Раневская

Любовь Андреевна — владелица вишневого сада. Но вернее было бы сказать, что сад — ее владелец.

«Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом...»

Это слова не хозяина сада, а какой-то неотъемлемой его принадлежности.

План Лопахина: «Вы будете брать с дачников самое малое по двадцати пяти рублей в год за десятину, и если теперь же объявите, то я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, всё разберут» — весь этот проект представляется Раневской диким, бредовым. Лопахин предлагает разделить имение на куски и «клочки», а оно неделимо для Раневской, наполнено воспоминаниями, оно — как сама ее жизнь.

«Здесь жили мои отец и мать», — говорит Раневская.

В первом действии отворяются окна в сад, светит солнце, поют скворцы. Любовь Андреевна с умилением смотрит на свою бывшую детскую, вспоминает то время, когда «счастье просыпалось вместе со мною каждое утро». Ее перебивает Гаев:

«Да, и сад продадут за долги, как это ни странно...

Любовь Андреевна. Посмотрите, покойная мама идет по саду... в белом платье! (Смеется от радости.) Это она.

Гаев. Где?

Варя. Господь с вами, мамочка.

Любовь Андреевна. Никого нет, мне показалось. Направо, на повороте к беседке, белое деревцо склонилось, похоже на женщину...»

Фраза: «Да, и сад продадут за долги, как это ни странно» — и слова Раневской — как будто из разных измерений — как же можно продавать этот чудесный сад, где люди не умирают, а бродят по дорожкам сада в белых, как цветущая вишня, платьях.

Для Раневской уехать из имения — все равно что еще раз потерять мать, отца, разорвать живую память о них.

А в четвертом действии, когда Раневская под крики «пора ехать» говорит, что посидит «еще одну минутку», Гаев вдруг произносит: «Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и смотрел, как мой отец шел в церковь...»

Вот и все. Сидел и смотрел. А сейчас вспомнил. Как будто кругом не спешат, не разъезжаются. Как будто все как было. Только вот имение продано. И он, Гаев, уже «банковский служака» и, стало быть, в последний раз видит это окно, в которое смотрел, как отец шел в церковь.

Имение для Раневской и Гаева — память, продолжение жизни умерших. И — какой контраст — воспоминание Лопахина: «Помню, когда я был мальчонком лет пятнадцати, отец мой покойный — он тогда здесь на деревне в лавке торговал — ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу...»

Покойная мама идет по саду в белом платье, нет, это белое деревцо склонилось, похожее на женщину... Мальчик смотрит в окно, как отец идет в церковь богу молиться...

И — бац! Кулаком по лицу, сына, до крови. Действительно — два мира.

Думать об отце для Лопахина — значит вспоминать побои: «Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал, меня не учил, а только бил спьяна, и все палкой».

Для Раневской и Гаева вишневый сад хранит память о предках — одновременно и покойных и как бы продолжающих жить в их памяти. Вокруг имения витают духи: тени умерших родителей, мальчика Гриши, сына Раневской, утонувшего в реке, ее мужа, «барина», умершего от шампанского, няни, вырастившей ее, и какого-то Анастасия; и еще — слуги, о которых рассказывает Варя. Евстигней, Карп, Ефимьюшка, Поля. Они все названы по имени — с ними прожита жизнь.