Заключение

В настоящей работе была предпринята попытка раскрыть особенности характера и мировосприятия и проследить эволюцию чеховских Гамлетов, Фаустов, Дон Жуанов, а также на основе данного анализа выявить то новое, что вносит Чехов в трактовку указанных образов по сравнению с предшествующей ему литературной традицией.

Реминисцентность — одна из существенных, хотя и неявных черт чеховского творчества. Литературно-ассоциативный фон произведений писателя богат и разнообразен. Это и позволяет говорить об отголосках в характерах и умонастроениях ряда персонажей Чехова «вечных образов» мировой литературы.

Проведенный нами анализ истории развития образов русского Гамлета, Фауста и Дон Жуана в дочеховской литературе и творчестве Чехова показал, что в толковании «вечных образов» Чехов во многом опирается на опыт предшественников, в первую очередь, Тургенева, и в то же время существенно переосмысляет его, главным образом усиливая трагическую экзистенциальную подоплеку конфликта героев с миром и постепенно уходя от прямолинейного сопоставления персонажа с тем или иным «вечным образом» по направлению к более скрытой, завуалированной типологической близости героя и его мирового прототипа, обусловленной общностью мировосприятия, психологического склада личности, отношения к жизни.

Во многом трагическое прочтение писателем мировой классики, думается, порождено целым рядом причин. Во-первых, оно отражает общую тенденцию к усилению катастрофичности мышления, свойственную рубежу веков (так называемая философия конца века). Во-вторых, новое решение Чеховым «вечных» вопросов о соотношении действия и рефлексии, границах человеческого познания, возможности и дозволенности счастья иллюстрирует сложное взаимодействие с предшествующей литературной традицией писателя, творчество которого закономерно завершает развитие русской гуманистической литературы XIX века. Чеховские Гамлеты, Фаусты, Дон Жуаны, безусловно, восходят к сквозному для всего XIX века литературному типу лишнего человека, наследуя многие его традиционные черты: эгоизм, рефлексию, слабость, тягу к размышлению над «вечными» вопросами о смысле жизни и месте человека в мире — но решение проблем, поднимаемых чеховскими «неудачниками», в рамках привычных рационально-гуманистических ценностей оказывается уже невозможным, и поэтому трагическое мировосприятие многих героев Чехова, вдруг ощутивших себя лишними, несостоявшимися, слабыми и беззащитными перед лицом страшного в своей непостижимости бытия, предвосхищает настроения, свойственные XX веку.

При этом, несмотря на то, что осознаваемое многими героями собственное душевное неблагополучие часто осмысляется Чеховым как отражение всеобщего неблагополучия непонятной и жестокой жизни, полностью ответственности за поступки Чехов с персонажей не снимает. Рационально-гуманистическое начало в той или иной форме всегда присутствует в осмыслении трагедии чеховских персонажей, живущих в разладе с миром. Писатель всегда оставляет возможность объяснения безнадежно трагического мировосприятия своих героев физиологическими (следствие болезни или состояния аффекта) и конкретными психологическими причинами (нагнетание негативных черт в характерах героев, отрицательные оценки некоторых их поступков, даваемые не только в самих произведениях, но и в письмах, см., например, письмо А.Н. Плещееву, от 30.09.89 о характере профессора, героя «Скучной истории»). Таким образом, в работе мы приходим к выводу, что в чеховском мире утверждается не столько достижение человеком традиционных гуманистических идеалов, сколько само стремление к ним, утверждение их значимости в непонятном и алогичном мире.

Стремление Чехова к более трагическому, по сравнению с предшественниками, прочтению «вечных образов» связано и с особенностями внутреннего мировоззренческого поиска самого писателя, его тяготением к изображению человека в момент кризиса, крушения прежних представлений о жизни, аналоги которого он ищет в мировой литературе. Иными словами, русские Гамлеты, Фаусты, Дон Жуаны у Чехова служат для более полного раскрытия разных граней духовного облика одного из наиболее постоянных в художественном мире писателя героя — человека, вдруг открывающего для себя страшное в своей непостижимости и обыденности бытие.

Важным условием жизни «вечного образа» в той или иной культуре или творчестве отдельного писателя является опора на развитие одного из возможных его толкований. Толкование же всегда субъективно, и поэтому исследование движения такого сквозного литературного образа или сюжетного хода в ряде произведений писателя позволяет судить о неких общих внутренних тенденциях его творчества, что особенно характерно для русской литературы, которая всегда тяготела к актуальному прочтению классики, прямому переносу литературного героя в жизнь.

Постоянное, на протяжении почти двух десятилетий (1880-е — 1900-е годы) обостренное внимание Чехова к ситуации «открытия» и герою, оказавшемуся в ней, сразу вызвало интерес исследователей. Вопрос о возможном наличии в ее развитии биографической подоплеки поднимался Л. Шестовым, Ю. Айхенвальдом, А.В. Амфитеатровым. К слову сказать, Л. Шестов и Ю. Айхенвальд, говоря об особенностях мировоззрения писателя, прибегают к образному сравнению Чехова с Гамлетом: «Он, как Гамлет, хочет подвести под своего противника подкоп аршином глубже, чтобы разом взорвать на воздух и инженера, и его строение...» (Л. Шестов. 136, с. 60); «Под слоем всех новшеств и новинок, какие приобрело себе человечество, Гамлет-Чехов видит все то же неисцелимое страдание, как оно было и в то бесконечно-далекое, невообразимое время, когда бог носился над хаосом.» (Ю. Айхенвальд. 1, с. 15).

Вопрос об автобиографическом характере творчества Чехова не раз поднимался и российским литературоведением второй половины XX века. Подробные сведения о возможных прототипах героев, отголосках в произведениях писателя некоторых событий его жизни содержатся уже в комментариях к полному собранию сочинений Чехова. Много внимания данному аспекту творчества писателя уделено в работах самых разных исследователей: М.Л. Семановой, Е.М. Сахаровой, Э. Полоцкой, М. Громова, Е. Толстой. Однако в процессе работы над данным исследованием нас интересовал главным образом скрытый, внутренний автобиографизм чеховского творчества, основанный не на близости отдельных сюжетных ходов произведения реальным событиям жизни автора, а на общности психологического склада личности писателя и героя, тождестве их духовно-нравственных переживаний. В современном чеховедении версию именно такого прочтения творчества Чехова разрабатывают последователи профессора М.Е. Бурно, доказывающего наличие психастенического начала в мироощущении самого Чехова и ряда близких ему героев. По мнению ученого, Чехов как психастеник «лечил себя творческим самовыражением», наделяя основными психастеническими чертами (ранимость, страх, холодность в отношениях с окружающими, склонность к тревожному анализу, размышлению о себе и мире) многих своих персонажей, которых мы в свою очередь пытались сопоставить с «вечными образами» Гамлета, Фауста, Дон Жуана. Хотя теория профессора Бурно признается не всеми чеховедами, и, действительно, не все ее положения в равной степени убедительны, нам кажется, что косвенно она подтверждает неоднократно высказываемое в работе и являющееся для нас существенным предположение о скрытой близости мироощущения «зарапортовавшегося» человека-«недотепы», отдельные грани характера и мировосприятия которого являют нам чеховские Гамлеты, Фаусты и Дон Жуаны, духовному облику самого Чехова. Скрытая автобиографичность этого героя, думается, сознательно скрывается Чеховым, но все же кажется достаточно явной.