«Лошадиная фамилия»

Помещик Симеонов-Пищик — еще одно «эпизодическое лицо» в пьесе.

В нем тоже — своя несуразность.

«Пищик. Я полнокровный, со мной уже два раза удар был, танцевать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Здоровье-то у меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате... (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная собака верует только в мясо... (Храпит и тотчас же просыпается.) Так и я... могу только про деньги...

Трофимов. А у вас в фигуре в самом деле есть что-то лошадиное.

Пищик. Что ж... лошадь хороший зверь... Лошадь продать можно...»

Епиходов, Шарлотта и Симеонов-Пищик — три нелепые, экстравагантные фигуры. И каждый раз оказывается, что второстепенный персонаж со своими «несчастьями», «фокусами» глубоко связан с главным сюжетом, с образной проблематикой пьесы.

Так и здесь. Казалось бы, частный, локальный рассказ Симеонова-Пищика о его «лошадином» происхождении неожиданно заканчивается сентенцией героя: «лошадь продать можно». А эта последняя фраза никак не безразлична к главному сюжетно-образному зерну пьесы, связанному с торгами, продажей вишневого сада.

Когда в четвертом действии Пищик врывается, запыхавшись, Гаев, привыкший к его просьбам о займах, встречает его словами: «За деньгами небось? Слуга покорный, ухожу от греха...» Но, оказывается, тот не за деньгами пришел, а, наоборот, раздать долги:

Пищик. Постой... Жарко... Событие необычайнейшее. Приехали ко мне англичане и нашли в земле какую-то белую глину... Сдал им участок с глиной на двадцать четыре года...»

«Необычайнейшее» событие, приключившееся с Пищиком, сдавшим англичанам свой участок, перекликается с главным событием пьесы — продажей имения и сада. Тут еще вспоминается дача в Ментоне, которую продала Раневская.

Снова и снова при мысли о построении чеховской пьесы возникает ассоциация со своего рода сложной системой поэтических зеркал и зеркалец, взаимоотражающихся, наставленных друг на друга.

Вернемся к третьему действию. Симеонов-Пищик возглавляет нелепый бал, выкрикивает танцевальные команды: «Promenade à une paire!», «Grand-rond, balancez!» По все эти характерно бальные выкрики только подчеркивают несуразность затеянного веселья. Одна только подробность, сообщенная, как мы помним в ремарке («Варя тихо плачет и, танцуя, утирает слезы»), опрокидывает все это, пользуясь словом Мейерхольда, танцевальное «топотание».

Третье действие начинается словами Симеонова-Пищика о происхождении его рода, которые мы приводили. Характерна и сама фамилия персонажа — Симеонов-Пищик. Не Семенов, а на старославянский, церковно-возвышенный лад — Симеонов. И вдруг после такой торжественности — смешное, конфузливое Пищик. С этим можно сравнить фамилию героев из рассказа «Крыжовник» — Чимша-Гималайский. Рядом с возвышенными Гималаями — какая-то Чимша.

После долгого, напряженного ожидания, перебиваемого танцами и «фокусами», появляется Лопахин. Пищик здоровается с ним, целуется и говорит: «Коньячком от тебя попахивает, милый мой, душа моя. А мы тут тоже веселимся».

Замечательно это «тоже»: Лопахин веселится потому, что имение пошло с молотка, торги выиграны — он, Лопахин, отныне хозяин вишневого сада. А они — Раневская, Гаев, Пищик, все обитатели — веселятся потому, что еще не знают ничего, тешатся пустыми надеждами. «А мы тут тоже веселимся» — фраза Пищика, незаметно подчеркивающая обманчивость всего этого бала, танцев, веселья.

Опять мы убеждаемся: второстепенный, казалось бы, персонаж играет в чеховской пьесе далеко не второстепенную роль: он находится на той незримой черте, которая не то разделяет, не то соединяет «фокусы» — и трагедию, несчастья в кавычках и без кавычек, «топотанье» — и крах, «мы тут тоже веселимся» — и «танцуя, утирает слезы».

А когда прозвучит монолог Лопахина — он больше не конфузится, а смеется, гордится, торжествует, — Пищик берет его под руку и, показывая на Раневскую, говорит вполголоса: «Она плачет. Пойдем в залу, пусть она одна... Пойдем...»

«Лошадиное» неожиданно поворачивается совсем другой, человеческой стороной.

Прощаясь с Раневской в финале, Пищик скажет: «А дойдет до вас слух, что мне конец пришел, вспомните вот эту самую... лошадь и скажите: «Был на свете такой, сякой... Симеонов-Пищик... царство ему небесное»... Замечательнейшая погода... Да... (Уходит в сильном смущении, но тотчас же возвращается и говорит в дверях.) Кланялась вам Дашенька! (Уходит.)»

Пищик, вначале представавший как большая, неуклюжая фигура, как «что-то лошадиное», затем предстает в ином освещении: и «лошадиное» это, и несуразное, и что-то доброе, неожиданно человеческое, грустное, одновременно и нелепое и трогательное.

На нем лежит та же печать, что и на главных героях. Мы не знаем, где будет жить Аня после продажи имения. А куда денется Пищик, сдавший участок англичанам?

Можно сказать, что имение Раневской и участок Пищика находятся в одной сюжетно-поэтической системе. В этом смысле распределение ролей между главными и второстепенными персонажами в чеховской пьесе совершенно особое.