Образ автора

Образ автора не значится в списке действующих лиц. Формально рассуждая, ему нет места в пьесе. Только заглавие и пояснительные ремарки принадлежат автору. Все говорится действующими лицами.

Образ автора проступает в итоге пьесы, в ее построении, в том, куда ведет развитие сюжета, развертывание образов-символов, скрытых мотивов, контрастная перекличка деталей.

Мы ощущаем волю автора в том, как движется время — от акта к акту.

Первое действие: «Полдень; на дворе солнечно, весело». Пятое мая, ранняя весна.

Второе действие: «Восемь часов вечера». Ждут ряженых, зима.

Третье действие: «Третий час ночи». За сценой бьют в набат — пожар.

Четвертое действие: снова полдень. «Двенадцать часов дня». Осень. Улетают птицы на юг.

За это время от первого до последнего действия — прошло несколько лет, Наташа успела выйти замуж, родить сперва Бобика, потом Софочку. Но это движение времени как будто вправлено — от полдня, к вечеру, к ночи и снова к полдню, словно перед нами прошли одни большие сутки.

Резко подчеркнут контраст между майским днем в начале и осенью в конце.

Вспоминается постановка пьесы в Будапештском драматическом театре «Биг» на гастролях в Москве в 1975 году.

Режиссер Иштван Хорваи применил такой прием: на протяжении всех четырех действий сверху на героев сыплятся сухие осенние листья. И сразу же пьеса потеряла важное измерение — постепенный переход от весны в природе и душе («Сегодня утром проснулась, — говорит Ольга, — увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно») — к осени финала, расставанию, к дереву, что «засохло, но все же... вместе с другими качается от ветра», к еловой аллее, которую завтра велит срубить Наташа.

Когда прочитываешь (или смотришь на сцене) пьесу до конца, испытываешь двойное чувство: надежды героинь не осуществились, «дорогой колокол» разбился, Тузенбах убит, увидеть снова Москву трем сестрам не дано. Однако они не совсем подчиняются обстоятельствам, не теряют веры, не отказываются от мысли, что должна быть какая-то цель в жизни.

Интересно проследить, как складываются отношения между тремя сестрами и их непосредственным противником — Наташей. Та все время ведет наступление. Сначала она завладевает Андреем, потом отменяет приход ряженых, выселяет Ирину из ее комнаты, потом забирает себе весь нижний этаж. В конце пьесы перед нами — полновластная хозяйка: «Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!»

Три сестры не вступают в спор с Наташей, но и не совсем точно было бы сказать, что они просто капитулируют перед ней. Не отвечая прямо на ее агрессивные реплики и поступки, Ольга, Маша и Ирина все время сохраняют верность себе, противостоят ей своим поведением, обликом, высказываниями. Они не хотят разговаривать с ней на ее языке.

Это противостояние трех сестер Наташе чувствуется с самого начала. Маша говорит о невесте Андрея: «Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые!»

Андрей сконфуженно передает распоряжение Наташи — ряженых не будет, Бобик не совсем здоров. Маша: «Не Бобик болен, а она сама... Вот! (Стучит пальцем по лбу.) Мещанка!»

Вспомним ссору и объяснение Ольги и Наташи по поводу старой няни Анфисы. Наташа выгоняет ее: «Лишних не должно быть в доме». Ольга потрясена: «Ты сейчас так грубо обошлась с няней... Прости, я не в состоянии переносить... даже в глазах потемнело».

Все будет так, как скажет Наташа, но — не совсем: в четвертом действии мы узнаем, что Ольга взяла Анфису в гимназию на казенную квартиру: «Квартира большая, казенная, — радуется няня, — и мне цельная комнатка и кроватка».

Так в каждом поражении трех сестер остается какой-то уголочек, который оказывается несданным. Их добро беззащитно, безвольно, — однако одними такими определениями облик трех героинь не исчерпывается.

«Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна» — в этих словах Ирины (она произносит их сразу после того, как узнает о гибели Тузенбаха) звучит убежденность, что просто так, ни для чего жить она не может.

На протяжении пьесы печальную эволюцию переживают персонажи. Невеста Андрея Наташа превращается в мещанку, хищницу, в «животное»; все больше опускается сам Андрей; старый друг Прозоровых доктор Чебутыкин, участвуя в дуэли, разбивает судьбу Ирины, которую раньше так нежно называл — «птица моя белая». И на фоне этих деградирующих характеров — три сестры; несмотря ни на что, — на разочарования, потери, — они остаются во многом такими же, какими были; не теряют веры в жизнь, в «радость для тех, кто будет жить после нас».

«Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, — рассуждал Вершинин в первом действии, — таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством».

Мы не раз убеждались: нельзя сводить к тому или иному высказыванию героя мысль автора. Но эти слова Вершинина поддерживаются всей логикой развития сюжета, соотношения характеров. Три сестры не остаются «без влияния», они тесно связаны друг с другом и не случайно в финале «стоят, прижавшись друг к другу».

Нелегко сформулировать в нескольких словах главную идею пьесы. Однако нельзя не уловить того, что автор дает нам некие важные ориентиры для постижения этой идеи. Если мы будем выискивать в поведении трех сестер лишь одни черты пассивности, бездеятельности, слабости воли и т. д., мы отклонимся от того скрытого нерва пьесы, без которого она теряет всю свою жизненность и характерность. И, наоборот, если мы начнем романтизировать трех героинь, высвечивать одни их достоинства, мы опять-таки обедним ту сложную трагикомическую атмосферу пьесы, в которой так странно смешались ирония и лирика.

Чеховская ирония, юмор, насмешка — все это отличается удивительным качеством: снижается только то, что заслуживает осмеяния, но сама жизнь, точнее, вера в нее, никакой насмешке не подвергается.

Среди заметок к «Трем сестрам» есть такие: «До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть неудовлетворенным, пока не поймет, не отыщет своего бога. Шить во имя детей или человечества нельзя. И если нет бога, то жить не для чего, надо погибнуть».

«Человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек»¹.

Многое можно говорить о трех сестрах, но одного нельзя о них сказать — что они «пустые люди».

Так постепенно все более становится ощутимым — при всей неуловимости — образ автора; мы слышим его голос, его, если можно так сказать, молчаливый призыв: жить, освобождаясь от иллюзий, но не теряя веры.

Примечания

1. Чехов А.П. Соч., т. 17, с. 216.