30 мая 1888 года Чехов написал А.С. Суворину из Сум, рассказывая о жизни на берегу реки Псел, о лесном царстве: «...недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет. Всё, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам».
Образ живой природы, лесного царства сливался со «старинными повестями и сказками». Одна из них — пушкинская «Русалка». Само сопоставление двух слов — «Леший» и «Русалка» — ведет к Пушкину, к строкам:
«Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит».
Эти стихи произносит Федор Иванович в финале.
Мотив русалки повторяется в «Лешем» не раз.
«В ваших жилах течет русалочья кровь, будьте же русалкой! <...> Дайте себе волю хоть раз в жизни, влюбитесь поскорее по самые уши в какого-нибудь водяного... — уговаривает Елену Андреевну Войницкий. А Федор Иванович добавляет: «И бултых с головой в омут с ним вместе так, чтобы герр профессор и все мы только руками развели!» И Войницкий восклицает «Русалка, а?..»
Смиренный и велеречивый Дядин так приглашает к себе: «Обитаю я на водяной мельнице, которую арендую у нашего общего друга Лешего. Это укромный поэтический уголок, где ночью слышится плеск русалок...»
«Невольно к этим грустным берегам...» — поет брат Юлии.
Так непосредственные «сумские» впечатления связывались с пушкинскими мотивами.
«Русалка», овеянная народными поверьями, легендами, песнями, обычаями и приметами, как будто заново оживала в украинской природе, поэтическом пейзаже, в шуме водяной мельницы, в образах «мельника и его донки, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет».
В пушкинской пьесе упоминается и леший. Княгиня говорит, узнав, что князь остался один на берегу Днепра:
Ах боже мой! в лесу ночной порою
И дикий зверь, и лютый человек,
И леший бродит...
Можно было бы привести примеры того, как перекликаются детали, слова, выражения пушкинской «Русалки» и чеховского «Лешего». Но главное — не в отдельных перекличках. В них может быть доля случайности. Важнее уловить родство в образном построении двух произведений. Русалка — не просто центральное лицо пьесы. Перед нами встает образ русалочьего подводного царства.
Не совсем безразлична для сопоставления двух пьес и такая особенность: в «Русалке» самоубийство героини, вызвавшее ее чудесное перевоплощение, оказывается толчком для нравственного пробуждения князя. Интересно сравнить с этой точки зрения два его монолога. В первом («Знакомые, печальные места...») звучат мотивы гибели и запустения: развалившаяся мельница, недвижный жернов, заглохшая тропинка. В монологе «Невольно к этим грустным берегам» слышится голос пробуждающегося, «растравленного» раскаяния, перед князем встают образы «вольной красной юности», снова напоминает о себе «свободная, кипящая любовь».
Думается, что построение «Русалки» — перерыв во времени и возвращение героев к «грустным берегам» — не пройдет бесследно и для чеховской «Чайки».
Нам уже приходилось говорить о том, как повести Пушкина, в частности «Метель», оказали воздействие на Чехова, давая ему пример произведения со сквозным образом, как бы организующим всю композицию и отраженным в заглавии1.
Нечто сходное происходило и в драме: пушкинская «Русалка» помогала Чехову перейти к новому типу построения пьес — со сквозным образом-символом.
Примечания
1. См.: Пушкин в прозе. — В кн.: Искусство слова. М., «Наука», 1973, с. 269—276; Сюжет должен быть нов... — «Вопр. лит.», 1976 № 5, с. 169—189.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |