может быть, неопределенность с деньгами из «Русской мысли» подтолкнула к этой телеграмме.

Несколько раз в жизни Чехов попадал в такие затруднительные положения. Можно заметить, что неизбежность просьб о ссуде, авансе совершенно выбивала его из колеи. Он даже терялся и принимал решения, в которых потом раскаивался и долго не мог их забыть.

21 сентября Левитан ответил письмом, что на днях Чехову будут высланы 2000 рублей, по ходатайству Левитана одолженные С.Т. Морозовым без векселя и твердых сроков возврата. Домой Чехов писал, что у него все в порядке. Только в письме к Л.С. Мизиновой обронил слова: «Дела мои неважны — в том смысле, что, кажется, я уже начинаю тосковать по родине». Из дома писем не было.

Но первое письмо, пришедшее в Ниццу от сестры, усилило настроение, неизбежное вдали от дома на первых порах и связанное с материальными затруднениями. Сестра писала, что у нее осталось мало денег и она не знает, «как их нужно доставать». Чехов немедленно ответил. Заодно сообщил свой новый адрес: Ницца, Русский пансион. 30 сентября М.П. Чехова снова пишет брату, что деньги, оставленные Чеховым, тают, но брату возвращаться не стоит из-за этого, так как, по ее словам: «Дома еще больше денег будешь тратить, непременно затеешь еще какую-нибудь постройку!»

Получив это письмо, Чехов отправляет 6 октября два письма по московскому адресу сестры и в Мелихово. О себе вскользь, уже после подписи: «Деньги у меня есть; пока ни в чем не нуждаюсь, и мне совестно, что я мало оставил дома». Он полагает, что после всех его распоряжений сестра не будет испытывать недостатка.

7 октября П.Е. Чехов пишет сыну письмо и среди всех новостей упоминает о том, что денег до сих пор нет. К моменту, когда это письмо дошло до Ниццы, Чехов наверняка уже получил послание Я.Л. Барскова от 4 октября. К нему обратилась, вероятно, О.П. Кундасова. И выбор этот был неудачным во всех отношениях. Действовала Кундасова из самых добрых побуждений, но надо знать ее, чтобы не подивиться этой услуге, стоившей Чехову минут стыда и невольного унижения.

О.П. Кундасова, как и Мизинова, Дроздова, Хотяинцева, была приятельницей М.П. Чеховой. Они познакомились на курсах Герье. В чеховском доме она тоже быстро получила свое шутливое прозвище — «бестурнюрная». Она занималась математикой, астрономией. Отсюда ее другое прозвище в письмах Чехова — «астрономка». Считается, что Кундасова отчасти послужила прообразом Рассудиной из повести «Три года». Какие-то ее черты есть в этой героине. Из воспоминаний, беглых заметок в письмах рисуется несколько иной облик. Человека неординарного, даже странного. В малых дозах вполне приемлемого, интересного, вызывающего уважение своей привязанностью к близким, своим бескорыстием. В больших дозах все-таки утомительного, потому что за шумными выпадами, заверениями вдруг следовало странное поведение, какой-то паралич воли, как говорил Чехов.

Не привычка «изумительной астрономки» размахивать руками и лихо выражаться удивляли в ней Чехова. Но бесконечные планы, перемещения по России без видимой цели. Она, конечно, не шокировала Чехова громким смехом, топаньем ногами или стуком кулаками по столу. От этого замирали только домочадцы Суворина, когда Кундасова появлялась там. Чехов, видимо, с первых лет знакомства услышал в рассуждениях о пошлых мужчинах, о том, что она живет другими чувствами, обыкновенное человеческое желание личного счастья. Но Чехова настораживало и огорчало, что в хорошем, умном человеке все пропадает зря. И однажды, в 1891 году, он, похвалив ее за обширнейшие знания, за хорошую логику и большой здравый смысл, не удержался от резкого сравнения, сказав, что у нее «нет руля около задницы, так что она плывет, плывет и сама не знает куда». Еще он говорил о ней — «шалая голова», «курьезная особа».

Долгое время Чехов надеялся, что энергия, знания дадут результаты. Но с годами чувствовал, что все ушло в пустоту. И ему уже было порой скучно с умной Ольгой Петровной, потому что былые высокие рассуждения стали иногда походить на обыкновенные сплетни, а вместо трезвого взгляда на себя начались поиски противников, чьей-то интриги и т. д. Жизнь ушла на подготовку к жизни.

Было что-то общее в судьбах Л.С. Мизиновой и О.П. Кундасовой. Обе были наделены способностями, а распорядились ими дурно. Только Лика признавала в конце концов, что дело в ней самой. А Кундасова ссылалась на трудности. Самолюбие утомляло и старило до времени ее самою, и смех все чаще походил на истерику. После 1894 года Чехов стал говорить о ней искренне и с сожалением: «несчастная астрономка» — и организовал материальную помощь Кундасовой от небольшого круга лиц. Он распознал признаки душевной болезни или той грани, за которой она начинается.

К сожалению, чеховские письма к О.П. Кундасовой утрачены. Она говорила в конце своей жизни, что уничтожила свой личный архив. Может быть, эти письма унесли с собой доказательства, что именно Кундасова в 1897 году обратилась к Я.Л. Барскову о займе для Чехова.

Барсков написал Чехову за границу, и можно представить, что испытывал Чехов, читая длинное послание редактора «Детского отдыха». Он писал, что знает и любит Чехова, что «приятно и лестно» быть полезным такому человеку, что он не посягает на особую благодарность и т. д. А после всех заверений Барсков подробно, не понимая, что он этим невольно задевает Чехова, рассказал, как обращался к различным людям с просьбой выручить «достойного человека» и что ему отвечали. Барсков резонерствует по этому поводу, а потом предлагает свою помощь — высылать через два-три месяца по 200—300 рублей. Но опять-таки как бы полупредлагает, переводя разговор на богатых людей: «Все, что я пишу, остается и останется между нами. Если приходилось упоминать Ваше имя, то я шел прямо от Вашей литературной известности, от последних журналов и газетных известий». То есть называл имя Чехова и ссылался на известия о его болезни.

Но и это еще не конец: «Неведание Вашей воли, Ваших планов и дел не дает мне возможности обращаться к «тузам» — вроде Морозовых, Мамонтовых, Солдатенковых и др. Очень возможно, что Вы предпочитаете обратиться к Суворину или Лаврову, с которыми имеете деловые отношения, нежели к российским меценатам. Дело — дело и есть, а «меценат» наполовину все же Кит Китыч Колупаев...» Пройдясь по «меценатам», Барсков прощается: «Еще раз простите, что полуизвестный Вам человек решился писать так много прежде, чем что-нибудь сделать. Если я не пригоден в данную минуту, не пригожусь ли впоследствии...»

Барсков, конечно, не мыслил ни обидеть, ни тем более задеть достоинство Чехова. В самом письме ощущаются какие-то личные переживания Барскова. Видимо, Чехов почувствовал это, потому что его ответное письмо искренно и спокойно. Но может быть, получив послание Барскова, Чехов пожалел, что послал телеграмму Левитану и согласился взять взаймы у Морозова, что в истории с деньгами приняла участие О.П. Кундасова. Он мог понять, что его безденежье становится известным уже не нескольким знакомым, а достаточно широкому кругу лиц. И вот эта мысль, видимо, была неприятна, потому что во всем, что касалось его личной жизни, он был более чем щепетилен. Достаточно вспомнить туманный намек Л.А. Авиловой на сплетню и как Чехов ответил ей на это. Или выговор М.П. Чехову в связи с телеграммой Суворину.

Через три недели, когда уже пришли деньги от Морозова, Чехов написал Л.С. Мизиновой, попросив никому не говорить об этом: «Лика, милая Лика, зачем я поддался Вашим убеждениям и написал тогда Кундасовой? <...> если бы не Ваши настоятельные требования, то, уверяю, я ни за что бы не написал того письма, которое теперь желтым пятном лежит на моей гордости <...>.

Не успел очнуться от письма Барскова, как получил две тысячи рублей от левитановского Морозова. Я не просил этих денег, не хочу их и прошу у Левитана позволения возвратить их в такой, конечно, форме, чтобы никого не обидеть».

В день, когда Чехов ответил Барскову, он решил и вопрос с деньгами для домашних (назавтра он выслал сестре 1000 франков, то есть 366 рублей) и более к нему не возвращался. Книжный магазин регулярно высылал деньги, прислал гонорар из Петербурга Ал.П.Чехов. Домашние были обеспечены.

Со временем, в декабре, Чехов вернет долг Морозову, и осенняя неурядица с деньгами отойдет в прошлое, оставив свой след. Она внесла некоторую тревогу в первые недели жизни Чехова в Ницце. Постепенно все стало входить в колею.

В Ницце было тепло. Дом, в котором жил Чехов, по воспоминаниям тех, кто бывал там, располагался недалеко от главной улицы. Моря из его окон не было видно, высокие соседние дома загораживали вид на горы. Сам Чехов писал, что улица эта «узкая, как щель, и вонючая. Барыни стесняются жить здесь, говоря, что стыдно приглашать знакомых на такую улицу». Комната оказалась просторной, светлой. Пол был застлан ковром. Небольшой стол, камин и широкая кровать придавали всему гостиничный вид.

Дни складывались однообразно. Рано утром Чехов пил кофе. Потом, забрав газеты, читал их в тени на Английском бульваре. От солнца Чехов купил себе соломенную шляпу. Если задувал ветер или холодало, он ходил в летнем пальто. На завтрак в пансионе подавали зелень, яичницу, бифштекс, соус, сыр, фрукты. В половине третьего — большую чашку шоколада. В половине седьмого был обед. Обед угнетал Чехова обилием: щи, пироги, мясо, борщ, рыба, птица, соус, зелень, фрукты. В дни, когда показывалась горлом кровь, он не ел ничего горячего. Вечером в пансионе предлагали чай с бисквитами. Все это обходилось Чехову в 70 франков в неделю, то есть 100 рублей в месяц.

После 3 часов пополудни Чехов старался не выходить из дому. Во двор часто заходили музыканты, он слушал их пение. Для этого у него всегда были заготовлены монеты в 10 сантимов. Спать Чехов ложился рано и старался здесь не изменять этой привычке. Особенно в дни, когда начиналось кровохарканье. В этом он признался только Сувориным. Кровь показалась в середине октября. В это время Чехов работал над рассказом для «Русских ведомостей». Домой он писал: «В Ницце у меня ни разу не показывалась кровь <...>». Наверно, Чехову хотелось верить, что тепло поможет. Недаром он даже обронил в одном из писем: «В Ницце буду жить каждую зиму».

На бульварах и главных улицах Ниццы было шумно, весело. Играли оркестры, нарядная толпа не иссякала. Благоухали цитрусовые деревья, цвели олеандры. Солнце, как говорил Чехов, «сладко греет, но не жжет». Правда, были досадные обстоятельства. Ночью кусали комары, мешали спать, а после их укусов на несколько дней вспухала шишка. Этаж был для Чехова высоковат, и при первой возможности, в ноябре, он перебрался ниже. Но более всего Чехова раздражали соотечественники, жившие в пансионе. Сойдясь к завтраку и обеду, они утомительно мыли кости ближним и дальним, самозабвенно, и так и эдак возвышали себя в глазах окружающих, принижая все и вся. Через два месяца Чехов скажет о них: «Смотрю я на русских барынь, живущих в Pension Russe, — рожи, скучны, праздны, себялюбиво праздны, и я боюсь походить на них, и все мне кажется, что лечиться, как лечимся здесь мы (т. е. я и эти барыни), — это препротивный эгоизм».

Чехов не сразу принял решение зимовать в Ницце. Сначала он колебался из-за материальных обстоятельств, боялся скуки, однообразия. Удерживала и мысль, что здесь, в Ницце, он не сможет работать, за чужим столом, в непривычной обстановке. А не работать он не мог. Вот почему сроки долго были не определены и все планы начинаются со слов — «если» и «может быть»: «Если не буду работать, то скоро вернусь в свой флигель. Праздность опротивела. Да и деньги тают, как безе»; «совестно ничего не делать»; «проживу здесь, должно быть, долго»; «...не менее месяца»; «за границей проживу, вероятно, всю зиму»; «пробуду еще не менее месяца». Но вскоре срок определяется: «Уеду отсюда, вероятно, не раньше января»; или: «в Ницце я пробуду до января». А потом он отдаляется сразу до весны: «Вернусь к пенатам, вероятно, не раньше апреля». Так оно и случится.

