Сюжет в «Трех сестрах» — разветвленное, многообразно несовершающееся действие, несобытие: неотъезд в Москву, нелюбовь Ольги, Ирины, непрофессорство Андрея, его неуход из дома, постоянные недоотравления жены Вершинина и т. д. Действуют же в пьесе только бездушные существа — Наташа, которая прибирает к рукам дом Прозоровых; Соленый, убивающий Тузенбаха.
«Три сестры» построены на принципе совершающегося зла и бессильного совершиться добра.
Это если говорить о сюжете как о действии. Но мы уже видели: в пьесах Чехова сюжет двуединый — событийный и образно-символический.
Москва — не только город, куда собираются поехать три сестры. Это символ, мечта, главный, ведущий мотив пьесы.
«Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад...» (Ольга); «Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и — в Москву...» (Ирина); «Я у вас бывал в Москве...» (Вершинин); «Мама в Москве погребена... — В Ново-Девичьем...» (Ирина, Ольга); «Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана...» (Андрей); «...поперек всей Москвы канат протянут» (Ферапонт); «Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная» (Ирина); «Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве» (Ирина); «Нет, не выйдет...» (Федотик); «В Москву! В Москву!» (Ирина); «...никогда мы не уедем в Москву...» (Ирина); «Лучше; Москвы нет ничего на свете!» (Ирина). И, наконец:
«Ольга. <...> Все делается не по-нашему. Я не хотела быть начальницей и все-таки сделалась ею. В Москве, значит, не быть...»
«Все делается не по-нашему» — таково главное сюжетное преломление первоисходной мысли о жизни, которая «не меняется и остается прежней, следуя своим собственным законам».
«Несовершенность», «несовершаемость» события как бы компенсируется драматизмом ожидания. Это ощущается с первых же строк.
Ольга вспоминает об отъезде из Москвы, радуется весеннему дню: «...захотелось на родину страстно».
«Чебутыкин. Черта с два!
Тузенбах. Конечно, вздор».
Чебутыкин и Тузенбах говорят между собой, о своем, но их реплики вступают в нечаянный диалог с признаниями Ольги.
И чуть дальше Ирина и Ольга мечтают: «Уехать в Москву...», «Да! Скорее в Москву». А «Чебутыкин и Тузенбах смеются». Опять-таки смеются они не над сестрами, у них свой разговор, но снова перед нами нечто вроде невольного диалога, в который вступают друг с другом сами реплики, без ведома говорящих.
Особенно сильно выражен этот как будто нечаянный спор сестер о поездке в Москву в эпизоде с пьяным Чебутыкиным в третьем действии. Он берет в руки фарфоровые часы. Ирина мечтательно восклицает: «И мы уедем!»
В этот момент Чебутыкин роняет часы, они разбиваются, он комментирует: «Вдребезги!» Все огорчены и сконфужены, Ирина с грустью замечает, что это часы покойной мамы. Но дело не только в самих часах, а и в контрастной перекличке реплик: «И мы уедем! — Вдребезги!» Перед нами — тот непрямой разговор непосредственно не связанных друг с другом мотивов и деталей, без которого нельзя верно ощутить построение чеховских пьес и их тональность.
Скрытые мотивы часто сочетаются с повторами — тоже как будто приглушенными. Так, с разбитыми часами перекликается другой мотив — упавший и разлетевшийся на куски колокол, о котором говорит Маша, думая о брате Андрее, о несвершившихся надеждах (к этому мы еще вернемся).
Или такая перекличка. В третьем действии, в сцене пожара, входит Андрей и обращается к Ольге: «Я пришел к тебе, дай мне ключ от шкапа, я затерял свой. У тебя есть такой маленький ключик». Она молча дает ему ключ.
В этом обращении Андрея — своя внутренняя мотивировка: он хочет объясниться с сестрами, и, может быть, ключик для него лишь предлог, чтобы завязать разговор.
А в сцене расставания с Тузенбахом в четвертом действии Ирина скажет: «...душа моя как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян». И он ответит, что этот потерянный ключ терзает его душу, не дает спать.
Все эти разбитые и пропавшие вещи: уроненные часы, расколовшийся колокол, затерянный ключик от шкапа, от дорогого рояля — эти мотивы образуют скрытые связи, переклички, повторы, создают как бы нижний «слой» поэтического текста, необыкновенно важный для восприятия общего эмоционального звучания пьесы.
В скрытости, незаметности, даже раздробленности образных мотивов — отличие «Трех сестер» от «Чайки» с ее центральным образом-символом.
Незаметно и вместе с тем последовательно развивается в пьесе образная ассоциация — люди и птицы. Образы трех сестер, порывающихся тронуться с места, то уподобляются птицам, то, наоборот, противоречиво с этими мотивами сталкиваются.
«Ирина. Скажите мне, отчего я сегодня так счастлива? Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего?
Чебутыкин (целуя ей обе руки, нежно). Птица моя белая...»
Это — исходный момент развития двуединого образа, то слитного, то контрастного — героини и птицы.
После многих разочарований Ирина решает выйти замуж за Тузенбаха. И снова возникает та же ассоциация: «И у меня вдруг точно крылья выросли на душе...»
А потом Тузенбах будет убит, и уже — никаких «птиц», Ирина с ужасом будет думать о надвигающейся зиме: «...засыплет снегом».
Мотив перелетных птиц не раз повторится в пьесе. О них говорит Тузенбах, рассуждая о смысле жизни. В четвертом действии из города уезжают военные, офицеры приходят в дом Прозоровых прощаться, Маша идет по аллее и задумчиво произносит: «А уже летят перелетные птицы... (Глядит вверх.) Лебеди или гуси... Милые мои, счастливые мои...»
Ирина — птица белая — этот поэтический образ теперь раскололся: улетают птицы, и у тех, кто остается, кто провожает взглядом их полет, еще томительнее сжимается сердце.
А Чебутыкин жалуется: «Остался я позади, точно перелетная птица, которая состарилась и не может лететь».
Этот контраст — улетающих птиц и остающихся, прикованных к своему месту героев — еще резче подчеркнут в рассказе Вершинина о министре, который наблюдал за птицами из тюремного окна (к этому мы тоже еще вернемся).
В противовес поэтическому уподоблению «человек — птица» возникает сравнение человека с животным.
«Она честная, порядочная, ну, добрая, — говорит Андрей о своей жене Наташе, — но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шершавого животного». Он говорит о той самой Наташе, которую раньше осыпал высокими словами: «Дорогая моя, хорошая, чистая...»
Люди — птицы, люди — животные... И еще одна образная параллель, скрытый мотив развивается в «Трех сестрах»: люди и деревья, люди и цветы.
Вершинин, едва успев появиться в доме Прозоровых, признается: «Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев». Оглядываясь, он восклицает: «Сколько, однако, у вас цветов! <...> У меня в жизни не хватало именно вот таких цветов...»
Тузенбах, уходя на дуэль и мысленно расставаясь со всем, что его окружает, говорит: «Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет...»
Птицы, деревья, цветы — не фон, окружающий героев. Все это на них «смотрит с любопытством и ждет», говоря пушкинскими словами: «И вымолвить хочет: «Давай улетим!»
Поэтические образы все время оспариваются, осмеиваются в пьесе. Люди — птицы, а Наташа... животное.
Тузенбах любовался деревьями — елями, кленами, березами. Глядя на ту же аллею, Наташа восклицает: «Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен. По вечерам он такой страшный, некрасивый...»
Точно так же контрастно отыгрываются слова Вершинина в начале («У меня в жизни не хватало именно вот таких цветов...»). В конце Наташа деловито планирует, что сделает, когда завтра останется совсем одна, полновластной хозяйкой дома: «И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах...»
Скрытые мотивы двуедины, они — как узлы противоречий, как некие микромиры, в которых идет борьба мечты и действительности, поэзии и прозы, «красивых деревьев» и — «некрасивого клена»; прекрасных цветов и — «цветочков, цветочков».
Главный сюжетный мотив — в Москву! в Москву! — идущий на каком-то странном холостом ходу, лишенный внешнего развития, окружен, как поэтическими спутниками, сквозными мотивами. Они то отстоят от главного мотива сюжета, то сталкиваются с ним.
Было бы, однако, неверно изображать дело так, что в «Трех сестрах» вообще ничего не происходит, все кончается ничем. Внешне все выглядит именно так: хотели уехать в Москву — и не уехали. Но все, как говорится, гораздо сложнее и одной только событийной стороной никак не исчерпывается.
Три сестры никуда не уехали. Маша осталась прикованной к своему опостылевшему семейному очагу. Ольга будет директорствовать в гимназии. Ирина уедет учительницей в деревню.
Мечта потерпела крах, но сами они — уже не те, какими были в начале пьесы. Их духовная эволюция выразительно прослеживается еще на одном сквозном мотиве — мотиве дома. Образный сюжет пьесы заключается в постепенном «освобождении» трех сестер от дома. Это подчеркнуто ремарками к первому и последнему действию:
Первое действие предварено таким описанием: «В доме Прозоровых. Гостиная с колоннами, за которыми виден большой зал...»
А четвертое действие открывается картиной: «Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки — лес. Направо терраса дома...»
Дом, как будто сдвинулся, и в конце пьесы герои вышли из его стен.
Это оттеняется репликами Ирины: «Я одна, мне скучно, нечего делать, и ненавистна комната, в которой живу...»; Маши: «Я не пойду в дом, я не могу туда ходить...»; «Я в дом уже не хожу...»
Добавим, что дом уже и формально все в меньшей степени принадлежит трем сестрам («Маша. Я про Андрея... Заложил он этот дом в банке, и все деньги забрала его жена...»; «Андрей. Я заложил дом...»).
Не только образ далекой, желанной Москвы оказывается химеричным; параллельно этому развивается мотив дома — в этот дом уже не хочется входить, он становится ненавистным, да и формально он все больше «отчуждается».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |