«Разговоры о литературе»

Каждый герой «Чайки» охвачен, как мы видели, эпидемией любви. И старик Сорин говорит о Нине: «Действительный статский советник Сорин был даже в нее влюблен некоторое время».

Подобно этому, каждый персонаж пьесы вовлечен и в орбиту искусства¹. Отношение к литературе, к творчеству во многом определяет его место в сложной расстановке действующих лиц.

Треплев — один из «полюсов» пьесы. Это человек, для которого подлинное искусство, свободное, чистое, не знающее рутины, дороже жизни. Более того, вначале он считает, что искусство должно быть свободно и от грубой реальности. На слова Сорина: «Через двести тысяч лет ничего не будет» — Треплев отвечает: «Так вот пусть изобразят нам это ничего». И еще более определенно разъясняет Нине, недовольной, что в его пьесе нет живых лиц: «Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах».

Правда, на этом убеждении герой не остановится.

Другой полюс — учитель Медведенко. Для него, наоборот, тяготы, заботы, нужды простой, реальной жизни отодвигают остальное — театр, литературу, все. Если он и заговорит об искусстве, лишь для того, чтобы сказать, как трудно жить учителю: «(Живо, Тригорину.) А вот, знаете ли, описать бы в пьесе и потом сыграть на сцене, как живет наш брат — учитель...»

Только что прозвучали слова Треплева: «Так вот пусть изобразят нам это ничего», монолог Нины («Люди, львы, орлы...») — незатейливая медведенковская фраза воспринимается на этом фоне особенно контрастно.

Если для Треплева жизнь — мечта, то для Медведенко жизнь — забота о куске хлеба. Его невысказанный девиз — «хлебом единым».

В «Чайке» не только «пять пудов любви». Звучит в ней и немудреный, сугубо житейский медведенковский вопрос — почем пуд бумаги? почем пуд сена?

В журнальном тексте Медведенко говорил, «ни к кому не обращаясь»: «Учитель из Телятьева очень выгодно купил сено. По 9 копеек за пуд с доставкой. А я на прошлой педеле заплатил по 11. Вот тут и вертись».

Это «ни к кому не обращаясь» весьма характерно. И в самом деле, к кому же обратиться? Ведь не к Нине же Заречной и не к Аркадиной, которая в том же первопечатном тексте заявляла: «Мне нет дела ни до хомутов, ни до ржи...»

Духовно, психологически особенно явственно разведены в пьесе Медведенко и Треплев. Они не говорят друг другу почти ни одного слова, каждый пребывает в своей сфере.

Между ними, как между двумя полярными крайностями, пределами высокого и низкого, как между небом и землей, располагаются на разных уровнях персонажи.

Треплев, Нина Заречная, Аркадина, Тригорин — люди искусства.

Сорин, Дорн — близкие им люди, разговаривающие с ними на одном языке. Характер Сорина дан как будто безотносительно к искусству. Однако он — неполучившийся писатель: «В молодости когда-то, — признается он, — хотел я сделаться литератором — и не сделался». (Это напоминает его признание в том, что он был тайно влюблен в Нину.)

Шамраев — человек «около театра». Впервые он появляется на сцене, входя с Аркадиной, — разузнает у нее о каком-то забытом комике Чадине, и она отвечает: «Вы всё спрашиваете про каких-то допотопных. Откуда я знаю!»

Итак: люди театра и литературы; их друзья — неполучившийся писатель Сорин, Дорн; провинциальный поклонник «корифеев» сцены Шамраев; внелитературный и внетеатральный Медведенко.

Две сквозные темы в «Чайке», две стихии, две «эпидемии» — любовь и искусство; говоря словами Чехова, — «пять пудов любви» и «разговоры о литературе». Они развиваются не параллельно — сходятся, сталкиваются. Точки их пересекаются и составляют главные драматические узлы сюжета.

Особенно ясно это прослеживается в развитии образа Треплева. У него две великие, может быть, равновеликие страсти — искусство и Нина. Первое действие овеяно высокими чувствами влюбленного и драматурга-дебютанта. Провал пьесы становится и провалом любви Треплева. Во втором действии он скажет: «Это началось с того вечера, когда так глупо провалилась моя пьеса. Женщины не прощают неуспеха».

Начинаясь с двойного провала Треплева, пьеса завершается его двойным поражением. Он, так много говоривший о новых формах, находит в том, что пишет, банальности. А потом приходит Нина и уходит — как он ни умоляет ее остаться. И тогда уходит он сам, чтобы уже не вернуться.

Во многих критических работах о «Чайке» Треплев изображался как декадент, кончающий полным банкротством. Но незадолго до прихода Нины в финале, вычеркивая в своей рукописи заезженные обороты, Треплев говорит: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души».

О Треплеве нередко мы читали: он пришел к краху, банкротству, пустоте, к «ничему». Вернее было бы сказать, что он, напротив, начинает с «ничего» («Так вот пусть изобразят нам это ничего») — начинает с искусства, в котором жизнь не как она есть, а лишь такая, как в мечтах.

И самое главное, в поисках подлинного искусства, в любви к Нине Заречной — Треплев весь, без остатка. Две его страсти — два абсолюта, два пика души. В том, что он чувствует, делает, есть безоглядность, безоговорочность, бескомпромиссность. Можно сказать, что он обречен на то, что делает, как любит. В этом отношении ему нет равных среди чеховских героев.

Он любит Нину — и, значит, никого больше не видит. Он полная противоположность Тригорину с его колебаниями, с его, как говорит о нем Треплев, «и тут и там». Формула Треплева — там или нигде.

По-иному складывается судьба Нины. Заметим, что во многих работах ее образ очень уж высвечивался, путь — выпрямлялся. На смену концепции подстреленной чайки выдвигалась другая: Нина — героиня торжествующая.

Только она и есть подлинная чайка — не подстреленная, не погибшая, но продолжающая свой смелый, победный полет. Нина противопоставлялась всем — ремесленнику Тригорину, самовлюбленной Аркадиной, обанкротившемуся декаденту Треплеву.

Сторонники такого истолкования не только отступали от правды образа героини — они нарушали строй пьесы, принципиально отличной от произведений с «моногероем». Представление, что символический образ чайки олицетворяется именно в Нине Заречной, и только в ней, связано с привычным делением героев на «главного» и «всех остальных».

В интересе Нины к Тригорину и отталкивании от Треплева ясно проступает не только личная мотивировка. У нее одна, почти маниакальная мечта — поступить на сцену. Раньше она подсознательно связывала эту мечту с Треплевым. Теперь — со знаменитым Тригориным². Разговор с ним начинается с ее фразы: «Не правда ли, странная пьеса?» Никакого стремления хоть как-то заступиться за эту пьесу, осмеянную и провалившуюся.

Поведение Нины и Треплева по отношению друг к другу после провала противоположно. Когда появляется Треплев, Дорн начинает разбирать его пьесу. Треплев, растрогавшись, «крепко жмет ему руку и обнимает порывисто». Но тут же перестает слушать и нетерпеливо перебивает несколько раз: «Виноват, где Заречная?»; «Где Заречная?»; «Мне необходимо ее видеть...»

Нина же после провала пьесы сразу забыла о Треплеве — ей просто не до него.

Когда Тригорин говорит ей, какое наслаждение сидеть на берегу и удить рыбу, она круто сворачивает на то, что ее сейчас волнует больше всего: «Но, я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют». Фраза почти гимназическая. За ней — наивно-романтический мир представлений. Аркадина в бешеной схватке с Тригориным, пытаясь оторвать его от Нины, бросит ему: «Любовь провинциальной девочки? О, как ты мало себя знаешь!» Сказано зло, но не так уж несправедливо.

Разговор Нины с Тригориным, прерванный из-за ее поспешного отъезда домой, продолжится во втором действии. Еще до встречи с писателем она размышляет вслух: «И не странно ли, знаменитый писатель, любимец публики, о нем пишут во всех газетах, портреты его продаются, его переводят на иностранные языки, а он целый день ловит рыбу и радуется, что поймал двух голавлей. Я думала, что известные люди горды, неприступны, что они презирают толпу и своею славой, блеском своего имени как бы мстят ей за то, что она выше всего ставит знатность происхождения и богатство. Но они вот плачут, удят рыбу, играют в карты, смеются и сердятся, как все...»

Избранники и толпа... Во втором разговоре с Тригориным Нина признается: люди для нее с непреклонностью делятся на два разряда — просто люди, жалкие, неинтересные, и немногие, отмеченные печатью избранничества:

«Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, как, например, вам, — вы один из миллиона, — выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения...»

Есть нечто общее во взглядах на жизнь Нины и Треплева — оба они отталкиваются от жизни как она есть. Но Треплев уходит в мир необычайного искусства, в мир мечты. А Нина стремится в «чудный мир» славы, избранных, которые только и знают, что такое настоящая жизнь. Мечта об искусстве начинается для нее с мечты о славе. В этом смысле Треплев творчески более бескорыстен, чем она, лишен наивной, экзальтированной суетности ее идеалов. Слова Треплева о «наивных и чистых» и наивность мечтаний Нины — разные вещи.

«Если бы я была таким писателем, как вы, — продолжает Нина свой разговор с Тригориным, — то я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье ее только в том, чтобы возвышаться до меня, и она возила бы меня на колеснице».

Тригорин для нее в эту минуту — лицо почти неземное, полубожественное. Он «оттуда». Его рыболовство кажется ей занятием недостойным, оскорбительным. Любовь к нему и тяга к «чудному миру» избранников, кумиров толпы для нее неразделимы.

О своей мечте она говорит как одержимая, не может остановиться, ее выносит как волной: «За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование, я жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы... настоящей, шумной славы... (Закрывает лицо руками.) Голова кружится... Уф!..»

В этот момент ей даже не так важно — быть писательницей или актрисой. О самом искусстве она не говорит — ее манит и увлекает награда за искусство, слава, приобщение к лику избранных.

Это может показаться спорным, но разговор Нины с Тригориным неожиданно вызывает в памяти сцену из рассказа «Попрыгунья». Ольга Ивановна плывет на пароходе с художником Рябовским. Она верит, что «из нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава, любовь народа... Когда она, не мигая, долго смотрела вдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжественные звуки музыки, крики восторга, сама она в белом платье и цветы, которые сыпались на нее со всех сторон. Думала она также о том, что рядом с нею, облокотившись о борт, стоит настоящий великий человек, гений, божий избранник...»

Нина Заречная — и вдруг «попрыгунья». Но как ни далеки друг от друга эти героини, есть перекличка в их мечтах и рассуждениях. Чтобы представить весь путь творческих и нравственных исканий героини «Чайки», надо видеть эфемерность, тщеславие, суетность ее первоначальных устремлений.

На память приходит и другая сцена, из рассказа, хронологически еще более близкого к «Чайке» — «Черный монах». Призрак говорит герою: «Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими». «Пророки, поэты, мученики за идею» возвышаются над «заурядными, стадными людьми».

В этой же связи вспоминается героиня «Ионыча» Екатерина Ивановна: «Я хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы», — восклицает она в ответ на предложение Ионыча. Пройдет время, и она убедится, что ее мечты и претензии ни на чем не основаны: «Я тогда была какая-то странная, — признается она, — воображала себя великой пианисткой».

Можно не оговариваться, что «попрыгунья», герои «Черного монаха», «Ионыча» и Нина Заречная — совершенно разные характеры. Их нельзя уравнять. Однако на различных судьбах Чехов раскрывает одну сквозную тенденцию — деление людей на избранников божьих и на «заурядных».

Путь Нины связан с отказом от прежних младенчески-эгоцентрических притязаний. «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй».

Расставаясь с Треплевым, она читает монолог из его пьесы, порывисто обнимает его и убегает. Говоря об этой последней сцене, многие писавшие о «Чайке» ограничивались противопоставлением: «верующая» Нина — и ни во что не верующий, потерянный Треплев. Но не будем забывать, как много дал Нине Треплев — своей чистотой, одержимостью, преданностью искусству и любви.

Нина и Треплев входят в пьесу одними, а уходят как будто другими. Особенно это относится к образу Нины. Ее столкновение с самой собой драматически контрастно. Вдумаемся в ее слова во время последнего разговора с Треплевым: «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить». Эти слова редко цитируются. В них — суд героини над собой, над своей прежней суетностью, погоней за славой. И не только это — Нина ощущает и свою «вину» перед Треплевым.

При всех различиях и разногласиях молодых героев есть в них нечто родственное. Их сближает неравнодушие, увлеченность, все более глубоко ощущаемая преданность искусству. С другой стороны, есть сходство и у Аркадиной с Тригориным. Прежде всего — в том, как они встретили молодых героев, дебютантов в искусстве.

Аркадина осмеяла пьесу сына. По его словам, ей еще до представления досадно, что успех будет иметь не она. Когда Треплев все-таки выбивается в литераторы, становится более или менее известен, Аркадина не проявляет к его произведениям никакого интереса. Дорн спрашивает, рада ли она, что ее сын — писатель, она отвечает: «Представьте, я еще не читала. Все некогда».

Не больше интереса к Треплеву у Тригорина. Вспомним запись, которая затем вошла в текст — Треплев говорит о Тригорине, перелистывая новую книжку журнала: «Свою повесть прочел, а моей даже не разрезал».

Сойдясь с Ниной, Тригорин так же мало верит в ее талант актрисы, как Аркадина — в писательское дарование сына. Нина скажет в финале: «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом...»

Слова Треплева о «круговой поруке» художников, добившихся признания (в записной книжке (I, 63, 6) — непосредственно в текст они не вошли), не кажутся преувеличением, когда прослеживаешь отношение «старших» к «младшим». Это тем более ощутимо, что сам Треплев повышенно чуток и внимателен к Аркадиной. Его сердит и раздражает ее поведение, связь с ненавистным Тригориным, но он ее любит. У нее не хватило времени прочитать, что он пишет. А вот последние слова Треплева в пьесе, после того как убегает Нина:

«Треплев (после паузы): Нехорошо, если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет маме. Это может огорчить маму...»

Последнее слово Треплева в пьесе — «маму» — еще больше оттеняет в нем доброе и беззащитное, детское.

В душе Аркадиной вспыхивает порой материнское чувство к сыну. Однако стоит ему задеть ее любимого Тригорина, как она бросается на сына, как разъяренная тигрица. Ни в любви, ни в искусстве никому не уступит она ни пяди своих завоеванных «позиций». Замечательна сцена в третьем действии, когда она буквально вступает в бой за Тригорина. Казалось бы, все проиграно ею — он увлечен Ниной, которая вдвое моложе ее. И он, не стесняясь, сам во всем признается ей — так признаются друзьям: «Ты способна на жертвы... Будь моим другом, отпусти меня...»

Однако Аркадина понимает: две сферы самоутверждения есть у Тригорина — есть мужской инстинкт и есть еще область творческая. Теряя его как любовника, она делает ход столь же примитивный, сколь и гениальный в своей простоте, — она обрушивает на него водопад бурных комплиментов, восторженно расхваливает его как художника слова: «Ты весь мой. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России... У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора...»

Здесь она, не стесняясь, переходит на стиль хвалебной рецензии.

«Ты можешь, — продолжает она, — одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя, как живые. О, тебя нельзя читать без восторга!»

Вспоминается, как эта сцена была решена в кинофильме американского режиссера С. Люмета, экранизировавшего «Чайку» в 1968 году. Произнося эти восторженные слова, исполнительница роли Аркадиной Симона Синьоре откровенно прижималась к Тригорину, ложилась на него. Но суть этой сцены — вовсе не в эротическом напоре Аркадиной. Она знает, что при всей его вялости и добродушной рыхлости он не безразличен к своим писательским успехам. Тут она мерит на свой аршин. И ее как будто стихийно вырвавшаяся тирада («Ну, посмотри мне в глаза... посмотри... Похожа я на лгунью?») обезоруживает Тригорина, он не в силах устоять перед этим бешеным шквалом лести перед молодым, азартным напором немолодой уже женщины.

Тригорин и Аркадина — и одного поля ягода и не одного. В его душе живет искреннее недовольство собой. И в этом смысле — при всем несходстве и несоизмеримости характеров Тригорина и Чехова — можно говорить о некоторых «чеховских» нотах в признаниях беллетриста. Он признается Нине без всякой рисовки и манерничанья, что, едва только его произведения выйдут в свет, они кажутся ему ошибкой. На слова Нины, что он просто избалован успехом, он отвечает: «Я никогда не нравился себе».

Аркадина могла бы сказать о себе прямо противоположное. Ей все в себе правится: и как она выглядит («Вот вам — как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть»), и как она сидит у себя в номере, учит роль, и как ее в Харькове принимали («...батюшки мои, до сих пор голова кружится!»).

Так что пара Тригорин и Аркадина — дуэт хорошо спевшихся, но разных голосов. Их роднит творческая опытность, добротная мастеровитость. Различает — ощущение себя в искусстве. Здесь они не похожи друг на друга: недовольный собой — он и самоупоенная — она.

Есть нечто символическое в финале пьесы: убегает Нина, уходит навсегда Треплев. Они оставляют сцену как поле сражения. Остаются на сцене Аркадина и Тригорин. Внешне они оказались победителями, у них есть свое, во всех смыслах забронированное место на сцене жизни, театра, литературы.

Примечания

1. «Темы искусства и любви неразрывно связаны в «Чайке», — пишет Г.П. Бердников в своей книге «А.П. Чехов. Идейные и творческие искания» (изд. 2-е, доп. Л., «Худож. лит.», 1970, с. 381).

2. «Нина Заречная, начитавшаяся милых, но пустеньких небольших рассказов Тригорина, влюбляется не в него, а в свою девическую грезу», — замечает К.С. Станиславский. См. его мемуары «А.П. Чехов в Художественном театре» в книге «А.П. Чехов в воспоминаниях современников» (с. 380).