После долгого перерыва

Интерес к «Иванову» угасал на многие годы, а потом неожиданно вспыхивал вновь. Не будем говорить о репетициях 1901 года и о постановке осенью 1904 года на сцене Художественного театра. Перенесемся сразу в середину XX века, точнее — в конец первой половины 50-х годов.

В это время — после долгого перерыва — разгорается спор о герое. Он идет и на журнальных страницах и на театральных подмостках.

Начало дискуссии положил В.В. Ермилов. С середины 40-х годов он активно занимается Чеховым, пишет научно-популярную книгу о его жизни и творчестве, затем — о его драматургии¹. Он как исследователь Чехова — тема интересная и драматическая.

Владимир Владимирович Ермилов (1904—1965) — фигура довольно заметная в литературной жизни начиная с конца 20-х годов. Двадцати четырех лет он уже был одним из секретарей РАПП и заместителем ответственного редактора журнала «На литературном посту». Как литератор, журналист, критик он вырастал в ожесточеннейших дискуссиях, подчас в самой острой словесной резне, в неутомимых атаках, наскоках — на противников явных и скрытых, на попутчиков, лжепопутчиков и т. д.

В. Ермилов — исследователь Чехова порой забывал о своем боевитом критическом прошлом. Но часто в нем снова пробуждалась страсть к обличениям. И тогда уже иным чеховским персонажам доставалось крепко. Владимир Иванович из «Рассказа неизвестного человека» — ренегат и только; Чебутыкин из «Трех сестер» — негодник, убийца Тузенбаха; Елена Андреевна из «Дяди Вани» — паразитка до мозга костей². Обрушился В. Ермилов и на Иванова.

В двенадцатом номере «Театра» за 1953 год он напечатал статью «О драматургии Чехова» — это были дополнительные главы к новому, расширенному изданию книги «Драматургия Чехова», которое критик спешно готовил к пятидесятилетию со дня смерти писателя. В этой статье было сполна выдано Владимиру Ивановичу, «неизвестному человеку» («Ренегат», переходящий на обывательские позиции «жизни для жизни»). Под стать ему — Иванов. И Владимир Иваныч, герой «Рассказа неизвестного человека», и Иванов надорвались от своих ничтожных подвигов...» Иванов — фигура жалкая, смешная, но «находится на тончайшей грани между водевилем и драмой...».

Досталось и пьесе: «Отсутствие образа объективной действительности, наличие фельетонности, известного натурализма, фотографизма, недостаток художественной обобщенности в обрисовке отрицательных персонажей — все это лишает пьесу того элемента, который составляет своеобразие чеховской драматургии: лирики, поэзии, музыки».

Непримиримость критика слабела, когда речь заходила о докторе Львове: он схематик, но «при всех своих несомненных качествах» «честный и ценный, могущий быть полезным человек», — напрасно, правда, оценивает лишь субъективные качества людей, не учитывая, объективных³.

В журнале «Театр» № 7 за следующий, 1954 год появилась статья — ответ Алексея Дикого. Он не согласился с ермиловским тезисом о главной теме пьесы как развенчании либерализма. Иванов — «фигура весьма характерная для честных представителей русской интеллигенции в условиях тогдашней политической реакции»⁴, — писал он.

Самая дорогая особенность этого образа — глубокое презрение героя к себе», его «самонеуспокоенность», способность себя судить, над самим собой смеяться. Говорят о слабости его духа, но не видят, что «Иванов не способен на моральное отступничество, на примирение с пошлой средой». И в финальном выстреле А. Дикий видел «не капитуляцию, не слабость героя, но, напротив, громадную силу несломленности и вызова, редкий в ту пору духовный максимализм».

Споря с В. Ермиловым (хотя и не называя его), А. Дикий утверждал, что «Иванов» «песет в себе весьма многое из того, что мы считаем признаками чеховского театра. В пьесе есть и лиризм, и мягкий юмор, и характерное для Чехова уменье обернуть смешное трагическим, есть удивительный по глубине подтекст»⁵.

А. Дикий увлекался, в чем-то пьесу переоценивал, но достоинство его статьи было в том, что он не столько полемизировал с оппонентом, сколько обращался к самой пьесе; звал современных деятелей театра поставить ее. И призыв не остался безответным.

Режиссер М.О. Кнебель рассказывает, какое противодействие вызвала у нее позиция В. Ермилова и как обрадовала статья А. Дикого: «Я не полностью разделяла и его точку зрения, но эта точка зрения, как я поняла, была рождена «изнутри» чеховского творчества...»⁶.

Пьеса «Иванов» стала темой постоянных разговоров Кнебель и Дикого. Он посоветовал ей взяться за постановку «Иванова», и вскоре Кнебель последовала этому совету.

Такова предыстория ее спектакля «Иванов» на сцене Московского театра имени А.С. Пушкина в 1954 году с Б. Смирновым в главной роли.

Вот как понимали артист и режиссер характер главного героя: «Иванов борется, пока у него хватает сил. Когда же силы иссякают, Иванов сам произносит себе смертный приговор и сам приводит его в исполнение. Именно поэтому его смерть — вызов, брошенный в лицо окружающему обществу...»⁷.

«Мы пришли к убеждению, что главное, чего не могут принять в нем окружающие, — это его «живая совесть». Иванов жестоко судит себя...»⁸.

Мысль верная, и точка отсчета здесь — чеховская. Писатель, как никакой другой, свободный от дидактики, морализирования, альтернативного «плохой-хороший», больше всего занят вопросом: примирился ли герой с окружающей жизнью, с дремотностью — вовне и внутри самого себя, — сжился ли со своим футляром или пытается от него освободиться. И то, что Иванов — при всех его падениях — не приемлет, не в состоянии принять сытой, обывательской жизни, всем своим существом противостоит миру «кружовенного варенья», охоты за приданым, картежничества, пьянства, — уже одно это вызывает у автора сочувствие к своему герою.

Тема суда героя над самим собой и стала главной в спектакле Театра имени А.С. Пушкина. Именно так он и был воспринят критикой.

«Перед лицом новых наступающих времен Иванов судит себя. И эта тема суровой ответственности перед жизнью, пронизывая спектакль, придает ему новое, волнующее значение.

Драму Иванова легче всего изобразить как постепенное Нисхождение — вниз, вниз, пока финальный выстрел не положит конец тяготам его неудачной жизни. Но ведь недаром именно в эти последние минуты Чехов дает герою слова: «Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов!»⁹.

М. Туровская называла постановку на сцене Театра имени А.С. Пушкина событием, говорила о глубоком истолковании одного из сложнейших чеховских образов.

Несколько лет спустя в 1960 году, Б. Бабочкин поставил «Иванова» на сцене Малого театра. Уже в ходе репетиций постановщик прочитал известную нам статью Алексея Дикого. «Интерес к работам и мыслям этого художника, — писал Б. Бабочкин, — жил и живет во мне уже долгие годы, и его статья, с которой я согласился только отчасти, нужна была мне лишь для подтверждения некоторых моих собственных соображений»¹⁰.

Но при всех этих отдельных несогласиях в споре Дикого с Ермиловым Б. Бабочкин в главном занял позицию противоположную ермиловской. Он говорил в своей статье о трагическом конфликте Иванова и окружающей среды, о том, как современна тема пьесы — «компромисс со своими взглядами, убеждениями, совестью»¹¹. Иванов не мог перейти черту, за которой он перестает уважать себя.

Мы видели, что чеховская пьеса «моногеройна». Но противопоставление главного героя окружающим персонажам здесь не абсолютно. И распределение светотени вовсе не простое. Формула «луч света в темпом царстве» в данном случае вряд ли подошла бы. Достаточно вспомнить о перекличке двух сюжетных линий, связанных с Ивановым и графом Шабельским.

Б. Бабочкин тонко уловил это: «По своему внутреннему складу он <граф> из всех персонажей пьесы наиболее близок ее главному герою. Приживал, обезличенный шут, моветон и старый башмак, человек злой, опустошенный, циничный и легкомысленный, тем не менее он несет в себе остатки многих черт, которые роднят его с Ивановым и по крови, и по духу». И дальше: «В наиболее серьезные, кульминационные моменты жизни человеческое достоинство берет в нем верх над цинизмом и полной беспринципностью».

Однако, обращаясь к другим персонажам, Б. Бабочкин, на наш взгляд, проявлял излишнюю категоричность, в чересчур мрачных, беспросветных тонах рисовал все окружение главного героя. Это проявилось в характеристике Лебедева и его дочери Саши.

Вот чем особенно сложна пьеса. Построенная по принципу единодержавия главного героя, она тем не менее далеко не совпадает со схемой — положительный герой в отрицательном окружении. Одно дело — Зюзюшка, гости Лебедевых, другое — сам Лебедев. Б. Бабочкин говорит о нем: «Лебедев мне очень симпатичен, особенно когда он предстает в исполнении такого правдивого и обаятельного актера, как М.И. Жаров, но я не могу обманываться насчет его лицемерия и фарисейства»¹².

И тут возникало расхождение между жестковатым заданием постановщика и игрой артиста. Я хорошо помню этот спектакль и Лебедева — Жарова, о котором никак нельзя было бы сказать то, что пишет Б. Бабочкин: «Его мягкость, обтекаемость, полная беспринципность, малодушие — самая удобная форма для того, чтоб сохранить житейское благополучие и душевное равновесие»¹³.

Лебедев — Жаров и жалок, и под каблуком у жены, и, слаб человек, к водке пристрастился, много еще подобных «и». Но он искренне хочет помочь Иванову, любит свою дочь, желает им обоим счастья, трогательно суетится, с неуклюжей застенчивостью сует деньги, говорит разные ободрительные слова; и так добр, человечен, так искренне и горестно сознает свои слабости, так простодушно и непосредственно отзывчив, приветлив, что слова насчет «лицемерия и фарисейства» кажутся просто не отсюда.

Сурово аттестовал Б. Бабочкин и дочь Лебедева Сашу: «...ею руководили соображения хоть и вполне возвышенные, но и вполне эгоистические. Отношения Иванова с Сашей, возникшие как чистое увлечение, переросли в конце пьесы во вражду. Недаром Чехов писал о Саше, что она — нож в спину Иванова»¹⁴. К слову сказать, критики, писавшие о постановках М. Кнебель и Б. Бабочкина, проявляли такую тенденцию — отнести Сашу, хоть и с оговорками, в «отрицательное окружение» главного героя¹⁵. В этом есть часть правды, но только часть. Для самого автора пьесы Саша — не эгоистка, а, напротив, человек, любящий «спасать»:

«Она образованна, умна, честна и проч. На безрыбье и рак рыба, и поэтому она отличает 35-летнего Иванова. Он лучше всех... <...>

Это женщина, которая любит мужчин в период их падения. Едва Иванов пал духом, как девица — тут как тут. Она этого только и ждала. Помилуйте, у нее такая благодарная, святая задача! Она воскресит упавшего, поставит его на ноги, даст ему счастье... Любит она не Иванова, а эту задачу» (письмо А.С. Суворину, 30 декабря 1888 года).

Такого человека нет никаких оснований причислять к лагерю враждебных Иванову персонажей. Но именно так поступал Б. Бабочкин.

«Саша со всеми ее привлекательными чертами объективно принадлежит к лагерю, в котором царят Зинаида Саввишна и Бабакина и где нашли свое место и Лебедев, и все остальные комические и драматические персонажи пьесы и где нет места только Иванову. Иванов глубоко, бесконечно одинок».

Иванов действительно одинок, но люди, окружающие его, не образуют единого лагеря — вот одна из важных особенностей чеховской пьесы.

И когда Б. Бабочкин, например, говорит о неутомимом обличителе Иванова — докторе Львове: «Он такой же сплетник, как Бабакина, Косых и Авдотья Назаровна, с тою только разницей, что они сплетничают ради собственного удовольствия, а Львов по высокопринципиальным соображениям»¹⁶, с этим не соглашаешься, потому что здесь сквозит та же тенденция сгладить различие между людьми, окружающими героя.

Работа Б. Бабочкина — постановщика пьесы, исполнителя главной роли заслуживает особого разбора. Вслед за М. Кнебель он освобождал образ главного персонажа от ложных напластований, защищал его от догматических обвинений. Но в его статье ощущалась прямолинейность: высвечивая главного героя, Бабочкин несколько однотонно изображал его окружение как одинаково враждебное. Однако в этой пьесе уже намечались задатки будущих построений и начиналось преодоление принципа единодержавия героя.

Можно было бы построить такую схему: современники Чехова не поняли Иванова, в позициях Н. Михайловского, Г. Успенского, В. Короленко, В. Давыдова, А. Суворина по-разному проявлялась предубежденность к герою. А вот в наше время истолкователи чеховской пьесы смогли подойти к главному герою с глубоким понятием и сочувствием.

Это было бы верно, но лишь как схема. Есть в самом образе Иванова такая сложность, разноречивость и даже неопределенность, что многие из предубеждений против него остаются и снова, спустя годы, дают о себе знать. Очень уж смел был замысел драматурга — провести героя последовательно, по ступенькам, вниз и, показав падение, вызвать сочувствие к герою за его честность к себе, к своему падению, за нетерпимость к себе; воскресить — пусть на мгновение — «прежнего Иванова» и глубоко оценить бескомпромиссность человека, не желающего жить как все.

Казалось бы, после исполнения этой роли Б. Смирновым и Б. Бабочкиным с отрицанием героя, с обвинениями в духе В. Ермилова было уже покончено. Однако это не так, и точка зрения В. Ермилова снова и снова получала поддержку.

В 1964 году появилась статья об «Иванове» В. Хализева¹⁷. Автор авторитетный. Ему принадлежит основательная диссертация «Творческие принципы Чехова-драматурга» (1963), где особенности чеховской драмы интересно проанализированы в сравнительном анализе с пьесами 80—90-х годов других писателей. К лучшим работам В. Хализева относится статья «Уроки Чехова-драматурга», где сжато и точно сформулированы некоторые важные черты построения чеховских пьес¹⁸. В 1978 году в издательстве «Искусство» вышла его содержательная книжка «Драма как явление искусства».

В общем, много можно было бы сказать хорошего об авторе статьи, посвященной «Иванову». Но, к сожалению, не о самой статье. В начале ее В. Хализев напоминает о полемике между В. Ермиловым и Л. Малюгиным: на его взгляд, истина — на стороне В. Ермилова, который «утверждает, что главное в пьесе — это мысль о недостаточной идейной вооруженности людей типа Иванова».

Эту мысль В. Хализев и берет за основу при разборе чеховской пьесы. Он приводит высказывания писателя о легкой «утомляемости» русского интеллигента-либерала и делает вывод: «Драму «Иванов» и следует рассматривать как художественное воплощение исторически верных, хотя и недостаточно отчетливых чеховских представлений, о «возбудимости» и «утомляемости» русского интеллигента. Эти представления в очень большой степени определили как сильные, так и слабые стороны пьесы».

Отметим мимоходом, как категорически и установочно звучит оборот «следует рассматривать». Но главное не в этом. В сущности, художественное произведение как раз и не следует рассматривать как «воплощение представлений». В. Хализев на протяжении всей статьи идет от представлений, взглядов, концепций Чехова — к образам как их воплощению или даже иллюстрации.

Иванов для него не просто образ, но некое обозначение определенной группы. Например: «...эволюция героя чеховской пьесы весьма характерна для русской общественной жизни 80-х годов, точнее — для либеральной интеллигенции, часто переходившей на откровенно консервативные позиции».

Исходя из такого связывания — тугим узлом — образа и стоящей за ним группы, В. Хализев рассматривает развитие Иванова лишь как серию падений, как «отступничество и ренегатство»¹⁹.

Доктор Львов — другое дело: за ним стоит слой демократически настроенных тружеников. «Сопоставление Иванова и Львова — это сопоставление либерального помещика с интеллигентом-тружеником...»²⁰. Тут уже не может быть места для сомнений: в самом деле, если вам предложат выбирать между либералом и демократом, станете ли вы колебаться?

В. Хализев все время занимается такими подстановками: образ — общественная группа. И здесь отодвигается на задний план то, что Львов — бездарная честность, тупая, враждебная Чехову фигура самодовольного говоруна, грубого обличителя, сухого, бездушного человека. Вот что писал Корней Чуковский в книге «От Чехова до наших дней»: «Мне известно, для чего я существую! — говорит Лопахин, и эти его слова роднят его с многими чеховскими героями.

Казалось бы, что же здесь плохого, если «известно», — но в чеховском царстве всякий, кому «известно», отмечен какою-то каиновой печатью.

Это доктор Львов из «Иванова», который «говорит ясно и определенно...»²¹. Этой-то «каиновой печати» Львова не замечает В. Хализев. Главное для него — демократичность Львова, как бы растворяющая в себе живой, конкретный образ.

«Осуждая ригоризм и предвзятость Львова, писатель зашел слишком далеко», — полагает В. Хализев²². Но «слишком далеко» — исходя из какого мерила? По сравнению с чем? Ответ ясен: если считать доктора Львова олицетворением и воплощением всего сословия земских врачей, тружеников и т. д., то здесь Чехов явно хватил через край. «В сугубо критическом изображении демократически мыслящего интеллигента сказалась известная односторонность Чехова...», — наставительно замечает критик. И дальше: «...акцентирование крайней нравственной односторонности демократически мыслящего Львова было серьезным идейно-творческим просчетом автора, просчетом, который свидетельствовал о незрелости его собственного демократизма. Гиперболическое изображение отрицательных качеств интеллигента-демократа было неоправданным с точки зрения основ мировоззрения самого Чехова. Показав Львова «превосходящим» обывателей в нечуткости к людям, писатель явно «перегибал палку» и, быть может, сам, не желая того, сближался с теми, кто метал громы и молнии против людей прогрессивных убеждений».

И как вывод — мысль о «незрелости чеховского демократизма» в годы работы над «Ивановым»²³.

В том, как пишет В. Хализев об «идейно-творческом просчете» Чехова, видны просчеты его собственного подхода к пьесе. Логика исследования оказывается подчиненной заданному тезису. Если герой принадлежит к демократическому сословию, это уже как бы само собой определяет допустимую степень обрисовки его отрицательных черт. Раз Львов — доктор, он уже не может, не должен спускаться ниже определенного, твердо установленного уровня. И все, что нарушает границы дозволенного, — просчеты драматурга.

Вспоминаются слова чеховского героя Хрущова из пьесы «Леший»: он спорит с теми, которые «к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нем народника, психопата, фразера — все, что угодно, но только не человека».

Примечания

1. Ермилов В.А.П. Чехов. Творческий портрет. М., «Сов. писатель», 1944; Ермилов В.А.П. Чехов. 1860—1904. М., «Мол. гвардия», 1946; То же. Изд. 2-е, переработ., 1949; Ермилов В. Драматургия Чехова. М., «Сов. писатель», 1948; Ермилов В. Драматургия Чехова, М., Гослитиздат, 1954.

2. См. об этом в книге К. Рудницкого «Спектакли разных лет» (М., «Искусство», 1974, с. 106—108).

3. См.: Ермилов В. О драматургии Чехова. — «Театр», 1953, № 12, с. 71, 85, 92, 94, 90, 93.

4. Дикий А. Несыгранная пьеса Чехова, — «Театр», 1954, № 7. Под названием «Почему я хочу ставить «Иванова» статья вошла в его сборник «Избранное» (М., ВТО, 1976).

Второй оппонент В. Ермилова — Леонид Малюгин. В его статье «Чехов начинается с «Иванова» читаем: «Главная ошибка В. Ермилова в том, что он беспощадно обличает Иванова, явно симпатизируя его идейному противнику — доктору Львову. Об ошибочности такого толкования пьесы мне уже приходилось писать в журнале «Октябрь» (1960, № 1). Но к этому вопросу приходится возвращаться, так как В. Ермилов полностью отверг мою критику в своей статье в «Литературной газете» (1960, № 9)» («Вопр. лит.», 1961, № 5, с. 101).

5. Дикий А. Несыгранная пьеса Чехова, с. 72, 73, 82.

6. Кнебель М. Вся жизнь. М., ВТО, 1967, с. 517.

7. Смирнов Б. Мой Иванов. — «Нева», 1955, № 7, с. 153.

8. Кнебель М. Вся жизнь, с. 521.

9. Туровская М. Новое прочтение «Иванова». — «Сов. культура», 1955, 5 февр., № 16. Под названием «Устарел ли Чехов?» статья вошла в книгу М. Туровской «Да и нет. О кино и театре последнего десятилетия» (М., «Искусство», 1966, с. 161—166). См. также ее статью «Продолжим спор» в сборнике «Спектакли этих лет. 1953—1956 гг.» (М., «Искусство», 1957, с. 71—82). С рецензией на постановку Театра имени А.С. Пушкина — «Противоречия «Иванова» — выступила М. Строева («Театр», 1955, № 6, с. 39—51).

10. Спектакль был встречен критикой весьма одобрительно. Из рецензий на этот спектакль назовем: Князевская Т. Первая встреча с Чеховым. — «Сов. культура», 1960, 1 марта; Залесский В. Пьеса прочтена точно. — «Веч. Москва», 1960, 23 февр.; Гаевский В. Роек играет Чехова. — «Театр», 1960, № 5, с. 107—109.

11. Бабочкин Б. «Иванов» А.П. Чехова. — В кн.: Бабочкин Б. В театре и кино. М., ВТО — «Искусство», 1968, с. 196, 207.

12. Бабочкин Б., с. 205, 201.

13. Там же, с. 201.

14. Б. Бабочкин, с. 200.

15. С мнением Б. Бабочкина о Саше перекликается то, что пишет о ней К. Рудницкий (Спектакли разных лет. М., «Искусство», 1974, с. 117—118).

16. Бабочкин Б., с. 203.

17. Хализев В. Драма А.П. Чехова «Иванов». — «Рус. лит.», 1964, № 1.

18. «Вопр. лит.», 1962, № 12.

19. Хализев В. Драма А.П. Чехова «Иванов», с. 65, 67, 68, 73.

20. Там же, с. 75.

21. Чуковский К. От Чехова до наших дней. Литературные портреты, характеристики. Изд. 3-е, испр. и доп. Спб. — М., 1908, с. 6.

22. Хализев В. Драма А.П. Чехова «Иванов», с. 77.

23. Там же, с. 77, 78, 82.