Что же повлияло на решение остаться на зиму в Ницце? Видимо, и прежде всего, показавшаяся в октябре кровь. Из Мелихова писали, что уже выпал снег, стоит предзимняя стужа. Поэтому ехать сейчас туда — значит усугубить болезнь. К тому же Чехов медленно, но втянулся в работу. На столе у него рукопись нового рассказа «В родном углу» (отослан в Москву, в «Русские ведомости», 17 октября). Потом был написан «Печенег» (отослан 24 октября), затем рассказ «На подводе» (отослан 20 ноября). До нового года написан и рассказ «У знакомых».

В записной книжке среди адресов, пометок, фамилий встречаются записи, которые Чехов затем переносит в книжку для творческих заготовок, и они соседствуют с другими, занесенными Чеховым в эти первые месяцы заграничной жизни. Иногда запись при переносе сразу разрастается. Так, например, первоначальный вариант: «[Крик: он имеет успех у ж<енщи>н, про него говорят, что он идеалист.]» Потом записано так: [«Крик»: Он, т. е. муж, имел и имеет успех у ж<енщи>н; они про него говорят, что он добрый, а потому и расточителен и не практичен, что он идеалист. И они (жена и докторша) не могут удержаться от маленькой жестокости, чтобы не попрекнуть молодого ч<елове>ка: «А ваше поколение, Жорж, уже не то». При чем тут поколение? Ведь разница в летах только 8—10 лет, они почти сверстники]».

Рядом другие записи: «Пусть грядущие поколения достигнут счастья: но ведь они должны же спросить себя, во имя чего жили их предки [и какая награда этим] и во имя чего мучились». Какая-то тень будущей пьесы «Три сестры», размышлений ее героев ощущается в этой записи. Тут же сюжеты, чьи-то запомнившиеся слова, выражения, рассуждения. Необычно подробно записан сюжет рассказа «На подводе»: «[Учительница в селе. Из хорошей семьи. Брат где-то офицером. Осиротела, пошла в учительницы по нужде. Дни за днями, бесконечные вечера, без дружеского участия, без ласки, личная жизнь погибает; удовлетворения нет, так как некогда подумать о великих целях, да и не видать плодов... Увидела в вагоне мимо медленно проходившего поезда даму, похожую на покойную мать, вдруг вообразила себя девочкой, почувствовала себя, как 15 лет назад, и, ставши на колени на траву, проговорила нежно, ласково, с мольбой: о мама! И очнувшись, тихо побрела домой]».

В рассказе Чехов опустит вставание на колени, а воспоминание развернется в сознании героини: «И она живо, с поразительной ясностью, в первый раз за все эти тринадцать лет, представила себе мать, отца, брата, квартиру в Москве, аквариум с рыбками и все до последней мелочи, услышала вдруг игру на рояле, голос отца, почувствовала себя, как тогда, молодой, красивой, нарядной, в светлой, теплой комнате, в кругу родных; чувство радости и счастья вдруг охватило ее, от восторга она сжала себе виски ладонями и окликнула нежно, с мольбой:

— Мама!

И заплакала, неизвестно отчего». И в этом сюжете смутная, неотчетливая, но тень «Трех сестер», «Вишневого сада», «Невесты».

Чехов и в Ницце не отказывается от своих привычек. Отсылая 17 октября В.М. Соболевскому рассказ «В родном углу», он просит в конце: «Не пришлете ли корректуру? Я пошлифовал бы рассказ».

На решение в конце концов остаться на зиму в Ницце повлияло и то, что образовался небольшой круг людей, приятных и интересных Чехову. М.М. Ковалевский, который жил на вилле, недалеко от Ниццы. Художник Валериан Иванович Якоби, больной и сердитый человек, ругатель, но совсем не мрачный и не надоедливый собеседник. Николай Иванович Юрасов, русский вице-консул в Ментоне, гостеприимный, добродушный человек.

В этот круг входили на время своего приезда русские знакомые. Известный писатель Вас.И. Немирович-Данченко и семейство чайного торговца Зензинова, жившие в пансионе; супруги Шанявские.

По письмам заметно, как после первых впечатлений, после передряг с денежными вопросами сознание Чехова настраивается на привычное состояние. И местами описания в письмах походят на записи в записных книжках, будто заготовки к будущим произведениям: «Горничная улыбается, не переставая; улыбается, как герцогиня на сцене, — и в то же время по лицу видно, что она утомлена работой». Или: «...такса с длинной шерстью; эта продолговатая гадина, похожая на мохнатую гусеницу». Едва Чехов сосредоточивался на работе, письма неуловимо менялись. Из них исчезали такие беглые зарисовки, они становились стремительнее, конкретнее, написанными как бы на ходу или в вынужденных паузах. К тому же их просто становилось меньше. Хотя из России писем приходило все больше и больше.

Из дому писали, что кончают ремонтировать флигель, что посадили 335 деревьев. Дошла весть о заболевании тифом среди мелиховских крестьян. Домашние спрашивали, нужно ли заплатить за дрова для Талежской школы и выписать ли, как в прошлом году, при Чехове, «Ниву» для почтмейстера. М.Т. Дроздова, гостившая в октябре в Мелихове, писала Чехову, что в саду все пусто, холодно, а в доме стоит на полу портрет работы Браза: «<...> Не нравится он мне, как будто Вы рыдали, такое исстрадавшееся лицо, но знаете, если его повесят в галерее, то он будет иметь успех огромнейший у дам, и в особенности после ваших «Мужиков», <...> а портрета Вашего очень ждут».

В эти же дни в Москве Чехову писала Е.М. Шаврова-Юст. Она узнала от Гольцева, что он в Ницце, и удивлена, что Чехов не отвечает на ее письма. У нее, может быть, впервые вырвалось слово «люблю», и, желая быть верно понятой, она тут же уточняет: «Я так горячо люблю Вас и сознаюсь в этом, потому что это так естественно, как если бы я сказала, что люблю солнце». Шаврова чуть-чуть нарушила привычный тон их переписки: «Что я сделала, чем провинилась? Меня это так мучит, если б Вы знали! <...> Напишите, что Вы относитесь к Вашему коллеге по-прежнему... Зимой, вероятно, буду за границей».

Чехов тоже несколько меняет тон своих разговоров с Шавровой-Юст. Письмо от 29 октября чуть-чуть отчужденнее. «Будьте здоровы и пишите, пожалуйста. Здесь скучно без писем, без этого дыма отечества. Я Вам желаю здоровья и всего хорошего. Ваш А. Чехов».

В России о нем упоминали газеты. На Александринской сцене возобновили «Иванова». Г.Г. Ге играл Иванова, В.Ф. Комиссаржевская исполняла роль Саши, а М.Г. Савина — Сарры. В своей рецензии в «Новом времени» Суворин писал в сентябре, что в этой пьесе, полной таланта и правды, каждый зритель найдет частицу самого себя. 29 сентября «Одесские новости» поместили отзыв о Чехове немецкого критика Р. Штрауса из еженедельника «Венское обозрение»: «Его слава в скором времени наполнит весь мир». Одновременно сестра и Потапенко, не сговариваясь, послали Чехову номер одесской газеты.

Мировая слава пришла спустя десятилетия. При жизни Чехов читал о себе разное. Но был скрытый от его глаз поток мнений, оценок и суждений. Например, только-только напечатали 2 ноября рассказ «Печенег», как назавтра один современник писал другому: «Что пишет Чехов? Это ужасно! Последний фельетон в «Русс<ких> Вед<омостях>», Вы, конечно, прочитали. Это бессодержательная вещь, неизвестно для чего написанная, отличается только грубым подражанием по форме и языку Л. Толстому». Бунин счел этот рассказ одним из лучших чеховских рассказов.

Что же до мировой известности, то с нею связан эпизод, как раз пришедшийся на осень 1897 года. Дело в том, что к этому времени Чехова много переводили русские и зарубежные переводчики. Он никому не отказывал. Россия не присоединилась к конвенции об авторском праве, поэтому переводы и перепечатки были пиратскими, то есть автора могли не спрашивать и денег ему не платить. Когда Чехов узнал, что французский литератор М.Д. Рош перевел ему за перевод «Мужиков» 100 франков, он велел сестре положить их на книжку «на вечные времена, так как это редкие и весьма ценные деньги». Самому Рошу Чехов написал 26 ноября: «Для меня они дороже, чем 111 франков, и я постараюсь израсходовать их на какое-нибудь дело, симпатичное для нас обоих. Благодарю Вас от всей души». Это был почти исключительный случай.

Вышла в свет книга, в которую вошли повести «Мужики» и «Моя жизнь», как обычно у Суворина, тиражом в одну тысячу. Земский Училищный совет утвердил Чехова попечителем еще одной школы — Чирковской, и Чехов вскоре хлебнет с ней хлопот. А из Таганрога двоюродный брат сообщал о намерении городского Училищного совета назначить Чехова попечителем всех церковно-приходских и земских школ Таганрога, если Чехов согласится.

Чехов ответил, что уже попечительствует в своем уезде, но не отказывается от чести послужить родному городу: «Чем богат, тем и рад и, если буду жив и здоров, сделаю все, что в моих средствах — материальных и духовных».

Здесь, в Ницце, Чехов продолжал помогать Таганрогской библиотеке. Теперь они с Иордановым мечтают о музее при библиотеке, и Чехов ведет переговоры. Отсюда Чехов писал учителям Талежской, Новоселковской и Чирковской школ. Пытался помочь злосчастной судьбе журнала «Хирургия».

Но все это, конечно, не отнимало столько времени, как в Мелихове. Здесь, за границей, Чехов не был ни лечащим врачом (отдельные медицинские советы не в счет), ни активным земцем. Он мог свести к минимуму дружеские встречи и все время отдать творчеству. Однако пишет он не так много, но достаточно для того, как он скажет в письме к И.П. Чехову, «чтобы прожить безбедно».

Казалось бы, вдали от дома, от бесконечных хлопот, он уйдет в работу. Но Чехов пишет только несколько часов рано утром, а после завтрака часто проводит время на набережной, ходит по улицам, выбирая для родных и знакомых изящные безделушки (кошельки, галстуки, карандаши, наборы бумаги, зонтики), или бродит в окрестностях Ниццы. Вроде бы и к чужому письменному столу он привык. Чехов перебрался в комнату этажом ниже, потому что высокий подъем несколько раз в день утомлял его. В этой комнате на круглом столе по вечерам он зажигал лампу под зеленым абажуром (электричества в пансионе не было). Здесь было глубокое, удобное кресло, соседи не мешали.

И все-таки день ото дня в Чехове явно нарастает внутреннее не то раздражение, не то какое-то нетерпение. Он уже заводит разговоры о поездке в Алжир, вскользь упоминает о том, что соскучился по дому, в его письмах замелькали слова «не живу, а прозябаю», «мордемондии». И в конце концов Чехов сам определит свое настроение: «Здесь работать можно, но чего-то не хватает, и когда работаешь, то испытываешь неудобство, точно повешен за одну ногу». Это сравнение он повторит в письме к сестре.

Можно объяснить состояние Чехова здоровьем. Постоянное, трехнедельное кровотечение, конечно, угнетало его. Понятно, что на Чехова повлияла смена образа жизни, окружения, языковой стихии. Французский язык он знал недостаточно, и голос улицы был ему не совсем внятен. Чуждой, хотя и красивой, была природа.

Много скрашивалось и сглаживалось на первых порах новизной впечатлений: «<...> культура прет здесь из каждого магазинного окошка, из каждого лукошка; от каждой собаки пахнет цивилизацией». «Это народ, который умеет пользоваться своими ошибками и которому не проходят даром его ошибки»; «Французы бережливы, и оттого они богаты, так богаты, что даже ропщут на судьбу: некуда девать капиталы. Золота здесь очень много, и оно в большем ходу, чем бумажки».

Любопытно было увидеть игорные дома в Монте-Карло. Чехов играл редко, больше наблюдал и видел то, что не замечали другие. Например, как крупье украл золотой. Когда в Ниццу приехал Потапенко, одержимый идеей выигрыша, уверенный, что у него есть беспроигрышная система, Чехов ездил с ним в Монте-Карло, но однажды наотрез отказался и как зарок дал. Потапенко высказал предположение, что тут сказались не трезвость и осторожность, а ревность творчества к часам, отданным таким пустякам. И тут же заметил, что в некоторых мемуарах Чехов предстает «существом, как бы лишенным плоти и крови, стоящим вне жизни, — праведником, отрешившимся от всех слабостей человеческих, без страстей, без заблуждений, без ошибок».

И опровергает это: «Нет, Чехов не был ни ангелом, ни праведником, а был человеком в полном значении этого слова».

Так почему Чехов все-таки не обрел за границей ни покоя, ни творческого настроения?

В письме к Хотяинцевой, приехавшей в Париж, Чехов невзначай, среди шуток и новостей, вдруг признается: «Я заметил, что чем больше я пишу, тем меньше у меня денег. Подметил я и еще один закон природы: чем веселее мне живется, тем мрачнее выходят мои рассказы».

За несколько недель до того Чехов уже говорил об этом в письме к Л.А. Авиловой: «Вы сетуете, что герои мои мрачны. Увы, не моя в том вина! У меня выходит это невольно, и когда я пишу, то мне не кажется, что я пишу мрачно; во всяком случае, работая, я всегда бываю в хорошем настроении. Замечено, что мрачные люди, меланхолики пишут всегда весело, а жизнерадостные своими писаниями нагоняют тоску. А я человек жизнерадостный; по крайней мере первые 30 лет своей жизни прожил, как говорится, в свое удовольствие».

Вот это уточнение — «работая, я всегда бываю в хорошем настроении», может быть, что-то объясняет в этой загадке. Хорошее настроение, наверно, связано было с ощущением внутренней свободы. Чем оно было естественнее, чем оно, если вспомнить слова Чехова, сильнее разгоралось в нем, тем лучше было его душевное состояние. Не обыкновенное житейское настроение, а творческое. И оттого, может быть, он видел и понимал все с каждым годом глубже, а писал совершеннее. Но читателям, не привыкшим к такой глубине, было тяжело. Они умоляли, упрашивали Чехова внять их просьбам и бросить им какой-то спасательный круг, пожалеть их и утешить.

В октябре Чехов получил письмо ученого-экономиста И.И. Иванюкова, своего знакомого. Тот рассказывал о впечатлении от «Мужиков» в Калуге: «Ее читали, обсуждали, по поводу ее сильно спорили. Впечатление от нее было ошеломляющее, как «обухом по голове». Затем старались разобраться в этом впечатлении, и если не отделаться от него, то по крайней мере ослабить его тяжесть. Все эти ощущения испытал и Ваш покорный слуга...»

17 ноября в Ниццу пишет Н.И. Коробов и тоже о том же, но теперь о рассказах «Печенег» и «В родном углу»: «Зачем такие пессимистические рассказы в «Русских вед<омостях>»? Напиши что-нибудь жизнерадостное, что бывает в ранней юности, когда хочется кричать и скакать от радости бытия».

30 ноября об этих рассказах писал Чехову П.И. Дьяконов: «Надо сознаться, что общее впечатление от них довольно-таки удручающее». Правда, Дьяконов не стал упрекать Чехова в неверности его ощущения от русской жизни: «Оно чувствуется тем более, что нельзя отказываться от того, что сама жизнь дает нам и воспитывает нас именно в таких впечатлениях». Завершилось все вопросом, сродни недоумению Авиловой или просьбе Коробова: «Но неужели хорошая природа, в которой Вы живете, разнообразие впечатлений и другие хорошие стороны путешествия не развеяли в Вас этого настроения?»