В феврале 1895 года Чехова очень мучили головные боли. Они вообще часто мешали ему жить и работать. В такие дни Чехов ничего не ел, отменял все визиты, с трудом участвовал в неизбежных разговорах. А их избежать в суворинском доме нельзя было никак. Сам хозяин, его жена, гости, приглашенные к обеду или услышавшие о приезде Чехова и заглянувшие к редкому гостю, — все любили поговорить.
Петербургская жизнь уже не манила Чехова, как когда-то. В голове крутились оставленные мелиховские дела: строительство новой бани и риги; уплата процентов за имение; корм для скота; долги за лес и опять расходы, расходы.
Кому-то думалось, наверно, что перед ним преуспевающий, обласканный судьбою писатель, а некоторые письма тех дней могут показаться написанными обедневшим дворянином или мещанином. Если бы не внезапные наблюдения, замечания и признания, выдающие писателя.
Вот Чехов подробно, пунктуально перечисляет сестре, что надо сделать по хозяйству, и вдруг: «Третьего дня я обедал у Александра. Его жена кончила кулинарные курсы и в самом деле готовит кушанья великолепно. А сын его Миша удивительный мальчик по интеллигентности. В его глазах блестит нервность. Я думаю, что из него выйдет талантливый человек».
Их встречи, взрослого и маленького, были немногочисленны, и сам Михаил Чехов говорил, что воспоминания его о дяде «крайне скудны».
Запомнил, как уже в Ялте тот подарил ему «Каштанку» и надписал ее, как он часами сидел в ялтинском кабинете (Чехов в 1904 году напишет об этом жене: «А один человечек сидит у меня в кабинете весь день»). Петербургские встречи не отпечатались в детской памяти. Да и бывал Чехов в семье брата всегда очень недолго. Столичная жизнь была еще напряженней московской. Он рассказывал о ней скупо в письмах домой. Но она восстанавливается по другим источникам. Например, по воспоминаниям Л.А. Авиловой.
В легендах, возникших вокруг Чехова, этим мемуарам и самой личности Авиловой уделено место не меньшее, чем Лидии Стахиевне Мизиновой. Вопрос, любил ли Чехов ее тайной, скрытой любовью, как казалось Авиловой, или то был роман, сочиненный даровитой писательницей, а ее воспоминания есть не что иное, как одно из авиловских произведений, — на этот вопрос нет ответа. Здесь есть какая-то недосказанность и нечто, о чем сама Лидия Алексеевна Авилова не смогла или не захотела рассказать, а родственники Чехова навсегда порешили не вспоминать.
Однако есть обстоятельства, почему-то не принимаемые во внимание, когда речь заходит о Чехове и Авиловой. Их несколько. Во-первых, это тот литературно-артистический кружок, где Л.А. Авилова как свояченица С.Н. Худекова, редактора и издателя «Петербургской газеты», была своим человеком. И куда Чехов всегда входил осторожно. Даже настороженно.
У Чехова были свои отношения с Н.А. Лейкиным, издателем «Осколков», и А.С. Сувориным. Он переписывался с ними долгие годы. С Худековым никакой переписки не было. Дошедшие несколько писем после мелиховского периода лаконичны и конкретны, связаны с деловыми просьбами. А упоминания имени этого человека в домелиховской переписке Чехова нейтральны, не согреты юмором или выраженным чувством. Чехов, видимо, помнил чуть высокомерную снисходительность Худекова, платившего ему сначала по 7 копеек за строчку, потом, как будто из жалости, по 12 копеек, хотя не мог не отдавать себе отчета, что эта плата несправедлива. Лишь когда уже стало неприлично не замечать популярности Чехова и потребовалось имя Чехова для привлечения читателей, Худеков предложил более или менее пристойный гонорар.
Но Чехов неохотно печатался в «Петербургской газете» и до 1895 года, а после премьеры «Чайки» в 1896 году и грубых статей в газете о его пьесе уклонялся от сотрудничества, от встреч с худековским окружением.
Между тем встречи с Авиловой происходили именно в доме Худекова или Лейкина, куда были вхожи завсегдатаи столичных редакций и театральных кулис, крушители чужих репутаций и авторитетов.
Есть и еще одно немаловажное обстоятельство. Авилова познакомилась с Чеховым уже будучи замужем, матерью маленького сына. Ко второй их встрече, в начале девяностых годов, детей у нее было уже трое, а семейная жизнь отягощена тяжелой ревностью мужа, однообразием буден. Совместное существование оправдывали дети и привычка.
Авилова рассказывает в воспоминаниях, как нежно отнесся Чехов при встрече к ее детям и радовался их здоровью. Она придала этой радости оттенок чеховской грусти по собственной семье и детям. Но зная детство Чехова, можно истолковать эту радость и по-иному.
Впечатления о нескладной, неуютной, несчастной домашней жизни Ал.П.Чехова и Н.П. Чехова, оставленные мужья и дети, невенчанные жены, попытки на руинах выстроить что-то новое, попреки, брань, скандалы — все это вошло в разговоры домашних и огорчало не одного только моралиста П.Е. Чехова.
Злосчастная судьба двух детей старшего брата от первого брака, Антона и Николая, безвестных племянников Чехова, — была тенью на внешне благополучной жизни клана Чеховых. Она пройдет и по произведениям Чехова.
В повести «Три года», которая появилась в первых книжках «Русской мысли» за 1895 год, безответная любовь Лаптева оттеняется несчастной семейной жизнью его сестры, слезами и сиротством четырех детей Панаурова, в законной семье и незаконной.
Из каких впечатлений родилась, как вообразилась Чехову сцена смерти Нины Федоровны на глазах старшей дочери: «Саша бегала по всем комнатам и звала, но во всем доме не было никого из прислуги, и только в столовой на сундуке спала Лида в одеже и без подушки <...>
Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за папой, потом надела пальто и платок и выбежала на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две девочки, с которыми он живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в снегу и зябнуть <...>
Она все шла и шла, задыхаясь от утомления и рыдая <...> Какая-то незнакомая женщина долго объясняла ей и, видя, что она ничего не понимает, привела ее за руку к одноэтажному дому с подъездом. Дверь была не заперта. Саша пробежала через сени, потом коридор и наконец очутилась в светлой, теплой комнате, где за самоваром сидел отец и с ним дама и две девочки. Но она не могла выговорить ни одного слова и только рыдала».
Чехов, как можно заметить по письмам, по рассказам современников, долго отходил от своих созданий. Он не оставил пространных признаний на этот счет, но по оговоркам заметно, что герои не сразу оставляли его. Навряд ли в эти февральские дни он забыл последние страницы своей печальной повести «Три года»: «Шепот и поцелуи за забором волновали его. Он вышел на средину двора и, расстегнувши на груди рубаху, глядел на луну, и ему казалось, что он сейчас велит отпереть калитку, выйдет и уже более никогда сюда не вернется; сердце сладко сжалось у него от предчувствия свободы, он радостно смеялся и воображал, какая бы это могла быть чудная, поэтическая, быть может, даже святая жизнь...
Но он все стоял и не уходил, и спрашивал себя: «Что же меня держит здесь?»» И ему было досадно и на себя, и «на эту черную собаку, которая валялась на камнях, а не шла в поле, в лес, где бы она была независима, радостна. И ему, и этой собаке мешало уйти со двора, очевидно, одно и то же: привычка к неволе, к рабскому состоянию...»
К моменту петербургской встречи Чехова с Авиловой февральская книжка журнала с окончанием повести еще не вышла. Так что она была прочитана ею чуть позже. Но соотносила ли Авилова потом произведения Чехова со своими воспоминаниями, искала ли в них голос самого Чехова, когда создавала мемуары? Может быть.
Воспоминания написаны Авиловой в конце жизни. Нигде нет уведомлений, что в основе их дневниковые записи, хотя известны дневники Авиловой за другие годы. Сделанные по памяти, мемуары поражают обилием реплик, суждений, диалогов, монологов Чехова и Авиловой. Соблазнительно сослаться на них как на подлинный документ, но этот искус опасен не менее, чем искушение приписать автору чувства его героев. Сама Авилова написала на полях рукописи: «В этой тетради я пыталась распутать очень запутанный моток шелка, решить один вопрос: любили ли мы оба? Он? Я?.. Я не могу распутать этого клубка».
Достоверен один источник: чеховские письма. Они сдержанны. Кажется, что даже очень спокойны, почти сухи. Чехов как бы все время помнит о самолюбивом характере Авиловой («Вы обошлись со мной, как фрейлина екатерининских времен, т. е. не захотели, чтобы я не письменно, а словесно навел критику на Ваш рассказ»; «За что Вы рассердились на меня, уважаемая Лидия Алексеевна?»; «Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Вы пишете о каких-то «странных вещах», которые я будто бы говорил у Лейкина <...> Что сей сон значит? <...> Мое достоинство не позволяет мне оправдываться»).
Может быть, от Лейкина, приятельствующего с Авиловой, он слышал о ревнивом, не очень интересном человеке, каким был муж Авиловой. И потому не позволял в письмах никаких отступлений от обычных советов редакторского свойства.
В воспоминаниях Авиловой хорошо выписана картина неудачного ужина в феврале 1895 года, где Авилова рассказывает о чеховском признании: «Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас <...> Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых и я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить».
А вот строки из письма, полученного ею как раз в эти дни, после злополучного ужина. Чехов прочел рассказы, переданные ему Авиловой в тот вечер, и отвечает: «Вы талантливый человек, но Вы отяжелели или, выражаясь вульгарно, отсырели и принадлежите уже к разряду сырых литераторов. Язык у Вас изысканный, как у стариков».
Чехов нашел очень точное слово. Воспоминания Авиловой тоже написаны «изысканным» языком, и контраст между чеховским подлинным стилем и тем, каким он вынужденно говорит в мемуарах, очевиден. В них все время звучит голос одной Лидии Алексеевны, в жизни которой встреча с Чеховым была во всех отношениях самым ярким, самым значительным, может быть, самым счастливым событием. Ее печаль, ее сожаления о несбывшемся, о возможном, как только ей казалось, чувстве, возрастали год от года и приняли к концу жизни впечатляющий и живой характер.
В упомянутом письме Чехов советовал ей: «Пишите роман. Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте». Словно следуя этому напутствию, всю жизнь Авилова создавала в душе роман о своей любви к Чехову. И о его будто бы ответном чувстве. Зима 1895 года стала в этом романе едва ли не лучшей и впечатляющей главой в описании Авиловой. Что произошло на самом деле, видимо, навсегда останется тайной, которая, к сожалению, порой интересует читателей и почитателей Чехова сильнее, чем доподлинно известные его переживания тех зимних дней.
Он торопил свое пребывание в Петербурге. Почему-то рвался в Москву, и некоторые возможные встречи не состоялись. И.Е. Репин, услышав, что Чехов в столице, поспешил поблагодарить за книгу «Повести и рассказы», полученную им от Чехова к Новому году. Он писал, что читал ее не отрываясь, что ему жаль было расставаться с героями и хотелось узнать, что же будет с ними дальше. Репин хотел встретиться с Чеховым и спрашивал, когда и где они могли бы увидеться. Но свидеться было не суждено.
В репинском письме есть фраза, которая странным образом высвечивает одну особенность в поведении Чехова в этот февральский приезд. Репин спросил, как может Чехов встречаться в суворинском доме с Бурениным, этим, замечает Репин, «литературным капралом, который усматривает у Вас недостаточность образования», этим «шутом при дворе Суворина».
Чехов и не хотел встречаться с Бурениным. Люди, бывавшие в те дни в доме издателя «Нового времени», заметили, что Чехов избегает общих разговоров, уезжает вечером или уединяется у себя, в отведенной комнате. Такое впечатление, что суворинское окружение, как и худековское, переносится им с трудом: желчный Буренин; резонерствующая и обо всем все знающая С.И. Смирнова-Сазонова — писательница, жена актера Александринского театра Сазонова; сотрудники редакции; искатели; просители.
Еще в 1891 году Чехов почувствовал в отношении к нему столичных литераторов и журналистов что-то неопределенное и для него непонятное: «Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Черт их знает». В 1893 году он признался старшему брату, что думает о нововременцах: «К тому же по убеждениям своим я стою на 7375 верст от Жителя и Ко. Как публицисты они мне просто гадки, и это я заявлял тебе уже неоднократно».
Чехов зимой 1895 года явно спешит уехать из Петербурга до 19 февраля. На этот день был назначен обед беллетристов в ресторане «Донон» на Мойке. Затеянные в 1893 году с легкой чеховской руки, теперь собрания коллег тяготят Чехова, он, кажется, ощущает растущее, непонятное ему отчуждение. Он будто не «свой». Его заглазно упрекают в том, что он бежит их общества. А Чехову и впрямь скучно вести пустые разговоры, тратить время на суету, праздное шатанье по гостям, ресторанам и на встречи с людьми, душевно ему чуждыми. Петербург стал неинтересен.
Впервые столица очаровала Чехова в 1885 году. На Рождество он оказался в доме Лейкина. Хозяин потчевал гостя свежими сигами, удивлял отменным столом, возил по городу на паре и водил в театры. Все крутилось и мелькало, как в гоголевском описании Невского проспекта. Три дня удовольствий были незабываемы, и Чехов признавался: «Не мудрено, что я видел все в розовом цвете... Даже Петропавловка мне нравилась. Путаница в голове несосветимая <...> Ясно очерченной картины нет, а все какие-то отрывки <...> точно сон».
Весной следующего года Чехов прожил в Петербурге уже две недели. В письмах тех дней сохранилась его пародия на встречу с Сувориным: «Он очень любезно меня принял и даже подал руку.
— Старайтесь, молодой человек! — сказал он. — Я вами доволен, но только почаще в церковь ходите и не пейте водки. Дыхните!
Я дыхнул. Суворин, не услышав запаха, повернулся и крикнул: «Мальчики!» Явился мальчик, которому было приказано подать чаю в прикуску и без блюдечка. За сим уважаемый г. Суворин дал мне денег и сказал:
— Надо беречь деньги... Подтяните брюки!»
Весной 1887 года Чехов тосковал в Петербурге. В том году у Ал.П.Чехова заболела жена, но с перепугу он вообразил, что сильно болен и сам. Телеграммой вызвал брата из Москвы. В городе участились случаи брюшного тифа. Той самой болезни, которой Чехов тайно боялся всю свою жизнь, хотя вынужден был то и дело выхаживать тифозных больных. Страх перед этой болезнью, может быть, связан со смертью Яновых.
Среди приятелей брата, художника, был А.С. Янов, тоже художник, впоследствии довольно известный. В начале восьмидесятых его семейство — мать и три сестры — так же выбивалось из нужды, как семья Чеховых. Зимой 1886 года, за год до только что упомянутой петербургской поездки Чехова, мать и сестры Янова заболели брюшным тифом. Чехов лечил их. М.П. Чехов, видимо, со слов брата так описал в своих мемуарах все случившееся: «Болезнь принимала все более и более опасное положение, и наконец, в один и тот же день мать и одна из дочерей скончались. Умирая, в агонии, дочь схватила Антона Павловича за руку, да так и испустила дух, крепко стиснув ее в своей руке».
Никто не считал молодого врача виноватым в этой смерти. Дружеские отношения с Яновыми сохранились. Но сам Чехов, видимо, не смог забыть того, что произошло.
М.П. Чехов считал, что именно этот случай решил судьбу Чехова, и он отказался от медицинской практики как своего главного занятия в пользу литературного труда и заработка. Сам Чехов не оставил на этот счет никаких объяснений. Однако память его, конечно, хранила эту страшную минуту.
Март 1887 года в Петербурге потом всплывет в чеховских произведениях. В дешевом номере гостиницы он строчил письма домой, чтобы успокоить родителей и обнадежить. Не только относительно здоровья брата и его жены, но и денег. Семья опять ждала от него средств к существованию, и он вынужден был написать: «Ввиду так скверно сложившихся обстоятельств я попросил бы тратить возможно меньше».
К тому же в холодном городе он оказался без весеннего пальто, которое, по словам Чехова, взял «на бессрочный прокат» брат Николай. Однажды вечером, в гостиничном номере, Чехову вдруг стало особенно одиноко, безнадежно и страшно. Отзвуки этого настроения и пережитого страха скажутся в самочувствии некоторых его героев.
В конце того же года город оказался гостеприимнее. Здесь уже читали о шумной московской премьере «Иванова» в театре Корша. Все хотели заполучить пьесу, познакомиться с ней. Вот когда Чехов услышал, что он пишет для сцены «не по правилам». Суворин, Буренин, Михайловский, Лейкин, Щеглов, Билибин разбирали пьесу, находили несовершенства, но признавали, что написана она талантливо. Как скажет сам автор: «Резюме: из искры получился пожар. Из пустяка почему-то выросло странное, малопонятное светопреставление». Чехов шутил, что чувствует себя на седьмом небе. Не догадываясь, не думая, что в этом городе его ожидает через девять лет иное «светопреставление» — с «Чайкой».
Чехов уже несколько лет, после Сахалина, замечал, что ему неинтересно и скучно в Петербурге. Он вырывался из дома в надежде поработать, но столичная суета начинала надоедать и гнала обратно в Москву, в Мелихово.
Вот и нынешнее, февральское, 1895 года, петербургское времяпровождение казалось праздным, хотя Чехов работал над новыми произведениями, хлопотал по мелиховским делам. К тому же Петербург оказывался связанным с запутанными денежными расчетами. Вечная путаница в издательских счетах «Нового времени» ввергала порою Чехова в злое уныние. Он превратился в вечного должника Суворина.
Нигде, ни разу Чехов не проговорился о том, догадывается он или нет, какой доход получает Суворин от продажи многочисленных изданий его книг. Зато иногда в отчаянии недоумевал: почему долг не убывает. Но так будет всегда и со всеми издателями. С Сытиным, с издательством «Посредник», с А.Ф. Марксом. Финансист он был никакой, и кажется, это понимали редакторы и издатели. Они звали Чехова в свои журналы, отпускали комплименты, но не спешили уточнять материальные условия. И если Чехову приходилось касаться подобных вопросов, он извинялся, скрывая досаду, а потом с печалью комментировал свои неудачные финансовые итоги. С грустью он подводил итоги и своему здоровью.
В февральский приезд в столицу, зимой 1895 года, Чехов предрек не только судьбу своего племянника. Он точно назвал в письме к ялтинскому доктору Л.В. Средину время своего переезда в Ялту: «Думаю, что приеду к Вам лет через пять, не раньше». Да, к 1900 году Чехов поселится в новом ялтинском доме. Мелихово будет казаться другой жизнью.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |