Главный герой второй чеховской пьесы («Иванов») по сравнению с первой действительно вышел на авансцену со своими мучительными раздумьями, колебаниями, с тоской и насмешкой над самим собой.
Это укрупнение главного героя, теперь уже не заслоняемого хороводом женских лиц, придало пьесе большую плотность драматургического материала. Усилились ведущие мотивы пьесы, они стали более протяженными, долговременными. Повторяясь, они словно перекликаются между собой.
В первую очередь это относится к теме обреченности героя, его самоубийства. В решении этой темы — та же двойственность, которую мы обнаруживали в «Безотцовщине». Она проявляется в разноречиях двух редакций пьесы — 1887-го и 1889-го годов.
20 ноября 1887 года, после первой премьеры в театре Корша (вторая связана с новой редакцией пьесы), Чехов писал брату Александру: «В конце пьесы герой умирает оттого, что не выносит нанесенного оскорбления. Охладевшая и утомленная публика не понимает этой смерти (которую отстаивали у меня актеры; у меня есть вариант)».
В первой редакции1 доктор Львов, неутомимый защитник Сарры и обличитель Иванова, приходил на свадьбу героя и Саши — объявить во всеуслышание, что Иванов — подлец. Иванов выбегал из залы, в изнеможении опускался на диван, повторяя: «За что? за что?» Пьеса кончалась смертью героя и растерянными криками: «Воды, доктора, он умер...»
Во второй редакции Иванов не умирает от оскорбления, но убивает себя.
«Иванов. Постой, я сейчас все это кончу! Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов! (Вынимает револьвер.)» Затем он отбегает в сторону и застреливается».
Таким образом, герой переживает три стадии душевного состояния: он бодр, энергичен и неравнодушен; он «надломился»; и — «заговорил прежний Иванов», снова пробудился — для того, чтобы разом со всем покончить.
Существует такое представление: выстрелы в пьесах Чехова — издержки мелодраматического подхода, постепенно он от них избавился. Даже такой тонкий и проникновенный исследователь, как А.И. Роскин, разделял эту точку зрения. В одной из лучших своих статей, посвященной «Чайке», он говорил:
«О Чехове и «драматургии выстрелов» можно было бы написать целое исследование.
В прозе зрелого Чехова выстрелы почти отсутствуют. <...>
Но, придя в театр и невольно подчиняясь его канонам, Чехов отдал обильную дань этой драматургии выстрелов...»2.
Что здесь вызывает противодействие? То, что «выстрелы» обязательно относятся к канонам драматургии. Но для Чехова 80-х годов, тяжело пережившего самоубийство Гаршина, — для него «выстрелы» шли не только от канонов. Во взгляде А.И. Роскина появилась известная односторонность, в целом, повторяю, ему как исследователю — одному из лучших в истории «чеховедения» — не свойственная.
«Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня», — писал Чехов Д.В. Григоровичу 5 февраля 1888 года в ответ на предложение подумать о сюжете, связанном с самоубийством.
Приговоренность Иванова к самоубийству одними «канонами» не объяснишь. Мотив самоубийства Иванова глубоко органичен. Он проходит сквозь всю пьесу. Начинается она с того, что Иванов сидит за столом и читает книгу. В глубине сада показывается его дальний родственник, управляющий имением Боркин. Он навеселе: увидев Иванова, подкрадывается и, поравнявшись, прицеливается в его лицо. В финале выстрелит сам Иванов.
Такой переклички, «сведенности» начала и конца — черты содержательной, а не только внешне композиционной — не было в первой пьесе. В третьем действии, во время выпивки в кабинете Иванова, граф Шабельский хватает со стола револьвер и кричит: «Отойдите, стрелять буду!..»
Перед окончательной развязкой Иванов в разговоре с Сашей намекает на трагический исход («Мне нужно было бы поступить так, как я хотел...»).
Самоубийство героя в финале подготавливается многими деталями, это не только сюжетный, но и поэтический итог пьесы.
Примечания
1. См.: Чехов А.П. Соч., т. 11, с. 217—292.
2. Роскин А. История одного провала и одного триумфа. — «Красная новь», 1938, № 9, с. 189. См. также его книгу «А.П. Чехов. Статьи и очерки» (М., Гослитиздат, 1959, с. 122—123). Еще раньше сходную точку зрения отстаивал А. Кугель в статье «О Чехове»: «Самый конец «Иванова» — есть подлинно жертва, принесенная душою Чехова богу театрального шаблона. Я говорю о самоубийстве Иванова и о довольно фальшивом тоне его последних речей. Вполне театрально и даже непонятно звучит восклицание Иванова перед выстрелом: «во мне проснулся прежний Иванов!» Какой Иванов?» («Театр и искусство», 1904, № 30, 25 июля, с. 550).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |