Июнь пришел засушливый. Полыхали зарницы, но грозы обходили Мелихово. Под стать погоде были летние события. Чехова выбрали вместе с П.И. Куркиным, В.С. Глуховский, В.А. Павловской и Сергеем Ивановичем Шаховским в комиссию. Предстояло разбирать конфликт между заводчиком Юшиным и сельским обществом. Владелец кожевенного предприятия вряд ли остался доволен составом земской комиссии. За всеми этими людьми установилась репутация людей справедливых, неподкупных. Четыре врача и князь С.И. Шаховской, владелец соседнего имения.
В жизни С.И. Шаховского переезд Чеховых в Мелихово оказался счастливым случаем. Хозяйственные и земские дела давали повод заглядывать часто к новому соседу. Князь любил поговорить. Его зычный голос не раз раскатывался по небольшому мелиховскому дому. Но даже Павел Егорович, не жаловавший других разговорчивых и шумных знакомцев сына, Шаховского отличал. Конечно, обаяние титула. Но главное — князь был добрым, простым человеком. И очень полюбил Чехова.
Часами просиживал у него в кабинете. Рассказывал о своих предках, среди которых особенно почитал декабристов. «Соседушка». Так стал называть князя Чехов.
Шаховской не раз выручал соседей. Не деньгами. Нет. В это время он медленно и неуклонно разорялся. Большое имение требовало уже иного хозяина. С размахом, торговой сметкой, деловой хваткой. А князь, судя по воспоминаниям, по его письмам, жил, оглядываясь в далекое прошлое. Там были люди, приводившие его в восторг своими понятиями о чести, достоинстве. Современная жизнь удивляла Шаховского, но постигнуть ее он не мог и плыл по течению.
Князь помогал Чеховым по-соседски. Добрым участием, мелкими услугами, поддержкой в общих делах. Особенно, когда уезду угрожала холера. Три года назад, летом 1892 года, они вместе с Чеховым разъезжали по окрестным деревням и селам, объясняли мужикам на сходах, как надо остерегаться холеры. Собирали деньги на бараки для больных. В те дни, почти с отчаянием, Чехов рассказывал: «Помощников нет. Дезинфекции и лекарств обещают безгранично. Дороги скверные, а лошади у меня еще хуже».
Многие помещики, соседи, тогда сбежали. Кто за границу, кто в безопасные уезды. Один из них, граф Орлов-Давыдов, владелец огромного, красивейшего имения с ласковым названием «Отрада», оставил управляющему на борьбу с холерой всего 500 рублей и отбыл на модный французский курорт.
Тем беспокойным летом Чехов очень устал. Ему дали участок в 25 деревень, 4 фабрики и один монастырь. А денег — ни копейки. От бесконечных разъездов, разочарований, пустых обещаний, просто обманов Чехов приходил в отчаяние. Его вынудили превратиться в просителя. И при этом унижали.
Отказывали богатые мужики, не понимавшие опасности. Надеялись на то, что пронесет и холера минует их уезд, многие владельцы фабрик и маленьких заводиков. Хотя именно рабочие этих заведений жили в тесноте, лепились около речек, загрязненных отходами ситценабивных, кожевенных предприятий.
Чехов назвал себя в те дни «прекрасным нищим». Он собрал средства на несколько бараков, на лекарства. Но понимал, что, если придет настоящая эпидемия, он будет бессилен. Нужна армия врачей, десятки и сотни пунктов. А тут, в сущности, пустяки. И на те надо просить. Он навсегда запомнил свой разговор с сестрой графа Орлова-Давыдова: «Когда я приехал к ней, чтобы поговорить о бараке для ее рабочих, держала себя со мной так, как будто я пришел к ней наниматься».
Чехову стало и больно, и стыдно, и он сказал ей, что богат. И тут же вспомнил, что недавно видел супругу графа: «Громадные бриллианты в ушах, тюрнюр и неуменье держать себя. Миллионерша. С такими особами чувствуешь глупое семинарское чувство, когда хочется сгрубить зря».
Душа его тогда устала. Рядом трудились земские врачи, земские учителя, помещики, подобные Шаховскому. Вопреки своему обыкновению не касаться «Нового времени», Чехов, по сути, упрекнул Суворина, упомянув двух ведущих сотрудников этой газеты: «Интеллигенция работает шибко, не щадя ни живота, ни денег; я вижу ее каждый день и умиляюсь, и когда при этом вспоминаю, как Житель и Буренин выливали свои желчные кислоты на эту интеллигенцию, мне делается немножко душно».
Последнее слово тоже всегда выдает определенное душевное состояние Чехова, как и слова — больно и стыдно. Так он говорил о людях, снедаемых самолюбием, мнящих себя интеллигентными, культурными людьми. А на самом деле творивших походя несправедливость, угнетавших собой окружающих.
Весной 1896 года Чехов запишет об одном таком «душном» человеке: «Вечером В.Н. Семенкович привозил ко мне своего друга Матвея Никаноровича Глубоковского. Это заведующий иностранным отделом «Московских ведомостей», редактор журнала «Дело» и врач при мос<ковских> имп<ераторских> театрах. Впечатление чрезвычайно глупого человека и гада. Он говорил, что «нет ничего вреднее на свете, как подло-либеральная газета», и рассказывал, будто мужики, которых он лечит, получив от него даром совет и лекарство, просят у него на чаек. Он и Семенкович о мужиках говорили с озлоблением, с отвращением».
Но это будет через год. Владимир Николаевич Семенкович вот-вот появится в мелиховском окружении Чехова. Он купит у разорившегося князя Шаховского часть имения и приспособит его под дачи москвичам. Если о князе Чехов в шутку говорил: «фигура колоссальных размеров», то о Семенковиче он скажет: «мужчина громадного роста, ездит верхом на громаднейших жеребцах».
Наверно, Чехов сожалел о вынужденном переезде Шаховского в Серпухов. Правда, в земской управе у него появится еще один единомышленник и помощник в постройке школ. Но жаль задушевных бесед с милейшим, простодушным Сергеем Ивановичем.
Одна из бесед запомнилась надолго. Как раз год назад, в апреле 1894 года, они ушли от гостей и ходили по саду. Вдруг Чехову стало плохо. Ему даже показалось на минуту, что он умирает. Он быстро пошел к террасе, а там сидят гости. И у него одна мысль: «Как-то неловко падать и умирать при чужих».
Это очень похоже на Чехова. Неловко выглядеть больным, неловко портить людям настроение, неловко обнаруживать свою слабость. Можно представить, что стоило ему, не показывая вида, пройти к себе и что он потом говорил, наверняка оторопевшему и испуганному князю. Придумал какое-нибудь смешное объяснение.
Нынешние разговоры с князем Шаховским были невеселы. У того не очень счастливо складывалась жизнь, и к тридцати годам он казался себе уже очень немолодым. Что мог ему посоветовать Чехов?
В эти июньские дни он косвенно проговорится о серьезности своей болезни. Причем не родным или давним знакомым, вроде Гиляровского, Лейкина, Иваненко. А человеку, с которым был знаком не так уж давно.
На первый взгляд, это кажется странностью. Никто из тех, кто перебывал в июне в Мелихове, не запомнил желания Чехова поехать лечиться в Египет или Алжир. А в Мелихове сменяли в это время друг друга гости. Побыли и уехали Н.М. Ежов и А.С. Лазарев-Грузинский. Заехали за сестрой и вместе отправились на юг братья Михаил и Иван.
7 июня приехал Михаил Осипович Меньшиков. Он бывал уже в Мелихове. Знакомство Чехова с сотрудником еженедельника «Неделя» состоялось в 1892 году. Посредником был И.Л. Леонтьев (Щеглов). М.О. Меньшиков хлопотал по поручению редактора П.А. Гайдебурова и старался привлечь Чехова к участию в своем издании. Человек упорный, обязательный, он добился своего. Чехов написал для «Недели» рассказ «Соседи». И с тех пор называл Меньшикова «штурман «Недели»». Однако чувствовал себя достаточно неловко, потому что все время вынужден был отказывать Меньшикову в новом рассказе для «Недели».
Он отказывал и другим изданиям, но Меньшиков был настойчив. К тому же он один из немногих, кто давно воспринимал Чехова всерьез. Его оценки чеховских произведений умны, порой поразительно точны.
В 1899 году, прочитав рассказ «По делам службы», он напишет Чехову: «Читал эту вещь, и все удивлялся краткости формы и обилию содержания: слова, фразы, слог — все это у Вас канва, совсем исчезающая под картиной огромной и глубокой жизни. Вся суть в волшебной способности находить в хаосе слов те самые простые словечки и то нечаянное сочетание их, которым — как чиркнутая спичка — сразу освещается множество вещей».
Толстого и Чехова, единственных из своих современников, он считал достойными собратьями Пушкина. («Всей прочей компании, чествовавшей Пушкина 26 мая, именно в этот день должно бы быть особенно неловко и совестно называться писателями. Сужу по себе». Это из письма 1899 года.)
В те июньские дни 1895 года Чехов и Меньшиков наверняка говорили о деле, из-за которого «штурман «Недели»» оказался недалеко от Мелихова, в селе Вихрово, в поместье А.П. Мантейфеля.
Он приехал по поручению издательства «Посредник» написать о князе Вяземском. Газеты писали о нем как о праведном человеке, который раздал свое имущество бедным, жил в лесу и славился подвижническим трудом, благими делами, умственными занятиями. Меньшиков, расспросив крестьян, услышал совершенно иное: барин был развратен и жесток.
Может быть, судьба мнимого праведника расположила собеседников к философскому разговору. Тогда и сказал Чехов о серьезности своей болезни именно М.О. Меньшикову.
17 июня Чехов едет в Москву, куда его неделю назад пригласил В.М. Лавров. Отпраздновать выход книги «Остров Сахалин», пообедать в «Эрмитаже».
Книга, давшаяся Чехову так трудно, наконец лежала перед ним. Ее вполне могла покорежить цензура. Могли отказаться от издания в редакции «Русской мысли», сославшись на то, что есть публикация в журнале. Мало ли что еще могло помешать. И вот она вышла.
20 июня Чехов надписал несколько экземпляров, вернулся домой. Опять пошли летние будни. Со сменяющейся чередой забот. И опять гости. Из Таганрога, из Москвы.
Чехов никак не мог решить, куда же ехать. С Лейкиным — на юг или на север, с Сувориным ли в Феодосию. Подступало ненастье. И вдруг все определилось. Помимо его воли.
21 июня И.И. Левитан попытался покончить с собой в доме А.Н. Турчаниновой в имении Горки. Через два дня он написал Чехову, молил приехать. О попытке самоубийства Чехов узнал из письма самой Турчаниновой. 5 июля он спешно уехал из Мелихова, вечером был в 70—90 верстах от станции Бологое.
Здесь дожди уже шли вовсю. Дороги раскисли. Двухэтажный дом стоял на самом берегу неприветливого в такую погоду озера.
О чем говорили приятели, бродя вокруг озера? Чем объяснял и объяснял ли вообще Левитан свое равнодушие к жизни и свой поступок? Чехов, поясняя в письмах, почему он оказался здесь, писал: «вызвали к больному». И все.
Потом, десятилетия спустя, биографы, исследователи скажут, что это озеро, выстрел Левитана, некоторые мотивы его отношений с матерью и дочерью Турчаниновыми отразились в «Чайке». Что будто бы сама работа над пьесой ускорилась после печального вынужденного путешествия Чехова в глубь северных лесов.
Остается только еще раз сожалеть, что Чехов не вел дневников, и даже письма его не проливают свет на некоторые события и факты. Почему, например, и зачем Суворин вызвал Чехова телеграммой в Петербург? В июле 1895 года.
Видимо, уже зная, как трудно с Чеховым решить какой-либо дорожный вопрос в письмах, Суворин попросил приехать в Петербург.
Чехов остановился в знакомом доме 6 по Эртелевому переулку. Почти никуда не выходил, никому не сообщил о своем приезде. Все узнавали случайно лишь в редакции «Нового времени». Лейкин примчался, чтобы все-таки определиться с путешествием, о котором они с Чеховым договаривались с весны, и понял, что Чехов никуда не поедет. Вернувшись к себе, Лейкин записал в дневник: «Я звал его ко мне в Ивановское хоть на один день — ни за что. Говорит, что 12-го ему нужно быть к 6 ч<асам> вечера у себя в усадьбе». И добавил: «Худ, желт, покашливает и имеет нездоровый вид...»
Чехов и сам сознается этим летом, что кашель его одолевает, замучили перебои в сердце. И вместе с тем — очевидная странность в поведении. Почти договаривается о поездке на юг, к теплому морю (и с Лейкиным, и с Сувориным) и не едет. Словно не решается уехать далеко и надолго.
Всюду предупреждает, что пробудет только несколько дней. И тут же ищет предлога уехать. Из Петербурга спрашивает И.И. Горбунова-Посадова, где Л.Н. Толстой, не собирается ли он из Ясной Поляны куда-нибудь в отъезд. Тем самым Чехов вроде бы оживляет свое давнее намерение побывать у Толстого. Но поедет туда через месяц. А пока возвращается в Мелихово.
Здесь опять установилась теплая погода. Во двор возят сено, стогуют, готовят на зиму. Довольный П.Е. Чехов подсчитал: 120 возов по 15 пудов. Михаил Павлович устанавливает молотилку. Он один из братьев Чеховых любил машины, возился с ними. Начался сбор ягод в саду. В мелиховской хронике точно указано: «Вишен было мало, крыжовнику и малины много. Смородина не уродилась. Огурцы и вся огородина отличные».
20 июля в Мелихово приезжает Александра Львовна Селиванова (в замужестве — Краузе). Когда-то просто Саша. Племянница Г.П. Селиванова, того самого, который был в глазах Чеховых сначала спасителем их чести и достояния, так как обещал оплатить долг старшего Чехова и не допустить продажи таганрогского дома с торгов. А в результате купил его за небольшую сумму и въехал хозяином. Павла Егоровича уже не было в городе, он бежал с ближайшего полустанка, чтобы не быть узнанным. Бежал от долговой ямы, от позора. За ним уехала жена с двумя младшими детьми. Следующим летом в Москву перебрался И.П. Чехов. В городе остался один юный Антон Чехов. Он перешел в седьмой класс гимназии и у того же Селиванова готовил за угол и стол его племянника в юнкерское училище. Давал он уроки и Саше Селивановой.
Теперь трудно определить, чем же была операция Селиванова — ловкой торговой сделкой или неудавшейся попыткой выручить незадачливого коммерсанта П.Е. Чехова. Но одно понятно: в рассказе чеховской семьи о прошлом, в неодобрительных отзывах о Селиванове сквозит ощущение, что виной всему сам Павел Егорович. В нем совершенно не было деловой хватки, а увлечение церковным пением, общественными делами выдавали натуру, рожденную не для торговли. Наверно, поэтому сохранились добрые отношения с селивановскими родственниками.
Сашу называли в детстве Козявкой. С легкой руки Чехова. Потому, что она ходила в платьице, где по красному полю чернели горошины. Она обижалась, плакала. Потом были несколько лет разлуки. А в Москве в 80-е годы однажды появилась яркая, щеголевато одетая веселая молодая девушка. Хохотушка, уверенная в себе, но не самоуверенная. Она получила звание народной учительницы, то есть имела право преподавать в начальных школах. С Сашей в доме всегда становилось веселее. Она любила петь и хорошо пела.
Не изменила ее и смерть мужа. Она не поддалась унынию. За эту доброжелательность и самостоятельность ее любили в чеховском доме. Называли очаровательной вдовушкой. Свои письма к ней Чехов подписывал «Ваш старый учитель А. Чехов» и всегда чуть подтрунивал над ней. А она понимала и принимала шутку.
21 июля в Мелихово завернула Т.Л. Щепкина-Куперник. Видимо, Чехов, уехавший в эти дни в Москву на свидание с Сувориным, уговорил его побывать в Мелихове, в том числе обещая общество веселых, красивых женщин.
Пробыл Суворин в Мелихове недолго. Уехал с Щепкиной-Куперник на следующий день. Но вечер накануне, наверно, был посвящен театру. Недаром Чехов упоминает о желании Суворина встретиться с Татьяной Львовной и потолковать о театре.
Все последние месяцы театр возникает в разговорах Чехова. Он словно проговаривается о том, что еще скрыто для всех. В апреле 1895 года Чехов сказал Суворину, что напишет пьесу, но не скоро. Вскоре уточнил в письме к переводчице Е. Била, что не писал для театра пять-шесть лет, но если напишет в будущем, то уведомит ее.
Это чеховское «если», как всегда, полупризнание. Он не сказал, что не писал и писать не будет. А прибег к спасительно-обнадеживающему «если». В мае Чехов уже почти признается Суворину: «Если то, что Вы пишете насчет пьесы, серьезно, то я рад и приеду непременно, чтобы вместе с Вами ходить на репетиции». Суворин был занят созданием своего театра, репертуара для него и обсуждал с Чеховым свое новое увлечение.
Вот тут Чехов впервые говорит определенно: «Тогда и я напишу пьесу, напишу для Вашего кружка, где Вы ставили «Ганнеле» и где, быть может, поставите и меня, буде моя пьеса не будет очень плоха». Теперь «если» перенесено на саму пьесу. К чему сомнения, оговорки? Почему Чехов не уверен в своем будущем создании?
Он, наверно, не в пьесе был не уверен. А в публике, в театре. В театральной критике. Потому что задумал, по его словам, «что-нибудь странное». Напишет не для денег, не для казенного театра, а потому, как скажет герой будущей пьесы, что это свободно вылилось из его души.
Но последние колебания сдерживают Чехова. Видимо, поэтому он и внешне не может решиться на путешествие. Теперь, в июле, разладилась поездка с Сувориным и Потапенко на Каму. А в начале августа почему-то отложил визит к Толстому. Пасмурным днем за ним заехал И.И. Горбунов-Посадов, но Чехов отговорился каким-то делом.
В Мелихове тем летом необыкновенно радовал всех цветник. Иван Павлович, гостивший у брата, рассказал о нем в письмах жене. По вечерам над усадьбой плыл удивительный запах. Чехов возился в саду со своими любимыми розами.
6 августа на Преображение мелиховским детям раздавали поспевшие яблоки. Назавтра Чехов все-таки собирался в Ясную Поляну. Хотя оставлял лазейку: если не пойдет дождь. Дождя в тот день не было.
Чехова ждали в доме Толстых, знали о его приезде. Как раз накануне, 7 августа, о нем зашла речь в общем разговоре яснополянских гостей. Л.Н. Толстой (это запомнил и записал в своем дневнике С.И. Танеев) одобрительно отозвался о Чехове, но сказал, что «Чехов не всегда знает, чего он хочет». 8 августа Чехов приехал в Ясную Поляну.
После обеда гости читали главы «Воскресения», а через два часа, уже в присутствии автора, в его кабинете, началось обсуждение прочитанного. Здесь собрались В.Г. Чертков, С.Т. Семенов, С.Л. Толстой, И.И. Горбунов-Посадов, А.А. Берс, Н.Н. Страхов.
Чехов, по воспоминаниям присутствующих, говорил тихо. Спокойно. Выделил в прочитанном картину суда, сославшись на свои недавние впечатления, когда отбывал обязанности присяжного заседателя. Правда, удивился, что Катюше Масловой дали такой малый срок, два года каторги. Чехов точно знал по сахалинскому опыту, что на такой срок к каторге не приговаривают.
Толстой слушал внимательно, хотя в эти дни недомогал. Он даже не был со всеми на вечерней прогулке. Участники ее запомнили желание Чехова просить Толстого повлиять на Суворина, осудить политиканство редактора «Нового времени». Верно ли запомнили собеседники слова Чехова?
Он, конечно, видел это политиканство, и оно претило ему, что через два года приведет к разрыву после дела Дрейфуса. Но навряд ли в разговоре на прогулке Чехов именно так выражался: осудить. Это не его стиль. Он не осуждал за спиной. Если был разгневан, то адресовался прямо. И никогда не прибегал к чужим услугам в таких щепетильных ситуациях, как осуждение кого бы то ни было и за что бы то ни было. Наверно, спутники Чехова возмущались Сувориным, а Чехов не протестовал и, может быть, противопоставил репутации редактора «Нового времени» нравственный авторитет Толстого. Получилось же, будто он признавался в намерении уговорить Толстого на осуждение Суворина.
Такое предположение подтверждает сам мемуарист С.Т. Семенов. Он замечает, что за вечерним чаем Чехов говорил в основном с хозяйкой дома и Татьяной Львовной Толстой, а в общей беседе не участвовал. Это больше похоже на Чехова.
На следующий день Чехов покинул Ясную Поляну, оставив о себе «элегическое впечатление». Так понял Толстых и перевел на свой язык земляк Чехова, товарищ по гимназии П.А. Сергеенко.
Это он, с некоторых пор называвший Толстого «мой друг», давно набивался в посредники. Видимо, чтобы потом говорить всюду, что познакомил двух своих друзей. Это в его присутствии Чехову становилось «душно». Ровно год назад, летом 1894 года, они с Потапенко плыли по Волге. Намеревались добраться водным путем до Таганрога. Но в Нижнем Новгороде встретили Сергеенко. Чехов рассказал о дальнейшем так: «От жары, сухого ветра, ярмарочного шума и от разговоров Сергеенко мне вдруг стало душно, нудно и тошно, я взял свой чемодан и позорно бежал... на вокзал. За мной Потапенко».
Потапенко, конечно, запомнил этот эпизод и очень точно и смешно передал его в своих воспоминаниях. Как посмотрел на него Чехов, как они поняли друг друга, как Сергеенко прикатил на вокзал. Но, к счастью, ему надо было оставаться в Нижнем. Это спасло приятелей.
Претенциозность, высокопарность, фамильярно-снисходительный тон, неестественность чувствуются во всех письмах Сергеенко к Чехову. Начиная с обращений: «Любезный дружище!» Многие фразы из посланий Сергеенко кажутся произнесенными профессором Серебряковым из «Дяди Вани»: «В заключение не могу не сказать, что с удовольствием слежу за твоими успехами в литературе». Или: «Обращаюсь к тебе, как к старому товарищу и, судя по внутреннему смыслу твоих произведений, хорошему человеку...» А вот еще: «На правах товарищества скажу тебе прямо...» Так и кажется, что сейчас прозвучит: «Надо дело делать, господа!»
Толстые просто отметили молчаливость Чехова. К тому же он заболевал. И в Мелихово вернулся больным. Болела голова, даже кожа. Такой боли, кажется, не было никогда. Чехов пытается одолеть ее лекарствами.
Голова разболелась так, что Чехов поехал в Серпухов, вырвал зуб. Еще неделю промаялся, отходя постепенно от внезапного недуга.
15 августа, в именины сестры, как раз, когда съехались гости, началась ужасная боль в виске и правом глазу. Половина головы немела от боли. В доме собирали праздничный стол, обсуждали крестины сына работника Романа. Т.Л. Щепкина-Куперник и мелиховский крестьянин Прокофий Андрианов были кумом и кумой. Чехов пребывал как в тумане.
Около дома работала молотилка. Молотили и веяли овес.
Кончался август. Чехов говорил, что лето пошло прахом. Что ничего не написал, «ни великого, ни малого».
Никуда не поехал.
Подступали осенние холода. Закончились полевые работы. В доме протапливали камин, стеклили рамы. Доцветали розы, мальвы, циннии.
В тот день, когда еще не стихла боль от вырванного зуба, нельзя было дотронуться до головы, у Чехова сквозь все эти подробности прорвалось в одном из писем: «Пьесу писать не хочется». Опять пьеса!
Чем-то неуловимым эти колебания напоминают лето 1889 года. То самое, когда умер Николай Павлович Чехов и когда Чехов писал «Лешего». Почему театр так мучил Чехова и так привлекал к себе? Любил ли он его в это время?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |