«О вреде табака» — водевиль, который как бы обрамляет работу Чехова в малых драматических жанрах. В 1886 году он был опубликован в «Петербургской газете» с подзаголовком «сцена-монолог». Затем автор несколько раз возвращался к нему и правил. А 1 октября 1902 года он сообщил издателю Марксу, что «написал совершенно новую пьесу под тем же названием «О вреде табака», сохранив только фамилию действующего лица...».
Итак, перед нами — две редакции, отделенные друг от друга шестнадцатью годами.
Автор одной начинает деятельность водевилиста, автор другой ее завершает.
И, сравнивая эти редакции, наглядно видишь, как вырастал чеховский малый жанр, как он все больше внутренне сближался с жанром пьесы. (Нечто сходное — в прозе Чехова: короткий рассказ естественно перерастал в повесть.)
Герой сцены-монолога «О вреде табака», опубликованного в газете, — жалкий человечек, «муж своей жены, содержательницы женского пансиона». Он пространно разглагольствует о табаке, несет несусветную чепуху о его химическом составе. То и дело он отвлекается, рассказывает о своей жене и ее пансионе. Если он вызывает гнев супруги, то несет наказание «с должным смирением». Псевдонаукообразные обороты, претендующие на научность, перемежаются рассказами о семейной жизни с сугубо бытовыми подробностями, о легкомысленных дочерях, из которых ни одна не замужем.
Переписывая водевиль заново, Чехов ввел много новых оборотов, подчеркнуто алогичных, раскрывающих всю мнимость наукообразия лектора.
Достаточно сравнить начало его речи, в первой редакции вполне традиционное: «Милостивые государыни и милостивые государи», и в окончательном виде: «Милостивые государыни и, некоторым образом, милостивые государи». А немного дальше: «...когда у моей жены родилась, некоторым образом, четвертая дочь...»
Слово обрастает поправками, оговорками, псевдоуточнениями, которые вовсе лишают «трактуемое» понятие определенного содержания. Например: «Надо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде».
Можно было бы еще привести примеры того, как усиливает Чехов при переработке текста комический эффект, как искусно воссоздается пустопорожняя фразеология. Но это лишь одно направление переработки текста. Наряду с ним, подчеркивая комедийную сторону лекции, Чехов вводит новые мотивы, уже совсем не смешные, придающие монологу Нюхина сложное, драматическое звучание. Центральный персонаж и смешон и жалок. И вместе с тем в новой редакции он сознает свое незавидное положение, и тяготится им, и страдает.
Герой водевиля «Трагик поневоле» восклицал: «Тут не водевиль, а трагедия!» Эти слова можно отнести к сценке-монологу «О вреде табака» в его окончательном виде.
Нюхин газетной редакции — совершеннейший подкаблучник. Авторитет жены для него незыблем. В тексте же 1902 года он доверительно сообщает аудитории: «Между нами говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее кое-что припрятано, этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой, ни гроша — ну, да что толковать!»
Лекция Нюхина первоначально строилась как бы на одном эмоциональном уровне. Говорящий перебивал себя, делал отступления, но состояние его в общем было устойчивым. Теперь же повествование строится так: Нюхин начинает о чем-то рассуждать, и вдруг, неожиданно у него вырываются горькие признания, жадобы.
Вот, например, он пытается распродать программки школы — по тридцать копеек, потом согласен по двадцать копеек. Но никто покупать не хочет.
«Ничего мне не удается, постарел, поглупел... Вот читаю лекцию, на вид я весел, а самому так и хочется крикнуть во всё горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель».
В окончательной редакции чеховского водевиля возникло противоречие между тем, как пытается держаться герой, «симулируя» ученость, и тем, что он действительно чувствует.
«И пожаловаться некому, даже плакать хочется... — продолжает Нюхин. — Вы скажете: дочери... Что дочери? Я говорю им, а они только смеются... У моей жены семь дочерей... Нет, виноват, кажется, шесть...»
Вся лекция построена на перебоях, на столкновении комических мотивов (отец семейства не помнит точно, сколько у него дочерей) и жалоб героя на свою одинокую — при всей многочисленности семьи — жизнь.
«Я несчастлив, я обратился в дурака, в ничтожество, но в сущности вы видите перед собой счастливейшего из отцов» — в этой фразе особенно сжато и выразительно передано «двухголосье» героя, который то разглагольствует с завзятым видом, то сетует на свою судьбу, то умудряется делать и то и другое сразу, в одном предложении.
«Я прожил с женой тридцать три года, и, могу сказать, это были лучшие годы моей жизни», — не без пафоса заявляет Нюхин и тут же добавляет: «...не то чтобы лучшие, а так вообще». Это неопределенное «вообще» затуманивает смысл о «лучших годах». Но лектор продолжает дальше и уже не оставляет никаких сомнений насчет этих лучших годов: «Протекли они, одним словом, как один счастливый миг, собственно говоря, черт бы их побрал совсем».
Этого не было в первой редакции — там «муж своей жены» только хвалил прожитые с ней тридцать три года и только каялся, что часто огорчал ее своими слабостями.
Здесь же, в окончательном тексте, чем больше читает лекцию Нюхин, чем подробнее рассказывает о жене, о пансионе, о дочерях — тем тоскливее становится у него на душе. И тем резче опровергает он свои собственные слова о счастливой жизни.
А в конце лекции, отбрасывая мнимо научные обороты, всю эту лекторскую дребедень, он начинает говорить с увлечением, искренне. Перед нами как будто уже другой человек:
«Бежать, бросить всё и бежать без оглядки... куда? Всё равно куда... лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака, старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой, злой, злой, злой скряги, от моей жены, которая мучила меня тридцать три года, бежать от музыки, от кухни, от жениных денег, от всех этих пустяков и пошлостей...»
Он срывает с себя «старый фрачишко», в котором когда-то венчался, топчет ногами. Борьба двух мотивов, двух утверждений героя — «я счастлив» и «я несчастлив» — кончается почти бунтом, проклятиями против «дрянной, пошлой, дешевенькой жизни».
Конечно же, нельзя не почувствовать перекличку между словами Нюхина («...бросить все и бежать без оглядки...») — и мотивами чеховских рассказов, повестей, записью в дневнике Никитина, героя рассказа «Учитель словесности» («бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!»), мыслями Лаптева из повести «Три года» («что же мешает ему бросить и миллионы, и дело и уйти...»).
Вспоминаются и чеховские пьесы — совет Чебутыкина Андрею: «уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше» («Три сестры»), призыв Пети: «Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите» («Вишневый сад»).
Все эти высказывания никак не выстраиваются в один ряд, они принадлежат разным героям. И нет никакого смысла делать из них прямую линию. Речь идет о другом: в последнем водевиле Чехова персонаж оказывается не совсем «водевильным», им овладевают чувства, которые роднят его с героями «серьезных» жанров — повестей и пьес Чехова.
Однако чем же кончается взрыв негодования Нюхина против жизни, на которую он обречен, жизни унизительной и подневольной? А тем, что за кулисами появляется жена, он поспешно надевает фрак, который только что так яростно топтал, и, вспомнив наконец о теме лекции, говорит о табаке как страшном яде.
История работы Чехова над водевилем «О вреде табака» раскрывает внутреннюю закономерность движения его замыслов, развития образов, ситуаций, сюжетов.
Вспомним еще раз слова: «Тут не водевиль, а трагедия». Переделывая сцену-монолог, Чехов все больше вводил в текст трагические мотивы; усложнял центральный образ; придавал его повествованию парадоксально-противоречивый смысл. Вначале, в первой редакции, говоривший довольно бойко, развязно и ровно, герой затем стал все больше срываться. Его заявления, благополучные, бодрые, тут же, преображаясь на глазах, оборачивались совершенно иным, горестным смыслом.
Но, казалось бы, совсем уже трагический бунт персонажа снова получал в конце пьески комедийную окраску — когда Нюхин при появлении жены «вправлял» свою речь в рамки лекции о вреде табака.
На примере этой сцены-монолога особенно ясно становится видна внутренняя связь между малыми и большими жанрами Чехова-драматурга.
Писатель не представлял своего творчества без водевиля. И.А. Бунин вспоминал, что, восторгаясь лермонтовской «Таманью», Чехов сказал: «Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!»1.
Примечания
1. Бунин И.А. О Чехове. Собр. соч. в 9-ти т., т. 9. М., «Худож. лит.», 1967, с. 185.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |