«Три сестры» — первая пьеса, написанная Чеховым после провала «Чайки» на александринской сцене («Дядя Ваня», как мы помним, закончен незадолго до этой премьеры — Чехов дал тогда зарок вообще не писать больше пьес). 17 октября 1896 года, день провала, — один из самых роковых дней в жизни писателя. За ним следуют новые удары судьбы: тяжелое кровотечение в марте 1897 года, едва не стоившее Чехову жизни. Смерть отца 12 октября 1898 года, после которой писатель перебирается с семьей в Ялту. Резкая смена климата, связанная с частыми поездками из Крыма в Москву и обратно, пагубно отразилась на течении болезни.
Три эти удара — 1896-го, 1897-го, 1898 годов — надломили здоровье Чехова, ускорили приближение конца.
22 ноября 1896 года В.И. Немирович-Данченко писал Чехову: «К сожалению, наши свидания чаще происходят бесследно в смысле любви к литературе. Не понимаю, отчего это происходит»1.
Чехов ответил 26 ноября 1896 года. Письмо это — выразительное свидетельство того, в каком настроении находился писатель после провала «Чайки».
«...В нашем молчании, — говорит он, — в несерьезности и в неинтересности наших бесед, не обвиняй ни себя, ни меня, а обвиняй, как говорит критика, «эпоху», обвиняй климат, пространство, что хочешь, и предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее».
Мысль о неумолимом течении жизни все больше овладевает Чеховым. Она дает о себе знать в повести «Мужики», в этой трагически-суровой, как будто безмолвно горестной картине народной нужды, бед, страданий. Развитие той же мысли — в трех рассказах, написанных осенью 1897 года, — «Печенег», «В родном углу», «На подводе». «Общее впечатление от них довольно-таки удручающее», — признавался Чехову П.И. Дьяконов в письме 30 ноября 1897 года (речь шла о первых двух рассказах)2.
Среди черновых чеховских заметок на отдельных листах к «Трем сестрам» конца 90-х годов находим такую — она кажется продолжением мысли, выраженной в письме к В.И. Немировичу-Данченко: «Боже мой, как все эти люди страдают от умствования, как они встревожены покоем и наслаждением, которое дает им жизнь, как они не усидчивы, непостоянны, тревожны; зато сама жизнь такая же, какая была, не меняется и остается прежней, следуя своим собственным законам»3.
В «Чайке» тоже не совпадали надежды, тревоги, ожидания людей и — объективный ход жизни. Но там больше выдвигалось личное, субъективное начало: бунт Треплева против рутины, надежда и вера Нины: «Умей нести свой крест и веруй». В «Трех сестрах» резче обозначится разрыв между ожиданием героя и тем, что его ждет на деле. Отсюда и разница двух выстрелов — самоубийство Треплева и тупое, жестокое убийство Тузенбаха на дуэли («Он ахнуть не успел, как на него медведь насел»).
Черновая запись войдет — в измененном виде — в текст «Трех сестер». Тузенбах говорит, споря с Вершининым: «Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете».
Как ни в одной другой пьесе, сюжет здесь строится на том, что он никак не «строится», не складывается. Главное желание, мечта трех сестер — уехать в Москву, — кажется, вот-вот осуществится; но каждый раз откладывается, пока наконец не становится ясно: никуда они не уедут. Мечта остается мечтою — жизнь «следует своим собственным законам». Символическое «ружье» так и не выстрелит4.
Однако с записью о жизни, которая «не меняется и остается прежней, следуя своим собственным законам», связан лишь один мотив пьесы «Три сестры». Пусть главный, но не единственный. За этой записью идет другая, оспаривающая ее: «Человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек»5. Эти слова в пьесе произнесет Маша — после слов Тузенбаха о жизни, которая следует «своим собственным законам».
Так соединяются — в беспокойно-противоречивом сочетании — мысли о суровой и беспощадной правде жизни, которая не считается с желаниями людей, и о вере, без которой человек пуст.
Это одно из самых главных противоречий творчества Чехова. Отбрасывая иллюзии, самообман, самоутешение, глядит он в лицо жизни как она есть. Стремится постичь ее объективный, неодолимый ход. Ее беспощадность. «Груба жизнь!» — как говорит Нина Заречная. Однако писатель отказывается считать это последним, окончательным выводом. Итог его произведений не безнадежен. Потому что жива вера — в то, что человек станет лучше, что он сможет устроить жизнь на иных началах.
В заметках к «Трем сестрам» это столкновение правды и веры, «собственных законов жизни» и веры человека в возможность иной жизни выражено особенно отчетливо. Оно окрасит всю пьесу вплоть до финала — трагического, но не безнадежного, открытого в будущее.
Примечания
1. «Ежегодник МХТ» за 1944 г., т. 1, с. 102.
2. Из архива А.П. Чехова. Публикации ОР ГБЛ. М., 1960, с. 203.
3. Чехов А.П. Соч., т. 17, с. 215.
4. Этот принцип построения сюжета, основанного на «несобытии», далеко не сразу был понят современной Чехову критикой. А.Р. Кугель упрекал автора в том, что мотив Москвы вообще «вплетен» в текст недостаточно убедительно («Петербургск. газ.», 1901, 2 марта). Односторонне подошел к сюжету пьесы А.В. Луначарский. В статье «О художнике вообще и некоторых художниках в частности» он писал: «От нас хотят, чтобы мы плакали, когда плачут эти глупые три сестры, не умевшие при всех данных устроить свою жизнь»; «три сестры... стонут и плачут по совершенно неведомой причине. Им, видите ли, хочется в Москву! Господи твоя воля, да поезжайте в Москву, кто вас держит?» («Рус. Мысль», 1903, № 2, с. 60, 59). Впоследствии Луначарский отказался от этих оценок. Воронежская учительница Н. Иноземцева спрашивала Чехова в письме от 10 декабря 1901 года о героинях пьесы: «Непонятно, что их удерживает в провинции, почему они не могут переехать в Москву?» (Чехов А.П. Соч., т. 18, с. 448).
5. Чехов А.П. Соч., т. 17, с. 216.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |