Многое из того, что было найдено в последней редакции пьесы, имело свою предысторию. Текстологический разбор редакций, вариантов и разночтений, естественно, не входит в нашу задачу1. Нас интересует другое — как постепенно складывались особенности обрисовки героя, построения пьесы, о которых шла речь.
Выше упоминались две редакции «Иванова» — 1887 и 1889 годов. Строго говоря, их не две, а три: первая — осень, сентябрь—октябрь 1887 года (премьера в Московском театре Корша 19 ноября 1887 года); переделки для Александринского театра — октябрь—декабрь 1888 года; и третья — январь 1889 года, по которой пьеса была поставлена в этом театре 31 января.
Та трагедия бесчувственности, которую переживает Иванов, в пьесе проступила не сразу. В первой редакции Иванов совсем не так, как в окончательном тексте, мотивировал свой отказ от Саши.
«Слишком я люблю тебя и слишком ты дорога для меня, чтобы я посмел стать тебе поперек дороги. Счастья я тебе не дам...»2.
В окончательном тексте у него совсем иная интонация. В разговоре с Сашей Иванов злее, трагичнее, насмешливее. Там, где он раньше патетически восклицал, теперь он горько смеется — и над ситуацией, в которую попал, и над самим собой: «Нет, уж я не ною! Издевательство? Да, я издеваюсь. И если бы можно было издеваться над самим собою в тысячу раз сильнее и заставить хохотать весь свет, то я бы это сделал!»
Резче проступила автоирония, недовольство собой, отказ от иллюзий. В первой же редакции Иванов был сам обманываться рад. «Говори, говори...» — молит он Сашу. Иванов окончательного текста ее и слушать не хочет, не верит ее призывам начать новую жизнь. В последней редакции уже невозможны слова героя, звучавшие в первой:
«Да, да, Шурочка, да... Действительно, я говорю нелепости... Напустил на себя психопатию, себя измучил и на тебя нагоняю тоску... В самом деле, надо скорее прийти в норму... делом заняться и жить, как все живут. <...> В том, что я на тебе женюсь, нет ничего необыкновенного, удивительного, а моя мнительность делает из этого целое событие, апофеоз... Все нормально и хорошо...» В завершение он говорил Саше: «Мы такие же люди, как и все, и будем счастливы, как все...»
Иванов первой редакции мог бы стать счастливым, ибо он способен любить.
В финале он примирялся с Боркиным, проповедовал мир и согласие между людьми: «Все мы люди — человеки, все грешны, виноваты и под богом ходим. Не грешен и силен только тот, у кого нет горячей крови и сердца». Себя к таким людям он не причисляет.
Лебедев ему в ответ замечал: «Ты сегодня заговорил, как немецкий пастор».
Иванов вспоминал о покойной Сарре («прекрасная, редкая женщина»), каялся, что вел себя с ней дурно, всем восхищался: «Нравится мне этот порядок в природе и сама природа мне нравится. (Смеется.) Все мне сегодня необыкновенно симпатично».
В общем, если бы Львов не пустил «подлеца», не оскорбил бы Иванова, счастье героя и Саши было бы возможно.
В окончательном тексте центр переносится с внешнего обстоятельства (оскорбление, нанесенное Львовым) — на внутренний мир героя. Он не может быть счастлив «как все», ему трудно разговаривать с Сашей — все равно что играть фальшивую роль, выдавать себя за кого-то другого.
Иванов окончательной редакции — надломленный, если можно так сказать, изнутри, приговоренный человек — сложнее Иванова раннего, склонного к проповеди, впадавшего в пасторский тон.
Артист В.Н. Давыдов, ознакомившись с авторскими переделками пьесы, писал Чехову 22 января 1889 года:
«После Вашего ухода я еще несколько раз прочитал роль Иванова в новой редакции и положительно не понимаю его теперь. Тот Иванов был человек добрый, стремящийся к полезной деятельности, преследующий хорошие цели, симпатичный, но слабохарактерный, рано ослабевший, заеденный неудачами жизни и средой, его окружающей, больной, но сохраняющий еще образ человека, которого слово «подлец» могло убить. — Иванов в новой редакции полусумасшедший, во многом отталкивающий человек, такой же пустомеля, как Боркин, только прикрывающийся личиной страданий, упреками судьбе и людям, которые будто его не понимали и не понимают, черствый эгоист и кажется действительно человеком себе на уме и неловким дельцом, который в минуты неудавшейся спекуляции застреливается. По крайней мере на меня он производит теперь такое впечатление»3.
Но Чехов был убежден в том, что делал. «Сегодня я побываю у Вас и дам ответ на письмо, — откликался он 22 или 23 января, — а пока прочтите пьесу в ее массе — тогда, думаю, мой Иванов будет яснее для Вас».
Примечания
1. Читатель найдет ценный материал об этом в статьях А.П. Скафтымова «Работа Чехова над пьесой «Иванов» («Учен. зап. Ленингр. ГПИ им. А.И. Герцена», 1948, т. 67, с. 202—211), «Пьеса Чехова «Иванов» в ранних редакциях» (в его книге «Нравственные искания русских писателей», с. 436—456); И.Ю. Твердохлебова «К творческой истории пьесы «Иванов» в книге «В творческой лаборатории Чехова» (М., «Наука», 1974, с. 97—107); см. также примечания И.Ю. Твердохлебова к пьесе «Иванов» в «Полном собрании сочинений и писем» А.П. Чехова (т. 11, с. 408—425; т. 12, с. 323—364).
2. Чехов А.П. Соч., т. 11, с. 276.
3. Чехов А.П. Соч., т. 12, с. 331.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |