Спор этот начался сразу и шел волнами — после коршевской премьеры, затем — после александринской. Чехов не стоял в стороне. Не считая «Безотцовщины», пьесы гимназических (и отчасти студенческих) лет, «Иванов» — первая пьеса, написанная, так сказать, в сознательный период творчества. Работа над ней носила более серьезный, осознанный характер, чем над первой пьесой. В ту нору, в конце 80-х годов, Чехов в письмах к людям, которым доверял, давал развернутую характеристику своих героев, делился авторскими соображениями1. То же относится к пьесе «Леший». В дальнейшем авторские признания о своей работе становятся все скупее и сдержаннее; тем интереснее знакомиться с высказываниями автора в связи с разгоревшимся спором о герое.
Чехов видел свою заслугу в том, что обратился к современному образу героя в его достоверности и, как мы сказали бы сегодня, типичности.
Эти слова не раз приводились:
«Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим «Ивановым» положить предел этим писаньям. Мне казалось, что всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека и что все они писали инстинктивно, не имея определенных образов и взгляда на дело. По замыслу-то я попал приблизительно в настоящую точку, но исполнение не годится ни к чёрту» (А.С. Суворину, 7 января 1889 года)2.
Перед нами ценное свидетельство — как истолковывал сам автор тему «Иванова», как глубоко он это понимал — в отличие от тех его литературных собратьев, которые писали «инстинктивно».
Не без гордости, во всяком случае, с удовлетворением писал Чехов брату Александру, что отказался от характерного для авторов современных пьес строгого и безоговорочного деления на добро и зло:
«Современные драматурги начинают свои пьесы исключительно ангелами, подлецами и шутами — пойди-ка найди сии элементы во всей России! Найти-то найдешь, да не в таких крайних видах, какие нужны драматургам. Поневоле начнешь выжимать из головы, взопреешь и бросишь... Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела (хотя не сумел воздержаться от шутов), никого не обвинил, никого не оправдал... Удалось ли мне это, не знаю...» (А.П. Чехову, 24 октября 1887 года).
Так писал Чехов брату накануне коршевской премьеры. Как видим, он меньше всего хотел обличать своего героя, не стремился представить его ни подлецом, ни ангелом.
Однако среди первых же читателей и зрителей «Иванова» нашлось немало таких, кто объявил героя подлецом, а писателя — его защитником.
30 декабря 1888 года, то есть в то время, когда началась работа над пьесой в Александринском театре, Чехов в письме к А.С. Суворину недоумевал:
«Режиссер <Ф.А. Федоров-Юрковский> считает Иванова лишним человеком в тургеневском вкусе; Савина спрашивает: почему Иванов подлец? Вы пишете: «Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор — великий человек». Если Вы трое так поняли меня, то это значит, что мой «Иванов» никуда не годится». И еще более решительно — в том же письме: «Если публика выйдет из театра с сознанием, что Ивановы — подлецы, а доктора Львовы — великие люди, то мне придется подать в отставку и забросить к черту свое перо».
Обвинения Иванова в подлости, а драматурга — в оправдании цинизма начались довольно скоро, сразу же после премьеры.
Кажется, рекорд здесь принадлежит рецензенту «Русского курьера», укрывшегося за псевдонимом Ph. Пересказав сценку из третьего действия, где Иванов кричит жене, что она скоро умрет, Ph восклицал: «Где, когда виданы такие вопиющие мерзавцы, способные проделать подобную гнусность? Где, когда встречаются такие бездушные негодяи, кругом виноватые, которые так подло издеваются над близкими людьми? Какое грубое незнание психологии, какое беспардоннейшее лганье на человеческую природу!»3.
А вот что писал П. Кичеев в «Московском листке» тремя днями раньше:
«С кого нужно писать портреты и каким нужно быть бесшабашным клеветником на идеалы своего времени, чтобы, выводя в качестве главного героя своей пьесы негодяя, попирающего все и божеские и человеческие законы, уверять, что это не негодяй, которому нет названия, а несчастный слабохарактерный только и симпатичный страдалец собственного «я». Кончалась рецензия возмущенными выкриками рецензента типа «Где это видано, где это слыхано», уже в ту пору довольно частыми в критике: «Где г. Антон Чехов видел таких отъявленных негодяев...»4.
Сегодняшний читатель, привыкший встречать имя Чехова в окружении высоких эпитетов и определений, вероятно, удивится, узнав, какая грубая ругань летела в его адрес. Но это далеко не единичные примеры.
Дело не в злобности Кичеевых — с них, как говорится, спрос невелик. Люди совершенно иного склада и направления нередко останавливались перед «Ивановым» в недоумении. Было в пьесе нечто такое, что заставляло настораживаться приверженцев либеральных взглядов — людей безоговорочно требовательных и прямолинейных.
В ту пору, в 80-е годы, весьма сильна и авторитетна была литература либерально-народнического толка. Ее идеологи писали свое кредо крупными буквами и вообще, что называется, высоко держали знамя. А тут появляется герой, который не хочет действовать — да что там действовать, он и жить-то отказывается. Если добавить, что автор сотрудничает в «Новом времени», тут уж все становится ясно: проповедь ретроградных идей!
Н.К. Михайловский сурово корил молодого Чехова за «Новое время». «Не индифферентны Ваши рассказы в «Н<овом> в<ремени>», — они прямо служат злу», — писал он Чехову5.
В статье 1889 года «Молодость ли?» Н.К. Михайловский разбирал пьесу «Иванов». Статья была навеяна недавней — в апреле 1889 года — смертью Салтыкова-Щедрина. Михайловский задается вопросом: как бы пьесу об Иванове написал покойный Щедрин? И отвечает: «Он сделал бы из него комическую или презренную фигуру болтуна, который дует на коду, даже не попробовавши обжечься на молоке, и как же бы он исполосовал этого ломающегося болтуна, кокетничающего проповедью «шаблона» и «серенькой, заурядной жизни!»6.
Любопытно, что доктор Львов для критика «все-таки действительно честный человек» и ему кажутся «неожиданными» слова Саши о его неблаговидных поступках, анонимных письмах и т. д.
Столь же категорически отозвался об «Иванове» видный представитель либерально-народнической критики М.А. Протопопов. Герой пьесы для него — «шут и фразер», а вот доктор Львов, наоборот, «человек принципов»7. Однако объяснить все вызванные «Ивановым» недоумения народнической ограниченностью чеховских оппонентов нельзя.
Глеба Успенского, например, уж никак к народникам не причислишь, но и он отнесся к пьесе Чехова весьма критически. В апреле 1889 года он опубликовал очерк «О том, что натворила акушерка Анна Петровна»8.
1889 год — критическая пора в жизни Г. Успенского. Уже стучится в двери душевная болезнь, которая, овладев им вскорости, не оставит до последних дней, — до 1902 года. В том же 1889 году появился сборник «Памяти В.М. Гаршина», в котором Г. Успенский разбирал причины гибели автора «Красного цветка».
«Видим, что жизнь оскорбила в нем чувство справедливости, — говорилось в статье, — огорчила его, что мысль о жизненной неправде есть главный корень душевного, страдания и что нервное расстройство, физическая боль, физическое страдание только осложняют напряженную работу совершенно определенной мысли, внушенной впечатлениями живой жизни. Огорченная жизнью, мысль бьется, как бьется перелетная птица с ветром, с туманом...»9.
Так билась мысль самого Глеба Успенского, раненного впечатлениями российской жизни 80-х годов, напряженно искавшего ответа на вопрос — что делать, как бороться с жизненной неправдой и несправедливостью.
Героиня очерка Успенского — земская акушерка Анна Петровна, однофамилица героя чеховской пьесы и тезка его жены. Совпадение не случайное.
Она борется с «кулачьем», этим «чертовым племенем», защищает интересы крестьян. О ней рассказывает группе собеседников губернский податной инспектор Гаврилов (разговор происходит в номере гостиницы Малого Ярославца). «Плодится и множится у нас на Руси, — восклицает он, — тип простого и доброго человека», который «делает живое дело там, где придется и случится. Но придет время, живое дело потребуется в больших размерах».
«Как же смеете вы, — негодует он, — старичье вы преунылое, выть и скрежетать о вашем мучительном прошлом и лжесвидетельствовать, будто бы оно миновало, не оставив следа, и что якобы ничего не вышло? <...> Вышло и выросло! И ничего не пропало! Вышли и выросли Анны Петровны...»
Некоторые из собеседников побывали в Петербурге на спектакле «Иванова» в Александринском театре.
«Дожили, действительно, дожили до такого безобразия, какое представлено в драме г. Чехова, — это верно! — Но какие такие люди дожили до такого состояния — этого я, кажется, не понимаю», — говорит один из них.
Слова Иванова о том, что он «надорвался» от деятельности, возмущают героев Успенского: «Погиб и развалился вдребезги, превратился в прах от слишком напряженной деятельности!» — говорит один «с некоторым негодованием в голосе». «И, ведь, читает советы: не женитесь на женщинах с убеждением, не суйтесь в реформы, — все это прах. <...> И газеты то же твердят: «Вот что означают «реформы»! Нора все эти бредни выкинуть из головы! <...> Самопожертвование довело до бессмыслицы!»
И тогда-то поднимает голос податной инспектор: «Да что вы, господа, врете? Чего вы мраку-то напускаете? Да разве ваши страдания пропали даром? Разве на Руси иссяк живой человек?» И он рассказывает об акушерке Анне Петровне Ивановой — как о светлом и ободряющем примере.
Герои очерка Глеба Успенского не только спорили с Чеховым. Объективно они перекликались со многим, что он писал в своих произведениях, — говорили о «гипнотическом сне» равнодушия современного человека, об успокоенности сознания, о минутах духовного пробуждения. Но в главном они расходились. Чеховский герой, полагали они, призывает махнуть на все рукой, отчаялся, изверился, а вот его однофамилица не капитулирует перед действительностью, творит свое маленькое, но благородное дело.
Кто же прав в этом споре?
В споре художников далеко не так-то легко найти правого. В их разногласиях запечатлевается часто разница индивидуальных подходов, писательского видения жизни.
Для Чехова Иванов — не просто опустившийся человек, не только надорвавшийся. Это человек, понявший, почувствовавший свое внутреннее бессилие. Он предпочитает не жить вовсе, нежели жить, как зюзюшки, марфутки, дудкины и боркины. Он не безнадежен — в нем в конце концов «заговорил прежний Иванов».
Главное для Чехова — момент духовного пробуждения. Насмешка Иванова над самим собой — залог его неудовлетворенности, неравнодушия.
У Глеба Успенского — принципиально иной подход. Успенский зовет к действию, к поступку — пусть даже скромному.
Можно сказать, что спор Глеба Успенского с Чеховым — спор русского Доп Кихота с русским Гамлетом.
В словах Иванова: «Не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены» — Успенский услышал проповедь капитуляции перед жизненным злом.
Это было несправедливо по отношению к Чехову, но это было естественно для страждущего, негодующего, нетерпеливого Глеба Успенского.
23 апреля 1889 года читательница из Вильны О. Бочечкарова послала Чехову письмо:
«Милостивый государь, Антон Павлович! В Ваших руках непременно уже была IV книжка «Русской мысли» и Вы уже прочли «Грехи тяжкие» Г.И. Успенского. Я чуть не со слезами прочитала про Анну Петровну — тоже Иванову, и от души рада, что такой глубоко честный, правдивый, искренний человек, как Глеб Иванович, дал Вам урок смотреть на людей иначе, чем «Иванов»... <...>
Дай бог всем учиться у Успенского за его живое слово в «гипнотическом сне», это самое настоящее и есть, ведь не все же, в самом деле, люди психопаты, да еще с полюсами».
И кончалось письмо так: «Вот и покойный Гаршин — всюду мог заметить живого человека, даже с полюсами»10.
Письмо О. Бочечкаровой, полное упреков автору «Иванова», далеко не единственное.
Позицию Глеба Успенского и его сторонников в оценке «Иванова» поддержал Владимир Галактионович Короленко11.
В мае 1889 года, то есть спустя месяц после опубликования «Грехов тяжких» Глеба Успенского, В.Г. Короленко в письме к А.А. Дробыш-Дробышевскому решительно отверг «Иванова»: «Я очень люблю Чехова... — писал он. — Но только не «Иванов», нет, не «Иванов»! Это просто плохая вещь, хуже, чем говорит об ней Успенский. Плохая в литературном, в художественном и в общественном смысле. «Чехов, — по его словам, — заставляет поклоняться, тряпице и пошлому негодяю, а человека, который негодяйством возмущается, который заступается за «жидовку» и страдающую женщину <то есть доктора Львова>, — тенденциозно заставляет писать анонимные письма и делать подлости». Итог: пьеса Чехова — «отрыжка «нововременских» влияний на молодой и свежий талант»12.
Не станем делать обзор откликов на пьесу Чехова и ее постановки. Отметим лишь, что отзывы московских газет на коршевскую премьеру 19 ноября 1887 года были в целом более критические, ругательные (тот же Кичеев, или Ph) нежели петербургских газет — на александринскую премьеру 31 января 1889 года. О большом успехе пьесы писала «Петербургская газета»13; «Неделя» называла ее самым значительным фактом театральной и литературной жизни сезона14. Одобрительными были отклики «Русских ведомостей» и других газет.
Чехов выделил две рецензии: одну — В.А. Тихонова, другую — А.С. Суворина, которому писал: «Рецензия прекрасная; ценю ее на вес не золота, не алмазов, а своей души» (8 февраля 1889 года)15.
Суворин спорил с критиками, которые требовали от Чехова полной определенности в утверждении «программы», были недовольны объективностью его манеры.
«Миросозерцание у него совершенно свое, крепко сложившееся, гуманное, но без сентиментальности, независимое от всяких направлений, какими бы яркими или бледными цветами они ни украшались. Оно отличается большим здравомыслием и любовью к жизни. Этим я хочу сказать, что в нем нет того пессимизма и «мировой скорби», которыми отличается большинство молодых талантов. Это позволяет ему прямо смотреть в глаза природе и людям и, нимало не лукавя, приветствовать живую жизнь всюду, где она копошится. Ничего отравленного какими-нибудь предвзятыми идеями нет у этого талантливого человека. Поэтому нет у него предвзятости и в форме, которую он дает своим произведениям, и предвзятости в характерах, которые он рисует. Он не любит ни фраз, ни нытья, ни отчаянья и является другом самых обыкновенных людей. Он не ищет героев и героинь необыкновенных, с пылкими страстями, с подвигами на удивление миру, с намерениями великими...»16.
В этой характеристике таланта Чехова, конечно же, много верного. Не забудем, что Суворин находился в преимущественном положении по сравнению с другими, кто писал об «Иванове». Именно с ним откровенно делился Чехов своими взглядами и планами, ему посылал развернутые характеристики героев.
Вначале, как мы помним, Суворин воспринимал главного героя пьесы как «подлеца». Но письма Чехова — во многом это были письма-авторецензии — не прошли для него бесследно. И в свою статью он вставил скрытые цитаты из чеховских писем.
Однако, развивая мысль о «простом», даже «заурядном» в чеховском истолковании жизни, Суворин вносил примирительные ноты, чуждые творчеству Чехова: «Он сам как будто хочет сказать, что надо жить просто, как все, — уверял Суворин, — и вносить свои лучшие силы, лучшие намерения в развитие этой простой, обыкновенной жизни, а не тратить их на подвиги несоразмерные и без пути не стремиться зажигать моря»17.
Это суворинское «надо жить просто, как все» в применении к Чехову оказывалось не просто неточностью, но формулой, придающей творчеству писателя обратный смысл. Герои Чехова — и Платонов, и Иванов, и Васильев из «Припадка» — как раз не могут жить как все. Скромненькое, серенькое, заурядное существование вызывает у них отвращение, негодование, боль.
Это расхождение между Сувориным и Чеховым во взглядах на жизнь не раз еще даст о себе знать в последующие годы. Напомним о споре, который разыгрался между ними в начале 90-х годов.
Прочитав «Палату № 6», Суворин послал Чехову критический разбор этой повести. Писатель ответил ему письмом от 25 ноября 1892 года, которое может быть названо одним из самых значительных в чеховской переписке. «Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. <...> Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну...»
Это письмо Суворин переслал своей знакомой С.И. Смирновой-Сазоновой, приписав от себя: «...чтоб Вы не сомневались в том, что Чехов сходит с ума, препровождаю Вам для прочтения его письмо в ответ на мой разбор его «Палаты № 6»...»18 Смирнова-Сазонова ответила, что письмо Чехова произвело на нее «неприятное» впечатление: оно показалось ей столь же «непонятным», как Суворину — «Палата № 6». «...Величайшее чудо, — заявляла корреспондентка, — это сам человек. <...> Мы никогда не устанем изучать его. Вся наша беда в том, что мы все ищем каких-то высших и отдаленных целей. Цель жизни — это сама жизнь»19.
Все это вызвало у Чехова самое резкое возражение. «Под влиянием ее <Смирновой-Сазоновой> письма Вы пишете мне о «жизни для жизни», — говорится в его ответе Суворину. — Покорно Вас благодарю. Ведь ее жизнерадостное письмо в 1000 раз больше похоже на могилу, чем мое. Я пишу, что нет целей, и Вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их, а Сазонова пишет, что не следует манить человека всякими благами, которых он никогда не получит... «цени то, что есть», и, по ее мнению, вся наша беда в том, что мы все ищем каких-то высших и отдаленных целей. Если это не бабья логика, то ведь это философия отчаяния. Кто искренно думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остается кушать, пить, спать и, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука» (3 декабря 1892 года).
Мы касаемся известного спора Чехова с Сувориным и Смирновой-Сазоновой потому, что он помогает понять и то расхождение, которое обнаружилось между писателем и Сувориным — истолкователем «Иванова».
Конечно, одними ошибками и «нововременством» никак не исчерпывается отношение Суворину к Чехову. В его разборе «Иванова» было много серьезного и основательного («В нем мы чувствуем частицу самих себя»). И все же в истолковании смысла пьесы, в отстаивании «жизни для жизни» он разошелся с автором пьесы. В этих расхождениях сказались более общие разногласия между Чеховым и Сувориным.
Таким образом, ни Михайловский, ни Успенский, с одной стороны, ни Суворин — с другой не сумели понять чеховский замысел. Одни видели в его пьесе «отрыжку нововременских влияний», другие — проповедь «жизни для жизни».
Примечания
1. А.П. Скафтымов, составитель и комментатор 11-го тома двадцатитомного Собрания сочинений и писем Чехова (М., Гослитиздат, 1946—1951), указывая на обширные разъяснения, которые дал писатель в связи с образом Иванова, замечал: «Горячность и обстоятельность этих саморазъяснений представляют факт совершенно исключительный в писательской практике Чехова» (т. 11, с. 541).
2. Ср. признание А.С. Суворину в письме от 30 декабря 1888 года: «Иванов и Львов представляются моему воображению живыми людьми. Говорю Вам по совести, искренно, эти люди родились в моей голове не из морской пены, не из предвзятых идей, не из «умственности», не случайно. Они результат наблюдения и изучения жизни».
3. «Рус. курьер», 1887, 25 ноября. См. также отзывы газет, приведенные в публикации Ю.В. Соболева «Из ранних критических отзывов» в его книге «Чехов. Статьи, материалы, библиография» (М., «Федерация», 1930, с. 237). Большой материал содержат примечания И.Ю. Твердохлебова, комментатора двух редакций пьесы «Иванов» (см.: Чехов А.П. Соч., т. 11, с. 408—425; т. 12, с. 323—364).
4. «Моск. листок», 1887, 22 ноября. Этот злобный отклик не прошел мимо Чехова. «Моя пьеса нагло-цинична, безнравственна и отвратительна. Таково мнение Петра Кичеева...» (А.С. Киселеву, 24 ноября 1887 года).
5. Слово. Сб. 2. Под ред. М.П. Чеховой. М., Книгоизд-во писателей, 1914, с. 218.
6. Михайловский Н.К. Соч., т. 6. Спб., 1897, с. 651. См. также: «Рус. ведомости», 1889, 16 мая.
7. «Рус. мысль», 1892, № 6, с. 121 (паг. 2-я).
8. Успенский Г. Грехи тяжкие. — «Рус. мысль», 1889, № 4, с. 146—166.
9. Памяти В.М. Гаршина. Худож.-лит. сборник. Спб., 1889, с. 154.
10. Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина (далее — ОР ГБЛ), 331.37.29.
11. В своих воспоминаниях он рассказывает о попытке свести Чехова с Михайловским и Успенским. Встреча состоялась 2 декабря 1887 года. «Но из этого как-то ничего не вышло. Глеб Иванович сдержанно молчал...» (Короленко В.Г. Антон Павлович Чехов. — В кн.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников, с. 145).
12. В.Г. Короленко о литературе. М., Гослитиздат, 1957, с. 489—490.
13. 1889, 1 февр.
14. «Неделя», 1889, № 11, 12 марта. См. также неподписанную рецензию В.А. Тихонова («Неделя», № 6, 5 февр.), за которую Чехов благодарил автора 7 марта.
15. Речь шла о рецензии А.С. Суворина в «Новом времени» (1889, 6 февр.).
16. Рецензию А.С. Суворина см. в книге Ю.В. Соболева «Чехов. Статьи, материалы, библиография» (с. 241).
17. Соболев Ю.В. Чехов. Статьи, материалы, библиография, с. 242.
18. Чехов А.П. Письма, т. 5, с. 428.
19. Там же, с. 429.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |