Микросюжет

Авторы некоторых работ о литературе пользовались определениями, заимствованными у специалистов по точным наукам. Говорили о том или ином объеме информации, заключенной в художественном произведении. Понятное дело — эпоха НТР обязывает... Однако такого рода перенесение терминов из одной сферы в другую, совершенно особую, мало что давало.

Какая, в самом деле, информация в пушкинском «Я вас любил...»? Здесь нужны свои, специфические критерии, свои точки отсчета.

Одна из особенностей художественного произведения связана с его многозначностью.

Если вернуться, например, к тому же пушкинскому стихотворению, то его смысл, конечно же, не исчерпывается мыслью, что автор так любил «ее», «как дай вам бог любимым быть другим».

О своей любви поэт говорит как о прошлом, но одно только повторение слов: «я вас любил», «любовь», «я вас любил», «я вас любил», «любимым быть» — одно это повторение как будто преодолевает ощущение, что любовь прошла, наполняет слово живым, сиюминутным смыслом.

Можно было бы разобрать стихотворение Пушкина и показать, сколько в нем скрытых соотнесений, поворотов, перекличек. Причем не только таких, как рифма, внешняя и внутренняя, как анафора (единоначатие), но и менее заметных. Например, повторение слова, играющего роль лейтмотива, сопоставления и противопоставления, подчеркнутые сходным звучанием («то робостью, то ревностью»), и т. д.¹

Если говорить о прозе, тут мы не найдем такой «узаконенной» формы соотнесенности элементов произведения (рифма, анафора, эпифора, строфика и т. д.). Но это означает, что формы проявления принципа соотнесенности частей и частиц, говоря шире, структурности произведения, в прозе более сложны, менее очевидны.

Драма с этой точки зрения — самый трудный случай. Автор ограничен скупыми ремарками, идет разговор, обмен репликами, сталкиваются разные языковые стихии — не сразу ощутишь внутреннее единство при таком разнобое. Однако оно, это скрытое единство, есть. И, конечно же, в драме роль автора никак не сводится к замечаниям вроде «Уходит», «Входит», «Злобно смеется и убегает в левую дверь».

Чехов-драматург не только освобождал пьесу от старых канонов. Не только развязывал тугие событийные узлы, «распускал» хитросплетенную сеть интриги. В своем развитии он приходил к новым формам проявления целостности произведения. Открывал новые возможности для драматургических «сцеплений». Один из частных случаев этих «сцеплений» — повторы, многократно звучащие мотивы. Другой — микросюжет, соотнесенный с главным сюжетом пьесы².

В «Иванове» большой сюжет связан с духовной и душевной историей героя, приходящего к самоубийству. Иначе говоря, перед нами драматургический рассказ о том, как он «надорвался».

Наряду с этим есть и микросюжет. Иванов рассказывает Лебедеву, отцу Санти: «Видишь ли, что я хотел сказать. У меня был рабочий Семен, которого ты помнишь. Раз, во время молотьбы, захотел похвастать перед девками своею силой, взвалил себе на спину два мешка ржи и надорвался. Умер скоро. Мне кажется, что я тоже надорвался. Гимназия, университет, потом хозяйство, школы, проекты...»

Микросюжет как в фокусе собирает то, о чем говорит большой сюжет. В «Безотцовщине» мы этого не обнаружили. То, что в «Иванове» микросюжет появился, связано с тем общим оформлением структуры драматического произведения, которое ознаменовало путь Чехова.

В каком соотношении находятся в «Иванове» большой и малый сюжеты? В самом непосредственном и прямом. Рассказ о Семене иллюстрирует мысль героя. «Гимназия, университет, потом хозяйство, проекты» — «мешки», которые он на себя взвалил.

И менее всего нейтральна реплика героя о Семене: «Умер скоро» — она предвещает гибель его самого.

В главах о пьесах 90—900-х годов мы будем иметь возможность убедиться: соотношение большого и малого сюжетов станет весьма непростым. Возникнет сложнейший контрапункт — полуанекдотический рассказик или эпизод, неожиданно перекликающийся с общим печальным ходом развития сюжета. Это даст сложный трагикомический эффект.

В рассказе о работнике Семене никакой анекдотичности нет. Пока еще автор не отказался от иллюстративности микросюжета, выступающего в роли «наглядного примечания».

Но начало этого отказа восходит к той же пьесе «Иванов». В ее ранней редакции (1887) был такой эпизод — один из лебедевских гостей рассказывал соседке-барышне:

«Один человек приходит к другому, видит — собака сидит. (Смеется.) Он и спрашивает: «Как зовут вашу собаку? А тот и отвечает: «Каквас». (Хохочет.) Каквас... Понимаете... Как вас... (Конфузится.)».

При подготовке текста к печатанию Чехов эту историю с Каквасом снял. В ту пору подобные анекдотики в драме выглядели неподходящими по стилю и духу. В трагической «Чайке» Шамраев будет сыпать анекдотами, и некоторые современники Чехова станут его за это упрекать.

В той же редакции другой лебедевский гость рассказывал про своего дядьку: он «перед смертью все процентные бумаги сжевал и проглотил. Накажи меня бог...» Позднее этот рассказ тоже был выкинут³.

«Иванов» — пьеса более однотонная, чем пьесы Чехова 90—900-х годов.

Дальнейшее развитие Чехова-драматурга будет сопровождаться двумя особенностями: по мере оформления структуры произведения, ее внутреннего «сжатия» все более прочными становятся связи между разными частями и частицами целого, например между сюжетом и микросюжетом. Вместе с тем эти связи становятся все более разнообразными, спектр трагикомического — шире и богаче.

Примечания

1. Это стихотворение Пушкина разбирает в указанном плане Д.Д. Благой в книге «Творческий путь Пушкина. 1826—1830» (М., «Сов. писатель», 1967, с. 414—415). См. также: Якобсон Р. Поэзия грамматики и грамматика поэзии. — В кн.: Поэтика. Варшава, 1961, с. 403. На польск. яз.

2. О том, какую роль микросюжет играет в повестях и рассказах Чехова, см. в моей статье «Сюжет должен быть нов...» («Вопр. лит.», 1976, № 5, с. 176—180).

3. Но он не пропал. Спустя десятилетие Чехов вспомнит о нем и внесет в записную книжку: «Один старик богач, почувствовав приближение смерти, приказал подать тарелку меду и вместе с медом съел свои деньги» (I, 74, 5). Этот эпизод вошел в рассказ «Крыжовник» (1898).