Февраль оказался, пожалуй, самым тяжелым месяцем из всей заграничной жизни Чехова осенью и зимой 1897—1898 годов. Из России шли письма, суть которых можно свести к строке из письма Ал.П.Чехова тех дней: «О нас, т. е. о Питере, можно написать и много и ничего». В Париже суд вынес Золя общественный приговор: год тюрьмы и 3000 франков штрафа, на что «Новое время» 13 февраля откликнулось радостным заявлением: «Приговор вызывает невыразимый восторг. После него почувствовалось общее облегчение и успокоение».
Батюшков закончил свои впечатления от рассказа «У знакомых» то ли твердым советом, то ли мягким назиданием: «<...> буду ожидать, что по возвращении на родину <...> Вы дадите нам бодрое, возбуждающее дух к жизни и деятельности произведение. Ведь надо жить, Антон Павлович, надо справляться с грустными думами о том, что нет ничего устойчивого <...>. Вот Вы помогли нам пережить это настроение — помогите перейти и к другому <...>».
Чехову не работалось в Ницце в это время по многим причинам. К тому же местный дантист неудачно вырвал больной зуб, воспалилась надкостница, пришлось вскрывать нарыв. Все складывалось как-то неудачно, не так, как предполагалось, а в таком состоянии, как написал Чехов в Москву В.М. Лаврову, «не выходит ничего путного».
«Русская мысль» ждала от Чехова нового произведения. Но он чувствовал, что писать будет дома, в Мелихове. Последние недели скрасил приезд И.Н. Потапенко и А.И. Сумбатова. Но зато не улыбалась перспектива опять позировать Бразу. Художник был недоволен портретом, написанным в Мелихове, и теперь ехал в Ниццу, чтобы попытаться еще раз написать Чехова.
Так подошел март, о первом дне которого в России П.Е. Чехов записал в своем дневнике: «Весна <...>. Тихо, но пасмурно. Воскресенье. Сего дня шестилетняя годовщина, как куплено имение в Мелихово. Будет урожай. Ветер с юга, мокрое лето». В Мелихове еще кружила метель, деревья стояли в инее, но уже вычищали снег из парников, а 12 марта прилетели грачи. Через неделю началась весенняя слякоть, сырость. Домашние просили Чехова не спешить. Сестра прямо написала: «Март для тебя был всегда труден». Они боялись, что Чехов понадеется на погоду, а весна наступала медленно.
В Ницце цвели розы, прибывали и свет, и тепло, но они прискучили, и Чехов писал в Москву: «Здешние розы не лучше наших, травы нет, флора декоративная, точно олеография, птиц не слышно и не видно, но все же здесь лето, несомненное лето!» Через несколько лет очень похоже Чехов будет писать о южной природе Крыма. Видимо, вечнозеленая картина перед глазами утомляла Чехова. Он любил перемены в природе, постоянную череду весен и зим, непохожесть одного дня на другой. Голоса птиц он любил за то, что они тоже передавали движение времени. Чехов рано вставал в Мелихове, и наступающий день сопровождался птичьим гомоном, а к вечерней заре все умолкало.
Вообще, видимо, заграничная жизнь влияла на настроение Чехова невольными контрастами. Об одних он сам рассказал в своих письмах, когда писал о культуре, об образе жизни, сравнивая их с русскими нравами и обычаями. О других он умолчал, но они проступают, едва его письма оказываются в соседстве с письмами, приходившими к Чехову из России.
3 марта Чехов сообщает Хотяинцевой в Париж: «Я уже писал Вам, что здесь Южин-Сумбатов. Приехал вчера Потапенко. Каждый день будем ездить в Монте-Карло играть. Пока дело идет pas mal1, я выиграл 30 фр<анков>, Южин проиграл 7 тысяч». А накануне Талежский учитель А.А. Михайлов отправил Чехову письмо: «...Поп и четыре крестьянина, пользуясь Вашим отсутствием, подали на меня ложное прошение в Округ <...> покорнейше прошу Вас, Антон Павлович, сделать в М<осковский> Уч<ебный> Округ отзыв обо мне, так как Ваш отзыв опровергнет их ложь <...>. 30 февраля С<ерпуховская> 3<емская> Управа уведомила меня, что Губернская Управа убавила нам 20 учителям жалованье на 40 руб<лей>, так как мы не получили образование в гимназии. Это за 20 лет службы, а другим за 30 лет. Хорошая награда, <...> не можете ли Вы сообщить в Управу, чтобы мне оставили старый оклад жалованья и не отнимали у меня и у других то, что мы получали 15 лет...»
За игорными столами Монте-Карло на глазах у Чехова проигрывали состояния, десятки и сотни тысяч. В чеховских письмах, именно в эти дни, замелькает признание, что деньги у него кончаются: «Здоровье мое поправилось совершенно. Только одна беда: денег нет. Но уповаю поправить эту беду в течение лета». Праздная жизнь, с сознанием, что не надо писать ради денег, так и не получалась. И он шутил опять: «...русский человек не может работать и быть самим собой, когда нет дурной погоды». И согласился написать рассказ для «Нивы», а для «Русской мысли» была обещана повесть. До аванса или гонорара за эти будущие произведения надо было, как скажет он сам, «извернуться». Однако даже это не заставило Чехова сесть за письменный стол.
Но именно в это время он, как говорит, «не удержался» и послал в Таганрогскую библиотеку всех французских классических писателей, 319 томов хорошо изданных книг 70 авторов. Это были сочинения Гюго, Бальзака, Вольтера, Прево, Паскаля, Мольера и замечательные словари. Видимо, деньги ушли на эту покупку. В эти же дни, по просьбе Иорданова, Чехов возьмет на себя трудное дело: уговорить скульптора М.М. Антокольского, живущего в Париже, взяться за памятник Петру I в честь 200-летия Таганрога.
Хорошо, что, по наведенным справкам, скульптор уехал в Петербург, не то испортившаяся погода и позирование Бразу, может быть, выгнали бы Чехова из Ниццы раньше срока. Сидеть, хотя бы и два часа, было утомительно и скучно, и портрет опять не задавался. Известно, что о выражении своего лица на нем Чехов сказал — «точно я нанюхался хрену»; «Что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего».
Не совсем чеховское в этом портрете и пенсне, которое он начал носить постоянно гораздо позже, а в эти годы на фотографиях изображен без пенсне. Между тем и стекла, и свисающий шнурок, рассекший на портрете щеку, изменили характерные черты Чехова: полетность бровей, высокие надбровья и выразительную соразмерность лица. Пенсне, шнурок и рука, прижатая к другой щеке, с пальцем, заложенным за ухо, сместили что-то в облике. Из всех характерных поз Чехова, когда он сидел (заложив руки в карманы; обхватив руками колени; бросив руки меж колен), Браз выбрал, кажется, не свойственную Чехову и очень не свободную. Чехов на портрете словно наблюдает за художником и за тем, кто смотрит на него. Тогда как на удачных фотографических портретах, а Чехов был фотогеничен, он как бы слушает того, кто смотрит на него. Слушает заинтересованно и, кажется, вот-вот что-то скажет или улыбнется своей быстрой улыбкой. На портрете Браза Чехов будто утомлен молчанием.
Навряд ли то была вина Браза. Он был неплохим художником. Дело, видимо, в постоянном потоке мыслей и чувств Чехова, делавших его облик неуловимым для портретиста.
Но закончилось и это позирование. Из дому пришло письмо отца. П.Е. Чехов описал мелиховскую весну: «Дорога испортилась, снег сделался как тесто <...>. Пруды наполняются водою. Грачи заняли свои места. Скворцы распевают на скворешнях свои трели. Им сделали 5 новых скворешен».
Все, все торопило Чехова домой: в Россию, в Москву, в Мелихово. Там наступила Страстная неделя, и Чехов поздравлял родных с наступающей Пасхой, желая им «благ земных и небесных». А из России его просили не спешить. Сестра писала, что в доме еще топят печи и не сошел снег. И.П. Чехов называл погоду «возмутительной».
Правда, шли и другие письма. Новоселковский учитель рассказывал о местных новостях, в том числе о планах С.И. Шаховского «настроить дач, одним словом, поставить имение так, чтобы оно насколько можно больше давало доходу». В тоне письма сквозило, как недостает ему встреч с Чеховым после прошлогоднего лета, когда дела по стройке сводили их очень часто. О том, что скучает, прямо писал П.И. Куркин. Поведав о делах Серпуховского Санитарного совета, о коллегах, врачах И.Г. Витте, В.А. Павловской, И.К. Коврейне, завершил все признанием: «Я пишу Вам обо всем этом, дорогой Антон Павлович, предполагая, что все это, весь этот мир, не чужд Вашему сердцу и Вашему представлению, которое, конечно, не может не звать Вас поскорее домой, как бы ни была хороша заграница и как бы ни была заурядна наша русская современная действительность <...>. Это большое горе, что Вы так долго не возвращаетесь к нам...»
Нет, все-таки пора было уезжать, к тому же в Ницце лил дождь, и Чехов решается уехать. Его держали деньги, но 11 апреля он получает аванс из «Нивы» (куда по его просьбе ходил И.Н. Потапенко, который укатил из Ниццы, проигравшись дотла и взяв 1000 франков на дорогу у Чехова). 13 апреля Чехов и Ковалевский вместе покинули Ниццу и выехали в Париж. Чехов уезжал оживленным, бодрым.
В Париже, как в Москве и Петербурге, когда Чехов приезжал туда из Мелихова, сразу начались деловые встречи, визиты, разговоры. Остановился Чехов в отеле «Дижон». Побывал у И.Я. Павловского, но не застал. Навестил Хотяинцеву в мастерской русских художниц и в шутку сделал им выговор: «Живете как на Ваганькове! Скучно, нельзя же все только работать, надо развлекаться, ходить по театрам».
Чехов был в Париже не впервые. Он уже видел его весною, в дымке распустившихся деревьев. В России в лесах еще лежал снег, а здесь, в один из вечеров, пролетела над городом настоящая весенняя гроза. Чехов ходил на выставки, осмотрел Версаль. Встречался с Антокольским и получил согласие на памятник Петру I для Таганрога.
Отзвук бесед со скульптором в письме к Иорданову: «Около моря это будет и живописно, и величественно, и торжественно, не говоря уж о том, что статуя изображает настоящего Петра, и притом Великого, гениального, полного великих дум, сильного». Памятник будет изготовлен и еще при жизни Чехова, весной 1903 года, открыт в Таганроге, где сохранился и поныне.
За всеми хлопотами, визитами, прогулками все время ощущается нетерпение: когда же из России дадут знать, что установилось тепло и можно возвращаться в Мелихово. К тому же в Париже зарядил дождь, и у Чехова показалась кровь (значит, опять сидеть в гостинице).
Билет был заказан на 2 мая, субботу. Чехов уже определил маршрут: в Петербурге встретиться только с братом и Потапенко, в этот же день выехать в Москву, ни с кем не встречаясь, тут же уехать в Мелихово. По дороге из Лопасни заглянуть в Новоселки, к учителю, и домой, в Мелихово.
Письма брату в Петербург коротки и веселы: «Почисти сапоги, оденься поприличней и выйди меня встретить. Этого требует этикет, и на это я, полагаю, имею право, так как я богатый родственник <...> Твой благодетель А. Чехов». Или: «Встречайте меня не суетясь, прилично, чтобы был порядок». Последнюю неделю в Париже Чехов виделся с Сувориным, но ни разговоры, ни поездки с Сувориным не упоминаются в письмах. Сохранилась дневниковая запись, сделанная уже в мае, в Мелихове: «Нужно записать, что в Париже, несмотря на дождливую, прохладную погоду, я провел 2—3 недели не скучно. Приехал сюда с Макс<имом> Ковалевским. Много интересных знакомств: Paul Boyer, Art Roë, Bonnier, Матвей Дрейфус, Де-Роберти, Валишевский, Онегин. Завтраки и обеды у Ив.Ив. Щукина». В дневнике Суворина упомянуты лишь разговоры о минувших событиях московской жизни и ниццские впечатления Чехова.
2 мая Чехов наконец уехал из Парижа. 4 мая был уже в Петербурге, 5 мая, вечером, приехал в Мелихово. А 6-го мая написал дома первое и, кажется, единственное в этот день письмо А.И. Сумбатову (Южину), хотя дома его дожидалась огромная почта. Из всех писем он счел неотложным письмо Вл.И. Немировича-Данченко и просил Сумбатова сообщить ему поскорее адрес имения, куда уезжал на лето Немирович-Данченко.
Любители многозначительных повествований увидели бы в этом письме, что это знамение судьбы, высказали бы предположение, что послание было полной неожиданностью для Чехова. А может быть, и наоборот: что Чехов ждал его, смутно предвидел или предчувствовал нечто подобное. Ну, а если бы заглянули в дневник П.Е. Чехова, то, не сомневаясь, придали бы всему провидческий характер, так как 5 мая, в день возвращения Чехова из Франции, над Мелиховом гремел гром. Грохотало и назавтра. Теперь весенняя гроза пронеслась над Мелиховом, и засияло чистое небо.
Чехов не упоминает о грозе, никак не высказывается о письме, просит адрес и более ничего. И все-таки, что же было в письме Вл.И. Немировича-Данченко важного и спешного?
Он писал, что в Москве создается новый театр под руководством К.С. Станиславского (Алексеева) и его. Далее Немирович-Данченко изложил свой взгляд на репертуар будущего театра: «Шпажинским, Невежиным у нас совсем делать нечего. Немировичи и Сумбатовы довольно поняты. Но вот тебя русская театральная публика еще не знает <...> Я задался целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в произведениях «Иванов» и «Чайка» <...> настоящая постановка ее <«Чайки»> с свежими дарованиями, избавленными от рутины, будет торжеством искусства, — за это я отвечаю <...>. Наш театр начинает возбуждать сильное <...> негодование Императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанными гениями и т. д. и чуют, что здесь напрягаются все силы к созданию художественного театра. Поэтому было бы грустно, если бы я не нашел поддержки в тебе».
Немирович-Данченко просил для постановки в новом театре «Чайку». Мог ли он обойтись без авторского разрешения? «Чайка» шла уже по России. Она была сыграна различными труппами в Новочеркасске, Нижнем Новгороде, Киеве, Одессе, Саратове, Ростове-на-Дону.
К маю 1898 года в провинциальных театрах шел «Дядя Ваня». И критика обратила внимание на странное обстоятельство: «Дядя Ваня» известен уже зрителям Саратова, Казани, Харькова, Одессы, а московская и петербургская сцены не замечают этой чеховской пьесы. Заметил это и Чехов. В том признании Суворину, в марте, что он жалеет о своем отдалении от театра, Чехов добавил: «В эту зиму в провинции шли мои пьесы, как никогда, даже «Дядя Ваня» шел». И продолжил: «Прежде для меня не было большего наслаждения, как сидеть в театре, теперь же я сижу с таким чувством, как будто вот-вот на галерке крикнут: «пожар!» И актеров не люблю. Это меня театральное авторство испортило».
Видимо, «Чайку» могли сыграть без особого разрешения автора. Но Немирович-Данченко понимал, как тяжело пережил Чехов провал «Чайки» в Александринском театре, знал о нежелании Чехова видеть эту пьесу в Москве или Петербурге. Поэтому начинать новое дело с такой обиды автору, естественно, не мог.
К тому же он не забыл того разговора о «Чайке» в 1895 году, когда Чехов стоял, глядя в окно, полчаса, не проронив ни слова, а Немирович-Данченко разбирал недостатки «Чайки». В своем письме он убеждает Чехова, что небанальная, добросовестная постановка «Чайки» захватит зрителя. Он, когда-то рассказывавший Чехову, как надо писать пьесы, теперь вычеркнул из списка талантливейших и себя, и такого опытного сочинителя, как Сумбатов (Южин): «Из современных» русских авторов я решил особенно культивировать только талантливейших и недостаточно еще понятых...»
М.П. Чехова, побывавшая в Москве, передала Немировичу-Данченко, что брат обещал написать, но такая неопределенность не устраивала Немировича-Данченко, и он 12 мая воззвал к ответу: «<...> мне важно знать теперь же, даешь ты нам «Чайку» или нет. «Иванова» я буду ставить и без твоего разрешения, а «Чайку», как ты знаешь, не смею». Далее еще более страстно: «Если ты не дашь, ты зарежешь меня, так как «Чайка» — единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром». Он готов был мчаться в Мелихово.
Получив ответ Чехова с отказом, Немирович-Данченко садится писать ответ, сразу вдогонку за отосланным письмом: «Твои доводы вообще не действительны, если ты не скрываешь самого простого, что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною. Если же веришь — не можешь отказать мне. Извести, ради Бога, скорее, т. е. вернее — перемени ответ...»
Видимо, Чехов получил оба письма одновременно и, ухватившись за готовность Немировича-Данченко приехать в Мелихово, в шутку ли или всерьез написал, что за радость этой встречи готов отдать все пьесы. Если вспомнить любимое выражение П.Е. Чехова, это уже скорее «склонно к согласию».
Немирович-Данченко, знавший Чехова, истолковал такое колебание в свою пользу и принял его за разрешение ставить «Чайку». В Мелихове он так тем летом и не побывает, но в Москве они увидятся с Чеховым, и, наверно, тогда он окончательно склонит Чехова к согласию.
Конечно, жаль, что чеховское письмо с доводами против постановки «Чайки» не сохранилось. Оно, наверно, раскрыло бы колебание Чехова, его сожаления, что он ушел от театра, и его нежелание приближаться к нему. Немирович-Данченко запомнил только, что Чехов писал о своем самочувствии, что не хочет переживать пережитое, что он не драматург и есть драматурги получше.
Но пропавшие письма все-таки оставляют какой-то след. Пусть слабый, еле различимый, но все-таки. Около Чехова не было биографов, как около Л.Н. Толстого. Он не вел постоянных дневниковых записей. Воспоминания современников не конкретны. Порой мемуарист пишет просто «зимой», «летом», «кажется, в таком-то году». И поэтому периоды, когда Чехов редко писал письма, затуманиваются.
Так, например, поздней весной 1898 года по возвращении из-за границы Чехов почему-то мало пишет писем. Можно предположить, что у него нет времени. Действительно, едва он появился в Мелихове, гости пошли косяком. В мае сюда приезжали: И.П. Чехов, А.И. Иваненко, П.И. Куркин, З.В. Чеснокова, А.К. Тарновский, М.Т. Дроздова, И.Г. Витте, С.Г. Толоконников, А.А. Хотяинцева, В.М. Соболевский, С.И. Шаховской. Не говоря уже о соседях.
Естественно, Чехов сразу впрягся в земские дела. Ездит экзаменовать школьников в Чирково, помогает мужикам застраховать скот, участвует в заседании Серпуховского Санитарного совета, где речь идет о плачевном состоянии Михайловской и Волосовской школ, о вспышке оспы, дифтерита, скарлатины и брюшного тифа в уезде. По-прежнему Чехов лечит крестьян.
К тому же Чехов затеял издать у Сытина томик своих юмористических рассказов, и по вечерам И.П. Чехов, гостивший в Мелихове, читал вслух отобранные им по просьбе Чехова рассказы. Чехов слушал, смеялся и спрашивал: «Это мой рассказ? Совсем не помню. А смешно...» Похожая история была и в Ницце. Молодая пара, поселившаяся в пансионе и узнавшая Чехова, громко читала ранние чеховские рассказы, и он тоже смеялся и не узнавал свои произведения.
Обыкновенно, такие факты встречаются с недоверием и удивлением. Как может автор не узнавать свой текст? Однако не только в жизни Чехова случалось подобное. Разница меж прозой восьмидесятых годов и девяностых была такова, что, видимо, постоянная напряженная работа и медленное изменение этой прозы стирали в памяти ранние тексты. Семнадцать лет литературной работы, конечно, не семнадцать лет обыкновенной жизни. Правда, читательское, зрительское представление о жизни писателя, о сладком бремени славы и черном хлебе нищеты, о шипах в венке художника смешили Чехова, наверно, не меньше, чем собственные ранние юмористические рассказы.
Среди неизвестных писем ответ Чехова на послание младшего брата из Ярославля. М.П. Чехов приветствовал возвращение Чехова торжественно-возвышенно: «И опять ты примешься за школьное дело, будешь лечить, будешь сомнящемуся добро советовати, видеть воочию результаты своих трудов, — ведь это такое счастье, о котором я разве только мог бы мечтать <...>. У тебя есть вера в твое дело, у тебя есть сознание, что ты приносил и приносишь пользу, что ты нужен не для одной только своей семьи...»
М.П. Чехов всегда был склонен к такому слогу, и жаль, нельзя сопоставить его со слогом ответного письма. Известно только, что Чехов приглашал брата с семьей, с новорожденной племянницей в Мелихово. Врачи, учителя, земцы писали проще, узнав о приезде Чехова. Например, В.С. Глуховской, получив от Чехова весточку, вздохнул: «Слава Богу, что Вы наконец приехали...»
Но никто не предполагал, что заканчивалась последняя весна Чеховых в Мелихове. И приходит последнее лето, когда семья вместе, все живы, здоровы. После смерти Николая в 1889 году самое большое несчастье — это март минувшего 1897 года, когда у Чехова хлынула горлом кровь. Прощание с Мелиховом началось, по сути, тогда, но никто не думал об этом. Да и сейчас, казалось бы, нет беспокойства. Все как всегда.
Но были, были признаки скорого расставания с Мелиховом. Никогда прежде, как весной 1898 года, не пели соловьи в мелиховском саду. Много раз П.Е. Чехов отмечает в своем дневнике, который ему оставалось вести всего четыре месяца, эту несмолкаемую песню. В один из вечеров он даже напишет: «Соловей поет днем и ночью». Последний раз П.Е. Чехов расскажет, как зацвели вишни, взошла картошка, начала колоситься рожь. И поблагодарит от души Всевышнего: «Благодать дал Бог!» Более никто и никогда не узнает, насколько дождь промочил землю, когда расцвели фиалки и лилии, когда прогремел первый гром.
Никто из обитателей Мелихова не обратил, кажется, внимания на то, что из сложившегося окружения друг за другом ушли несколько человек. Наверно, так произошло случайно, сложилось одно к одному. Однако и в этой случайности было что-то грустное. Васькинского священника Некрасова перевели в Серпухов, попрощалась фельдшерица З.В. Чеснокова, она уехала работать в Москву. Вскоре в последний раз приедет в Мелихово А.А. Михайлов, Талежский учитель. Начальство взяло сторону талежского священника и, несмотря на хлопоты Чехова, учителя перевели. Правда, не в худшее училище, но совершенно не беря во внимание, что школа была построена усилиями Чехова и Михайлова, что это хороший педагог, что только-только наладилась жизнь его семьи в отстроенной школе. Обитатели Мелихова к тому же лишились ревностного и умелого помощника в хозяйственных делах. Все уехавшие горько жалели о Мелихове и вскоре стали просить Чехова помочь им. Некрасов не прижился в городе и мечтал получить приход в деревне, несмотря на то, что в город его перевели с повышением. Чеснокова опоздала и не получила нового места и тоже обратилась за помощью к Чехову. Тяжело расстался со школой и Михайлов. Однако никто из них так и не вернулся на прежнее место. Не суждено было.
Наступило лето 1898 года.
Примечания
1. Неплохо (фр.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |