Воспоминания о Чехове

Чехов в Мелихове

Давно это было, но так ярки воспоминания об этой необычайной атмосфере чеховского дома. У Чеховых никогда не было будничной серой жизни, которую совершенно не выносил Антон Павлович, — в этом доме все было интересно и значительно, все окрашивалось живым ярким цветом.

Первое мое знакомство с А.П. Чеховым произошло в 1894 году, когда я познакомилась с его сестрой Марией Павловной на вечерних классах рисования в Строгановском училище. Здесь мы с ней очень сблизились. Я только что приехала в Москву из глуши Курской губернии, и хотя мне было уже 22 года, все же была я очень застенчива. Это мешало мне зайти к Марии Павловне вечерком, после занятий, попить чаю, когда она приглашала меня каждый раз, выходя вместе из школы.

В один из таких вечеров Мария Павловна почти силком затащила меня к себе и, зная мою застенчивость, предупредила, что у нее никого не будет. Но потом она сказала: «Неужели вы не хотите познакомиться с моей семьей? Ведь мой брат — знаменитый писатель». И прибавила: «Вы читали Чехова? Это и есть мой брат».

Я была очень смущена предстоящей встречей с большим писателем, с автором рассказа «Палата № 6», который произвел на меня очень сильное впечатление. Но и в этот раз я к ней все же не зашла. Я решилась на это позднее, лишь уверившись, что вся ее семья со знаменитым братом живет не в Москве, а под Москвой, в деревне Мелихово. Наконец я решилась зайти к Марии Павловне. Мы пили чай с московскими, купленными по дороге, калачами, подогретыми Марией Павловной на самоваре. Была неизменная чайная колбаса. Вечер прошел уютно и хорошо.

Это было началом моего более близкого знакомства с сестрой Антона Павловича. Мария Павловна жила тогда очень скромно, снимая одну комнату на Садовой, около Сухаревской площади, в доме Кирхгоф. Мария Павловна в то время давала уроки по истории и географии в частной гимназии Ржевской¹. В Москву она приезжала из Мелихова два раза в неделю и после уроков спешила, сделавши необходимые покупки и всякие семейные поручения, уехать обратно в Мелихово.

После долгих колебаний и после настоятельных уговоров Марии Павловны я решилась поехать в Мелихово. Ясно помню холодный осенний вечер, когда мы с Марией Павловной взяли билеты третьего класса до станции Лопасня Курской железной дороги. Было начало ноября. После двухчасовой езды в поезде мы, нагрузившись пакетами и пройдя пропахнувшую махоркой станционную комнату, вышли на крыльцо, у которого нас уже ждал кучер Роман; он стоял в темном армяке около плетеного тарантасика, запряженного в одну лошадь. Напялив на себя мокрый от дождя заскорузлый кожан и плотно усевшись, мы тронулись в путь.

Свежесть осеннего вечера, хмурое холодное небо, черный силуэт кучера, невылазная грязь глинистой почвы, покой и тишина — вот что навсегда запомнилось мне об этой дороге — 16 верст до Мелихова. Дорога была плохая, колеса то и дело застревали в глубоких колеях. Мария Павловна волновалась, как бы не порвалась упряжь. Наконец мы подъехали к усадьбе. «Вот мы и дома», — радостно объявила Мария Павловна. Когда мы остановились у крыльца, в окнах дома замелькали огоньки, и вокруг нас с радостным визгом стали прыгать собаки. На крыльцо выбежала молоденькая с приветливой улыбкой девушка Маша, как я потом узнала, помощница по домашнему хозяйству, а за ней — старая кухарка Марьюшка². Та и другая были коренными жительницами Мелихова. Они оживленно суетились, выгружая нас и наши вещи. В передней меня встретил ласковым упреком Антон Павлович Чехов: «Давно мы вас ждали, а вы целый год нас обманывали обещаниями приехать!»

Когда я увидела Антона Павловича, у меня весь страх прошел, — до того было мило и ласково выражение его внимательно смотревших глаз. От всей его высокой, стройной, сухощавой фигуры, с мягко лежащими шатеновыми волосами веяло таким родным и невероятно простым Чеховым. Одет он был в домашний серый пиджак с черным бархатным жилетом, его черный галстук был повязан небрежно, но все производило впечатление изящества и простоты.

В столовой нас радушно встретили старички: мать Чехова Евгения Яковлевна и отец Чехова Павел Егорович.

Первые годы в Москве я так томилась без семьи и без домашнего уюта, а здесь, в Мелихове, все мне напоминало родной дом.

В небольшой столовой с дешевыми обоями под дуб ждал нас горячий ужин. После дороги по холоду щи показались мне очень вкусными. Им предшествовало угощение шинкованной капустой с селедочкой и грибами, которые солил Павел Егорович.

Заметив, с какой восторженностью я воспринимаю все окружающее, Антон Павлович в первый же вечер нашего знакомства принес мне после ужина письма Льва Николаевича Толстого, чтобы я их прочла. С каким благоговением я их брала в руки и читала письма самого автора «Анны Карениной»! Все это казалось мне сном. Антон Павлович, видно, любовался радостью моей юной души. Содержание этих писем, к сожалению, за давностью я совершенно не помню.

Мои поездки в Мелихово после первого посещения, от которого я вынесла столько радости, участились. Потом я уже каждую субботу, а когда кончались занятия в школе, то и на все праздники уезжала в Мелихово, зная, что мой приезд приятен и что каждую субботу меня ждут.

По понедельникам мы с Марией Павловной обычно вставали в пять часов утра, чтобы успеть на поезд в Москву. Мне надо было быть к девяти часам утра в школе, где я обучалась рисованию, а Марии Павловне — на урок в гимназию.

В Мелихове жизнь шла горячо, в работе. Особенно много Антон Павлович работал зимой. Вставал он рано, до утреннего чая принимал больных, которых всегда было с избытком, потом садился за свою литературную работу.

Марию Павловну ждали дома всегда как спасительницу во всех хозяйственных делах и семейных решениях, — ко всему она талантливо прикасалась. Наши посещения Мелихова были обязательны. Мы не пропускали ни одного праздника и на другой день к 9 часам утра были на своих занятиях в Москве. С приездом Марии Павловны дом оживлялся. Антон Павлович не любил, когда она уезжала из дома.

Мы с Марией Павловной очень увлекались живописью и рисунком, и в Мелихове мы не теряли ни одной минуты. Брали в деревне детвору позировать нам — и с жаром рисовали, делали наброски. Антон Павлович любил бывать в нашей «студии», как мы называли комнату Марии Павловны³. Сядет в уголке на диване — тишина, топится камин, сверчок где-то около печи однотонно дает знать о своем присутствии, — полнейшая поэзия деревенской жизни.

Дом был старый, тепло быстро выдувалось; от пола несло холодом до тех пор, пока комната не нагреется керосиновой лампой-молнией, стоявшей на полу, а другая лампа освещает комнату. По утрам особенно было холодно вставать с постели.

Вечера в нашей «студии» выглядели примерно так. Мы с Марией Павловной быстро делаем наброски, время идет незаметно. Любимые собаки Антона Павловича, две таксы — Бром Исаевич и Хина Марковна — растянулись у камина. Антон Павлович время от времени что-то записывает в своей записной книжке, которая всегда была при нем. Уютно и тепло от присутствия Антона Павловича, хотя он молчит, но в работе сильней настроение, оживленнее. По стенам — наши с Марией Павловной этюды, шкаф с книгами, заботливо переплетенными в красивую ситцевую материю, тогда это было модно. Посидев некоторое время, Антон Павлович, бывало, быстро встанет и уйдет к себе в кабинет. В восемь часов вечера звали ужинать.

С отъездом Марии Павловны в Москву комната ее пустела, камин не топился, ничто не обогревало холодную угловую комнату. Двери в гостиную из ее комнаты плотно прикрывались. Хина Марковна и Бром Исаевич обыкновенно перекочевывали в столовую к печке, где грели свои спинки. Антон Павлович еще усиленнее работал в одиночестве.

Евгения Яковлевна с грустью нам жаловалась на пустоту и мертвую тишину в доме, наступавшую после нашего отъезда. «Только долго горит свет в Антошиной комнате, — говорила она с материнской заботой, — долго не спит». После такой тишины — еще радостней приезд Марии Павловны, когда дом наполняется жизнью. Евгения Яковлевна, устав от забот по хозяйству, раскладывает пасьянс. Павел Егорович сосредоточился над чтением газет. Он всегда с большим интересом следил, что делается в свете. С отъездом Марии Павловны старики ложились рано, а Антон Павлович, наоборот, засиживался за работой далеко за полночь.

Никто не мешал ему работать в Мелихове, когда не было посторонних, — тишина, природа, ласкающая глаз, деревья перед окнами в зимней одежде, весна в нежной зелени, с писком птиц.

Антон Павлович особенно любил наблюдать перелет птиц. В перерыве работы подойдет к окну, улыбнется, увидев какого-нибудь щегла, радостно подзовет окружающих к окну посмотреть. Деревья, небо, птицы были для него радостью. Жизнь среди природы освежала его, облегчала его творческий труд.

Кабинет Антона Павловича очень небольшой. Два окна выходили в сад; в комнате стоял письменный стол, несколько венских стульев, старинный шкаф с книгами, затянутый под стеклом темной материей, шкафчик с медикаментами, часть которых стояла на окне из-за нехватки места в аптечке, небольшая библиотека — собрание классиков.

Ценил он Лермонтова. Иной раз скажет, восторгаясь:

— Теперь никто так не пишет, — и продекламирует:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана.

Или даст мне Евгения Сю «Вечный жид» и скажет: «Вот, прочтите, прекрасно написано». Но, увидев в руках у меня свои произведения, он сейчас же принесет мне Тургенева или Флобера.

— Вот лучше прочтите это, — говорил он, смеясь, и добавлял, — когда я умру, будете говорить: «Чехов писал хорошо, а Тургенев лучше».

Однажды он вдруг задал мне вопрос:

— Отчего вы не пишите? Попишите усиленно три года, чтобы мозоли были на пальцах, и будете писательницей. И я вам помогу. Пишите не по настроению, а каждый день с утра, не меньше шести часов в день, — и через три года будете писать.

Антон Павлович любил пошутить. Некоторым из гостей возьмет и положит на столик у постели иллюстрированные произведения Мопассана, а утром спросит в шутку гостя, со смехом в глазах, хорошо ли он спал.

Ничто не останавливало наших поездок в Мелихово: ни грязь, ни слякоть, ни холод, ни тряская бричка, ни старые непрочные хомуты, из-за которых за всю дорогу от станции кучер несколько раз слезает с козел, чтобы получше перевязать сбрую. На особенно вязких местах было такое чувство, что колеса вот-вот завязнут, и не выедешь. Темно в глубокую осень, но когда подъезжаешь к Мелихову, — все нипочем, так ярко горит в душе огонек милого дома. Измокли, продрогли — и опять радостные лица:

— Приехала Маша! — так называли Марию Павловну дома.

— Кого привезла?

Наскоро умоешься с дороги, и опять — уютная столовая, милые, приветливые лица. Нас ждали, не садились за ужин. Сразу чувствуешь покой. Куда делись усталость и жизненные заботы!

Обыкновенно, кто бы ни приезжал — привозил почту, захваченную попутно на станции Лопасня. Антон Павлович любил получать почту. Она была очень обильная: газеты, журналы, какие у нас только выходили. Писем было много, чуть ли не со всего света; все это делало жизнь живой и интересной. Так было приятно раскрывать еще клейкие новые журналы. Все домашние наперерыв задают вопросы:

— Когда приедут Лидия Евстафьевна⁴, Варвара Аполлоновна, Левитан? — Это были любимые гости всей семьи.

Особенно ждали почту в осенние вечера. Во время ужина письма лежали под рукой Антона Павловича нераспечатанные. С волнением следишь за конвертиками: нет ли письма и мне? Смотришь, Антон Павлович отложил стопку писем себе и кому-нибудь из домочадцев, а мне нет. Разочарованно грустишь — все читают, сообщают новости. Смотришь, под конец Антон Павлович улыбнется и протянет руку с письмом и мне со словами:

— А это — вам.

Если письмо было из моего родного дома, Антон Павлович давал мне его читать лишь утром; письма из дома приходили всегда грустные, невеселые, и он, зная это, не хотел, чтобы я на ночь расстраивалась. Письма, особенно долгожданные, от меня скрывались, незаметным образом уносились, пока мы сидели за столом, и прятались у меня под подушкой. Пойдешь спать с грустью, что нет желанного письма, и вдруг неожиданно из-под подушки выскочит долгожданный дорогой конвертик. В комнате — одна, на свободе переживаешь хорошие минуты. Это было так мило со стороны Антона Павловича.

Пребывание в доме Чехова придавало мне сил и вдохновляло, но в иные дни я приходила в отчаяние от своего несовершенства. В такие минуты я хотела бежать из Мелихова, чтобы не портить своим состоянием духа настроение Чехова. Ему так нравилось все красивое, яркое. Он был большой ценитель всего совершенного. Но обыкновенно Антон Павлович при своей чуткости улавливал мое состояние и удерживал меня от моих помыслов бежать. Это меня успокаивало и обнадеживало — может быть, я еще поднимусь на должную высоту. А через несколько дней я опять приходила в норму, чувствуя, что имею право жить здесь, раз меня так удерживают и искренне бывают рады моему приезду.

Мария Павловна умела создать своим ласковым приемом семейный уют, и многих тянуло в Мелихово. Здесь не было скучной, тупой, будничной жизни с мелкими интересами. Все здесь освежало и придавало душевных сил, храбрее и бодрее шли мы по жизненному пути.

* * *

Встречи с Чеховым оставили глубокий след в моей душе. Трудно было бы найти человека, к которому можно было бы относиться с таким глубоким уважением, как к Чехову. Благодаря Антону Павловичу я поняла, каким должен быть человек и как он должен относиться к другим людям. Здесь я могла решить, что нужно и что не нужно в жизни. Все неразрешенные вопросы становились ясны, а ведь в молодые годы столько бывает разочарований, и идет большая, подчас мучительная, работа — привести в себе всё в должный порядок.

Читая произведения Чехова, я порой приходила в отчаяние от того тупика серой жизни, в котором мучаются люди — мои современники.

— Напишите, что же делать? — обратилась я как-то к Антону Павловичу. Он коротко как всегда ответил своим спокойным тоном:

— Наше дело писателя показать болезнь, а лечить должны другие.

Работы у Антона Павловича, помимо писательской, было немало. Он был земским деятелем в Серпуховском уезде, принимал у себя дома больных, — и вся трудная жизнь людей была ему видна и ясна, он каждый день соприкасался с ней.

Где бы ни жил Антон Павлович, везде он старался всеми способами вносить культуру в жизнь. Он построил на свои средства в Серпуховском уезде три школы. И убедительно, горячо говорил:

— Не откладывая ни на минуту, надо строить школы, проводить дороги.

Он убеждал знакомых собирать деньги для школ. Как-то я собрала среди небогатой интеллигенции по двугривенному с человека — всего тридцать рублей. С какой радостью я их везла Антону Павловичу, чтобы его порадовать хоть маленькой суммой, хоть каплю внести для той свободной жизни, о которой мечтал Чехов. И я была так счастлива, когда Антон Павлович с веселым лицом принял эти небольшие деньги.

* * *

Каждое утро ровно в шесть часов приходили к нему крестьяне из мелиховской деревни и ближайших селений со всеми своими болезнями, горестями и нуждами. Всех терпеливо выслушивал Антон Павлович, и видно было, что каждое горе он переживал глубоко. Для всех недугов находил он лекарство: кому нужна была медицинская помощь, кому нравственная или денежная поддержка — ни в одном случае он не проходил мимо. Знавшие его, от мала до велика, искренне любили Антона Павловича и относились к нему с глубоким уважением. К каждому человеку он умел подойти и понять его. Особенно трогало его пациентов то внимание к душевному состоянию больного, которое он оказывал каждому, входя в его личную жизнь.

* * *

Наступила весна 1896 года. Уже в марте появились в мелиховском доме пакетики с семенами на столах. Заманчиво лежали красочные каталоги семян, рассады, саженцев для сада и огорода. Мария Павловна любила покупать семена с новыми названиями: все интересовались, какие же распустятся цветы. Еще с осени заготовлялись ящики с землей. Все это делалось руками самой Марии Павловны. В апреле на столах и окнах в ящиках под стеклом, покрытым росой, сквозила зелень, тревожа всех живым ощущением приближающейся весны. Антон Павлович относился ко всему растущему с радостным любопытством.

Жизнь в доме весной и летом начиналась рано, в пять часов. Еще роса не сошла, а Антон Павлович — уже в саду, совсем одетый, с лейкой, поливая свои любимые розы или заботливо обирая гусениц. В шесть утра под окнами слышался сдержанный разговор больных, которые осаждали Антона Павловича со своими болезнями и нуждами.

С пробуждением людей в доме поднимались и собаки таксы. Я спала с Марией Павловной в ее комнате. Заслышав наш разговор, собаки бросались к дверям и, неистово визжа, скреблись лапами, пока двери не распахивались настежь, и тогда они подбегали с лаем и визгом к постели Марии Павловны.

— С добрым утром, Хина Марковна! С добрым утром, Бром Исаич! — со смехом весело кричала Мария Павловна, приветствуя своих любимцев. После «собачьего приветствия» она быстро вскакивала с постели и делала мюллеровскую гимнастику⁵ (на это время псы изгонялись из комнаты). Гимнастика и обтирание холодной водой проходили тоже со смехом и шутками. Затем еще миг — и вся ее легкая фигурка исчезала в зелени, в радостных лучах майского утра. В саду то тут, то там раздавался ее голос, она напевала модный тогда романс: «То было раннею весной, в тени берез то было...» Налету шел осмотр цветников, огорода и всей усадьбы. Везде мелькала ее белая кавказская панама с огромными полями. Тогда ей было чуть больше 30 лет.

В восемь часов утра все собирались к утреннему чаю. Из столовой шел душистый запах настоящего кофе мокко. Антон Павлович обыкновенно наскоро пил кофе и уходил в свой кабинет работать. Вскоре вся семья также оставляла столовую, и каждый шел по своим делам. А работы было много в этом доме: кто идет полоть огород или цветник, кто — приготовить лекарства по просьбе Антона Павловича.

Мать Чехова заботилась по хозяйству. Павел Егорович Чехов с любовью смотрел за огородом и садом, следя, где надо подпереть тяжелую ветку яблони, где почистить дорожки. Мария Павловна была везде, без нее никто в доме не мог обойтись. Хозяйство было небольшое: одна лошадь, корова, маленький огородик. Этим, однако, кормилась вся семья, своим трудом. В огороде было все, что подавалось к столу.

В такие утра, кипящие жизнью, у всех на душе становилось весело при взгляде на работу Марии Павловны — радостная жизнь сквозила в каждом ее движении, в каждой складке ее платья. Гости во всем принимали живое участие. Один Антон Павлович почти не показывался до обеда из своего флигеля, где он работал летом. В то время он писал «Чайку».

Антон Павлович после работы любил устраивать разные шутки. Однажды к вечеру — было уже почти совсем темно — я сидела у террасы, стараясь дочитать, несмотря на сумерки, что-то интересное и страшное. Вдруг в аллее, ведущей от флигеля к дому, показался какой-то темный силуэт. На фоне белых, в цвету, вишен и яблонь, в какой-то странной позе, со скрюченными руками и ужасной гримасой, человек шел прямо на меня. Это было так неожиданно и страшно, что я не сразу сообразила, кто это, пока Антон Павлович не рассмеялся.

Как-то днем я писала красками в саду кусты сирени. Вдруг я услышала за спиной шаги, и передо мною прошелся, заслоняя мою натуру, Антон Павлович такой походкой ферта-парижанина, в прекрасно сшитом костюме, синем берете, как носят французы, и с тростью в руке. Он прошелся несколько раз, мешая мне писать. Это было сделано с таким юмором, что я невольно рассмеялась. Костюм этот был привезен из Парижа и надевался только ради шутки.

Однажды Антон Павлович спросил меня, не могу ли я передать рукопись одному московскому писателю. Конечно, я с радостью согласилась. Отдавая мне бумаги, Антон Павлович попросил меня одеться получше и явиться с рукописью часа в 3—4 (в это время меньше всего можно было ждать посетителя). Свое поручение Чехов давал с юмором, но я не поняла его и в точности исполнила все, как он наказывал: надела большую шляпу, вуаль с мушками, взяла лорнетку и, «припарадясь», в неурочное время явилась к писателю в гостиницу. Отдыхавший после обеда писатель, разбуженный внезапным звонком, сонный, взлохмаченный, в домашних туфлях заметался по комнате, встречая даму. Антон Павлович от души смеялся, когда я рассказала ему о смятении и растерянности мирно отдыхавшего писателя.

Антон Павлович любил шутить, и это ему удавалось. Он всегда выдумывал что-нибудь неожиданное. Как-то раз после сытного обеда с гостями он как всегда ушел к себе отдохнуть, а мы расположились на террасе в плетеных креслах. Стояла такая адова жара, когда одолевает лень и невольно впадаешь в дремоту. И вдруг с шумом распахнулась стеклянная дверь из гостиной, и гордо, спокойной походкой, виляя хвостиком, показался Бром Исаевич. Его черная мордочка была расписана белилами в необычайно веселую, смешную улыбку, что совершенно не соответствовало его важной походке. За ним сонно, вяло, только что пообедав, плелась, переваливаясь, его супруга Хина Марковна, такса темно-коричневой масти, с такой же накрашенной, необычайно веселой и игривой гримасой. Это было так неожиданно и смешно, что мы хохотали до слез. Не успели мы от смеха прийти в себя и сообразить, кто мог быть автором этой проделки, как к нашему общему удовольствию и удивлению так же неожиданно показался в дверях весело смеющийся Антон Павлович. Он был очень доволен, что его шутка удалась и вызвала у нас такой дружный и продолжительный смех. После обеда прошло порядочно времени, мы были убеждены, что Антон Павлович уже видит десятый сон, и никак не предполагали, чтобы он, с его серьезностью, да еще в такую жару, занимался подобной «живописью»! Теперь я только поняла, почему он еще вчера попросил у меня красок, будто бы для того, чтобы выкрасить у себя в комнате подоконник.

Конечно, эта любовь к веселой шутке нисколько не уменьшала серьезности его отношения к людям — не только в литературе, но и в обыденной жизни. Старушки-крестьянки, приходившие жаловаться, что их донимают домашние попреками за непригодность к работе, всегда находили у Чехова какое-нибудь легкое дело и помощь. Из домов, где жилось особенно трудно, к Марии Павловне приходили ребятишки. Им поручали выдергивать траву среди усыпанных песком дорожек. Обычно вместо этого детвора деловито строила на дорожках загончики из песка для красных жучков, изображавших стадо коров. Антон Павлович очень любил наблюдать за их детской игрой. При виде детей его глаза приветливо улыбались. Его шутливые замечания доставляли детям большое удовольствие.

Чеховы знали наперечет всех обездоленных в Мелихове. Деревня была небольшая, и все в доме Антона Павловича старались облегчить жизнь крестьян, кто чем мог.

* * *

Усадьба Чехова лежала на ровном месте, без каких-либо особенно красивых уголков. Небольшой старый одноэтажный дом, выкрашенный желтой, уже потемневшей охрой, с парадным ходом, застекленным цветными стеклами. По другую сторону дома находилась терраса, перед которой была расположена круглая большая клумба с резедой, душистым горошком, табаком. За большой клумбой были посажены полукругом любимые розы Антона Павловича, около самого балкона по обе стороны крыльца — две грядки гелиотропов, посаженных тоже по просьбе Антона Павловича (как он сказал: «Это для темпераментных гостей»)⁶. Дальше, за цветником, шла коротенькая со скамеечкой липовая аллея и ряд елей и сосен. Между флигелем и домом был разбит небольшой фруктовый сад, который содержался Павлом Егоровичем в большом порядке.

Окна флигеля, где работал Антон Павлович, выходили во фруктовый сад, — это было красиво и, кроме того, в летний кабинет Антона Павловича не попадало ни пылинки. Комнаты во флигеле убирала своими руками Мария Павловна, поддерживая все в самом строгом порядке, особенно письменный стол. Там же, в кабинете Чехова, стоял турецкий диван для отдыха. Другая комната, запасная, на случай, если съедется много гостей, служила для ночлега. Кухня стояла в стороне от дома.

Вся усадьба замыкалась большой лужайкой, обсаженной старыми плакучими березами, под которыми водились белые грибы, а дальше вместо забора были еще посадки молодых елей, где в изобилии водились рыжики. Антон Павлович очень любил собирать рано по утрам грибы. Все в доме воздерживались от соблазна сорвать хотя бы один гриб, все оставлялось для Антона Павловича.

Однажды как-то после прогулки по саду Антон Павлович принес в руках маленького воробышка, птенчика, которого он поднял поддеревом, со сломанной ножкой. По-видимому, этот птенчик выпал из гнезда. Антон Павлович попросил меня подержать птенчика в своих руках, пока он не перевяжет его. Трудно было держать и перевязывать отчаянно бившегося птенчика. Антон Павлович с осторожностью и нежностью перевязал ему лапку и устроил его в своей комнате, заботясь о том, чтобы не забежал кот и не съел птичку.

За воротами — к выходу в поле — была скамеечка, где по вечерам часто сидел Чехов, если только у него для этого находилось время (что случалось, когда кто-нибудь был из гостей). Вдали, где шла дорога на станцию, виднелся перелесок — ольха, березки, кустарник. По левую сторону дороги был небольшой пруд, выкопанный по инициативе Антона Павловича, вроде копанки с глинистыми вязкими берегами, куда пущены были караси. Антон Павлович очень охотно удил рыбу, но и за этим удовольствием его приходилось видеть очень редко. Пруд был еще молодой, некрасивый, недавно посаженные ивы еле давали тень. На берегу скромно стояла обтянутая рогожкой купальня на одного человека.

Деревня примыкала к усадьбе, защищенной густым ельником и легким заборчиком, почти вплотную. Деревня убогая, без садов, без зелени, только и было красок, что от красующейся на частоколах стиранной одежды. На краю стояла каменная⁷, но обветшалая церковь. На припеке, меж разрушенных плит, торчала высохшая полынь и крапива, на могилах тоскливо торчали поломанные кресты. Богослужение совершалось священником по приглашению из соседнего прихода. В такие дни в почти пустой церкви скудно пел на клиросе дьячок, причащали младенцев и старух, и обедня кончалась под громогласное «Многая лета!»

Сам Чехов в церковь не ходил. Когда поселились Чеховы в Мелихове, в один из праздников пришел священник с причтом. Антон Павлович, услышав доносившееся из гостиной пение причта, быстро ушел из дому [и не возвращался], пока не удалились поздравители. Больше они уже не приходили.

Антон Павлович иногда уезжал за шесть верст в мужской монастырь⁸, когда там бывали большие базары, по престольным праздникам. Он привозил деревенским детишкам гостинцы: девочкам — копеечные куколки, мальчикам — лошадки на колесиках. Оборвется ли у куколки фартучек, приклеенный клеем, и уже какая-нибудь девчушка стоит у окошка Антона Павловича с просьбой починить. Антон Павлович отрывается от работы, берет синдетикон⁹ и терпеливо приводит в порядок отставшее или сломанное. К большим праздникам Мария Павловна шила детворе из веселеньких цветных ситчиков платьица — на это время всегда находилось.

* * *

Чехов в тиши Мелихова подолгу работал в одиночестве и обычно бывал рад, когда приезжали гости. Сам он не любил бывать в гостях, а банкетов и больших выездов терпеть не мог. Я не помню ни одного случая, чтобы Чехов ушел в гости. Чехов в гостях! — Так не шло к нему. Но все пользовались радушием его дома и все стремились к нему. Никого он не подавлял своим авторитетом, все чувствовали себя с ним просто. Гости, приезжавшие на несколько дней, до обеда проводили время, как хотели: кто читал, кто гулял, художники шли на этюды. Тогда часто гостил художник Левитан. Он надолго уходил из усадьбы со своим большим зонтом и красками — работать.

В гостиной стоял рояль. Антону Павловичу было приятно работать во флигеле, когда издалека доносилась музыка.

В час дня был обед, вкусно и просто приготовленный кухаркой Марьюшкой. Павел Егорович благодушествовал, глядя на гостей, вкушавших его соленья и маринады. Обед всегда проходил оживленно. Все интересовались садом, какие новые цветы расцвели. Антон Павлович объявлял, сколько бутонов на его розах, и говорил, что к вечеру обязательно распустится несколько роз лучших сортов.

Все мы могли беззаботно радоваться от всей души весеннему утру, цветам. Один Антон Павлович часто бывал озабочен — слишком тяжелым камнем легла на душу его поездка на Сахалин. И не только это тяжелое впечатление не изглаживалось, было еще много другого — все мелкое, все грубое вызывало у него отвращение, не давало ему спокойно жить и делало его печальным. Мучительно хотелось снять с него эту тяжесть, и осознание, что это не в моих силах, подавляло меня еще больше. Он не мог радоваться жизни в такие моменты. Чехова могла обрадовать по-настоящему только более счастливая жизнь людей. А я была молода, и меня радовало все вокруг — и майское утро, и цветущий куст жасмина, и сама жизнь. Как-то раз в порыве веселья я сказала:

— Как я хочу счастья!

Антон Павлович строго посмотрел на меня и сказал:

— Нельзя быть счастливым, пока столько страданий кругом.

Большую терпеливость и мягкую снисходительность Чехова к людям я объясняю тем, что он как врач считался с наследственностью и теми условиями, в которых людям приходится жить. Об этом можно судить по его фразе: «Я счастлив тем, что я врач и пишу».

Но он умел и негодовать на людей. Всякая грубость, жестокость и обида, нанесенные слабому человеку, глубоко возмущали его. В этих случаях он пытался найти способ улучшить положение, входя в особенности человеческой жизни.

При мне состоялся визит одного сельского учителя, с немалым стажем работы, едва жившего со своей семьей на мизерное жалованье. Его измученное лицо от труда и плохого питания имело серый оттенок. Пиджак на нем был довольно потертый, с запахом нафталина. Видимо, бережно его хранили для парадных визитов. Застенчивость, скромная одежда — все это трогало Антона Павловича, делало его особенно внимательным к посетителю.

Поведав свою горькую долю, учитель скромно заметил, что в детстве он был подмастерьем у иконописца и даже писал красками икону Николая Чудотворца. А теперь, чтобы подработать, пишет портреты маслом, но пожаловался, что у него, к сожалению, мало заказчиков, а какие есть — грошовые. Это тронуло Антона Павловича, и он, чтобы помочь учителю, тотчас же попросил собеседника исполнить свой портрет по фотографии. Гость оживился, взял с благоговением фотографию, как святыню, бережно завернул ее в бумагу, положил в боковой карман и после обеда (без чего в этом доме никого не отпускали) довольный, со счастливым лицом пустился в обратный путь.

Через месяц я с Марией Павловной снова приехала в Мелихово. Нас радостно встретили, и, едва кончился ужин, Антон Павлович принес свой портрет, написанный учителем и с мягкой улыбкой показал нам. Увы... портрет очень походил на образ Николая Чудотворца. Но было видно, с какой любовью и старанием писался портрет. Нежно-розовый румянец разливался по щекам, усы были выписаны тщательно и даже слегка приподняты кверху. Мы понимали, что Антону Павловичу, несмотря на наивность исполнения, было приятно то любовное отношение художника, которое выразилось в этом портрете.

* * *

На путешествия Чехов смотрел, как на лечение нервной системы. Как-то пришел крестьянин к Антону Павловичу с жалобой на жену, что у нее дурной характер: «Просто житья с ней нет», — и просил Антона Павловича, чтобы он повлиял на жену. В деревне всем были известны свирепый нрав и нервность жалобщика, от которого невероятно страдала вся его семья. Не раз приходила и его жена — бледная, худая, с глубокими морщинами на лице, хотя ей было всего лишь сорок лет. Все ее очень жалели в деревне. Антон Павлович придумал, как дать им отдохнуть друг от друга: посоветовал ему, когда он закончит свои необходимые дела, пойти в дальний киевский монастырь, помолиться за жену, чтобы укротить ее нрав. Тогда вечно тянулись на богомолье кликуши и люди, страдающие каким-нибудь недугом. Лечение в ту пору было мало доступно бедному люду. Антон Павлович вообще придавал большое значение для нервных больных перемене места, природе, дорожным впечатлениям, отдыху от трудного домашнего быта. Все это должно было благотворно повлиять на нервнобольного. В деньгах Антон Павлович помог ему на это путешествие, что особенно смягчило и умилило душу строптивого крестьянина. А заодно Чехов дал возможность отдохнуть и его семье.

Чехов сам любил путешествовать и не раз уговаривал меня поехать в те места, которые особенно чем-нибудь его поразили, например в Бермамыт¹⁰ на Северном Кавказе, — и обязательно с вершины горы увидеть восход солнца. Еще он просил меня съездить на Соловецкие острова по Северной Двине и Белому морю. Он восторгался красотой этого пути и вдруг в обычной своей шутливой манере добавил:

— Только если встретите на пароходе почтового чиновника и влюбитесь в него, не выходите за него замуж.

Я не поехала ни на Кавказ, ни на Соловки и исполнила только одну его просьбу — поехать в Бабкино, находящееся под Москвой, где еще совсем молодые Чеховы жили на даче в те годы, о которых с какой-то трогательной радостью вспоминала вся их семья. Я побывала там еще при жизни Антона Павловича и своими рассказами освежила в его памяти молодые годы.

Повидала я и хозяев Бабкина — Киселевых, о которых, восторгаясь, вспоминала вся семья Чеховых.

Бабкино — имение Киселевых, находилось в пяти верстах от Воскресенска, где был учителем брат Антона Павловича Иван Павлович.

Семья Киселевых состояла из Алексея Сергеевича, жены его — дочери В.П. Бегичева, директора императорских театров в Москве, и двух детей-подростков¹¹. Киселевы пригласили Ивана Павловича заниматься с детьми. Антон Павлович и Мария Павловна познакомились с Киселевыми, гостивши летом у Ивана Павловича. И на следующее лето в 1885 г. вся семья Чеховых переехала на дачу в имение Киселевых и поселилась во флигеле. Природа в Бабкине была необычайно красивая: чудный парк, пруд, вокруг леса. И люди, по рассказам Чеховых, в этой семье были обаятельные. Особенно интересный человек был тесть Киселева — Бегичев. Вся семья Чеховых вспоминала, с каким интересом они слушали рассказы Бегичева о его путешествиях. Между прочим, рассказ «Смерть чиновника» написан по мотивам истории, рассказанной Бегичевым, действительно произошедшей в Большом театре.

Дочь Бегичева Мария Владимировна Киселева писала рассказы и играла на рояле. К Киселевым беспрестанно приезжали артисты, певцы, бывал Чайковский, а с Чеховыми приезжал Левитан. Это время, проведенное в семье Киселевых, оставило неизгладимый след в молодых Чеховых.

* * *

Гости в мелиховском доме не переводились: друзья, почитатели, поклонницы. В конце концов это начало утомлять Антона Павловича. До обеда всех принимала Мария Павловна, и, несмотря на все радушие, это часто тяготило ее, так как многие из приезжающих под каким-нибудь предлогом, чтобы повидать Чехова, были людьми совершенно незнакомыми и не подходящими к чеховскому дому по духу. Бесцеремонность ненужных посетителей порой удручала весь дом. От таких гостей все стремились как-нибудь спрятаться, уйти, и незваный гость оставался один. Был однажды такой случай, что одному назойливому гостю, которому сказали, что Чехов уехал на целую неделю, пришлось загородить в дверях путь в комнату Антона Павловича, где Чехов едва успел спрятаться за гардеробом; гость настойчиво желал осмотреть хотя бы жилище писателя, если уж нельзя посмотреть самого хозяина.

Однако Антон Павлович в обществе тонких, остроумных людей любил отдыхать. От их появления он сразу оживлялся, усталость сходила с его лица.

Главной заботой у Марии Павловны было создание хороших условий жизни для Антона Павловича, таких условий, при которых он мог бы спокойно работать.

Особенно было трудно с поклонницами, которые осаждали Чехова. Одна из таких посетительниц, живя в двух верстах от Мелихова на даче, приходила очень часто и требовала особого к себе внимания, беспрерывно восторгаясь произведениями Чехова, его розами, и так утомляла его, что однажды Антон Павлович подарил ей одну из лучших своих роз, чтобы стушевать то досадливое и утомленное выражение лица, которое она могла заметить при прощании; не удовлетворясь этим, он поспешил, не дождавшись ее следующего визита, послать ее ранним утром в первое же воскресенье чудный букет роз, выбрав для этого в деревне старушку, которая бы отнесла цветы. Поклонница была так польщена вниманием знаменитого писателя, что, к великой радости старушки, дала ей за труды золотой — пять рублей. Чехов об этом узнал. После этого дама начала получать розы каждое воскресенье; постепенно щедрость ее спустилась до одного рубля. Зато прекратились также и ее визиты.

Антон Павлович любил во всем красоту, не любил неряшливых людей. Распущенность во всех смыслах вызывала у него брезгливое чувство. Это относилось и к некоторым женщинам, которых он называл «фефёлами». Иногда скажет о ком-нибудь: «Неинтересная, безвкусно одетая фефёла. Какая она может быть актриса?» Или с юмором начнет представлять семейную жизнь с такой женщиной.

Вообще, Чехов был против брака. Особенно же жалел замужних женщин. Где-то у него есть даже фраза: «Если бы я был женщиной, то я на другой же день сбежал бы от семейного счастья». Часто при разговорах о браке, досадливо горячась, он говорил: «Не надо выходить замуж». Но вместе с тем он любил жить в своей семье и жалел сельских учительниц, живущих в глуши и почти обреченных на безбрачие.

Антон Павлович очень ценил в женщине душевный мир, ее любящее сердце и очень жалел, что это не доходило до другого человека, живущего с ней вместе. Переживания и страдания женщины за своих детей, их болезни, неудачи — все это ему было непонятно.

Итак, дни проходили необычайно хорошо. Приезжали любимые гости, освободившись от зимней работы, артисты, когда кончался театральный сезон, литераторы, художники.

Особенно близким другом чеховского дома была Лидия Евстафьевна Мизинова, необычайно красивая женщина с чудными пепельными волосами, всегда сильно надушенная, с сигареткой в зубах. Она училась петь в Париже и только что вернулась оттуда.

В ее присутствии как-то все приободрялись, делались веселее. Павел Егорович положительно таял в присутствии Лики, как все в доме называли Лидию Евстафьевну. Лицо его расплывалось в блаженную улыбку. Антон Павлович тоже оживлялся при ее появлении. Но не раз он с грустью говорил, что Лика стала уже не та, что была до отъезда в Париж.

— Как я ее ревновал раньше, — говорил он, смеясь своим словам.

Все в доме любили Лику и радовались ее приезду. Всех пленяла ее красота, остроумие. Приезжала она обыкновенно с Варварой Аполлоновной Эберле. Внезапно, на тройке с бубенцами, серебром разливающимися у крыльца. Собаки с невероятным лаем и визгом выскакивали на звон бубенцов. Переполох в доме, все бежали навстречу. Приехала Лика! Весь дом наполнялся шумом, смехом. Лика, надушенная дорогими духами, сразу наполняла ароматом все комнаты. С нею приезжала Варвара Аполлоновна Эберле — оперная артистка. Юная, очаровательная своей двадцатитрехлетней свежестью, блондинка с пышными косами; пела она божественно. Голос у нее был — чудный сопрано. Антон Павлович невольно оставлял свою работу, заслышав ее пение, и шел к нам послушать. А послушать ему ее хотелось без конца.

* * *

Приезжал художник Левитан — с серьезным лицом, красивый, всегда элегантно одетый, с изысканными манерами, с печалью в глазах. Он нравился женщинам и, зная это, слегка кокетничал с ними.

С приездом многих гостей ужин и обед проходили особенно весело. В такие дни, кроме пива, которое любил Антон Павлович, Павел Егорович ставил на стол наливочку своего приготовления, объясняя гостям, как ее приготовлял: «Вот эта из малины, а это — черная смородина. Какой аромат!» — восторгался он сам своему приготовлению.

Перед обедом он выпивал рюмочку водки и настойчиво предлагал Евгении Яковлевне тоже выпить для здоровья. И она тоже выпивала рюмочку. Соленые грибки, огурчики, понравившиеся гостю, доставляли огромное удовольствие старикам. Они были необычайно гостеприимны, благодаря чему частенько гостю, невоздержавшемуся от соленых грибков, приходилось класть грелку на ночь.

Приезжала поэтесса Щепкина-Куперник¹². Она вносила большое оживление своим веселым нравом. Любила она покушать, чем доставляла удовольствие старичкам. И после сытного ужина ей обыкновенно заботливо ставили еще большой кусок кулебяки на ночь.

Обширный круг московских знакомых дополняли петербургские гости: среди них были писатели Мамин-Сибиряк и Потапенко¹³, художник Браз¹⁴, в то лето написавший портрет Антона Павловича, который находится сейчас в Третьяковской галерее. Многие стремились в Мелихово, и нелегкую задачу нужно было решить Марии Павловне, чтобы уложить всех на ночь. Ей приходилось заботиться буквально обо всем.

В хорошую погоду обедали в липовой аллее. Как-то во время такого обеда Антон Павлович был в очень веселом настроении и шутил. Он сидел против меня. Со мной рядом сидела дама, приехавшая из Петербурга. Звали ее Анна Марковна. Антон Павлович все мне напоминал:

— Мария Тимофеевна, угощайте Анну Марковну.

За столом было очень весело, и, угощая порученную мне гостью, я все время называла ее по ошибке именем собачки Чеховых — «Хиной Марковной». Антон Павлович услышал это и, сдерживая смех, снова начал усердно просить меня, чтобы я лучше заботилась о гостье. Я честно исполняла просьбу Антона Павловича, продолжая называть ее Хиной Марковной.

Все остались ночевать. Наутро Антон Павлович со смехом сделал мне «выговор» за то, что я называла их петербургскую гостью Хиной Марковной и что она, очень обиженная этим, рано утром без завтрака уехала в Петербург.

Дня три с гостями проходили весело и шумно. Были прогулки за грибами, музыка, пение, рыбная ловля.

После отъезда даже очень желанных гостей, когда водворялась тишина, Антон Павлович, бывало, скажет: «Приятно отдохнуть от гостей». Полушутя, конечно.

И даже Павел Егорович, до смерти любивший гостей, тоже в шутку добавит: «Слава богу, уехали!»

И опять Антон Павлович садится за работу. Приезд любимых гостей его несказанно радовал — только бы не слишком долго, — и после проведенных с ними дней он чувствовал себя отдохнувшим для продолжения своей работы.

Однажды в Мелихово приехал помещик-сосед, очень жизнерадостный и веселый, на чудной тройке. У Антона Павловича тут же созрел план пошутить.

Пользуясь моей юной скромностью, в мое отсутствие убедил гостя обязательно пригласить меня кататься на тройке, сказав, что я страстная любительница лошадей, но очень застенчива. Меня же предупредил, что гость имеет дурную славу соблазнять молодых девушек.

За завтраком помещик сел около меня, стал ухаживать и поинтересовался, люблю ли я лошадей. Ничего не подозревая, я ответила, что с детства люблю лошадей. Он тут же стал приглашать покататься с ним. Я смутилась и стала отказываться. Он настойчиво продолжал меня уговаривать. Кончилось тем, что я, еле дождавшись конца завтрака, убежала в сад. Меня догнала Мария Павловна и стала допытываться о причине такого поспешного бегства и отказа. Смутившись еще больше, я ответила, что Антон Павлович предупредил меня о «славе гостя». Мария Павловна расхохоталась:

— Ведь это Антоша пошутил!

* * *

Павел Егорович был религиозен. Каждое воскресенье он рано вставал и ехал к шести часам, к ранней обедне, за шесть верст в мужской монастырь, где был хороший хор. В такие дни он особенно бывал строг к себе насчет принятия пищи, смотря по тому, выпал ли какой-либо пост. Великим постом он склонял поститься и Евгению Яковлевну и за обедом вполголоса, чтобы не слышал Антон Павлович, напоминал ей о великом грехе вкушать скоромную пищу в виде молока и масла, которые прописывал ей Антон Павлович. Слышался его тихий шепот:

— Еничка, воздержись. Помни о страшном суде.

Но в присутствии Антона Павловича Евгения Яковлевна была в безопасности. Улыбнется на грозные слова мужа и вкушает с легким сердцем благословенную Антоном Павловичем пищу. Для нее Антон Павлович был высшим судьей, и его заветы — священны. Антон Павлович был похож душевным складом на мать, необычайно тактичную и деликатную женщину. Он был любимым ее сыном и сам относился к ней с нежной заботой и любовью.

Часто приезжал любимый брат Чехова — Иван Павлович, педагог одной из московских городских школ. Приезжал он всегда усталый; он принадлежал к людям на редкость прямым и честно относился к своему делу. Антон Павлович часто сетовал на долю учителя, на те условия жизни, при которых приходилось им работать. Особенно он жалел сельских учителей, живущих на маленькое жалование, без газет, без библиотеки, далеко от города, с ужасными дорогами.

Трем школам, построенным на средства Антона Павловича, уделялось большое внимание. На нужды школы выписывались газеты, журналы. На новоселье вновь поступившей учительнице был преподнесен никелированный самовар и небольшой чайный сервиз. Весной, по окончании занятий, Мария Павловна дарила детям, не считаясь с их успехами, книжки, ленточки, платочки — все, что могло радовать детей. И дети, в свою очередь, старались порадовать своими успехами Марию Павловну.

Антон Павлович не только на свою школу выписывал газету, но иногда выбирал какую-нибудь глушь, не зная никого там в школе, и выписывал туда журнал или газету.

Однажды я ехала после рождественских каникул в Москву и по дороге, в поезде, встретила сельскую учительницу, дурно одетую, в замызганной шубенке. Вид самый несчастный. В дороге, пока мы проехали несколько станций, она рассказала свою печальную, беспросветную жизнь. Жила она на шестнадцать рублей в месяц жалования, которые, ко всем невзгодам, еще и задерживали. Постоянно одолевали всякие неприятности, притеснения — то дров не добьешься, то газет выписать не на что, да и небезопасно, — сочтут за либералку. Я записала ее адрес и рассказала о ней Антону Павловичу. Это было начало января. Антон Павлович тотчас же дал мне денег с просьбой немедленно выписать для нее журнал «Нива», как только я приеду в Москву. Я не знаю никого, кто бы так бережно относился к трудящимся, как Чехов.

Как-то в одно из воскресений было много гостей, и мы отправились в лес за грибами. Все были в прекрасном настроении. Антон Павлович шел впереди, шутил, все смеялись. Погода была чудесная, благоприятная для дальней прогулки. Собрали много грибов и вернулись в самом веселом настроении. Дома нам сообщили, что приходили сельский учитель с женой, жившие в восьми верстах. Не дождавшись Антона Павловича, они попили чаю и пошли обратно. Как волновался Чехов весь вечер! Он все не мог успокоиться, что дома не догадались отправить учителя с женой на лошади и что, может, они устали, уже не молодые, все еще идут и сейчас пешком¹⁵.

* * *

После лета 1896 г., которое прошло так хорошо, я встретила Марию Павловну в Москве 18 октября очень взволнованную. Она сообщила мне, что «Чайка» провалилась накануне в Петербурге, где ее ставили в первый раз. Она сообщила также, что Антон Павлович вернулся очень угнетенный и прямо поехал в Мелихово, не останавливаясь в Москве. Мария Павловна просила как можно скорее с ней ехать в деревню. Мы сейчас же поехали в Мелихово и старались не упоминать в доме о случившемся.

В Мелихове, в тиши, среди спокойной природы, все происшедшее казалось суетностью. Все старались жить по-старому, как будто ничего не произошло, ни о чем не говорили, что могло напоминать о театре. Вечерами рисовали в комнате Марии Павловны. Но все же остался тяжелый осадок, ощутимый под ровным течением жизни. Мы ни о чем не говорили, что могло бы напоминать о театре. Так прошла зима.

Наступил 1897 г. И вдруг весной, в марте, у Антона Павловича пошла горлом кровь. Он перестал выходить вечером в сырую погоду. Ему стала неприятна промозглость ранней весны. Он часто жаловался, что хотел бы отдохнуть, хоть год ничего не делать:

— Хорошо бы поехать в Ниццу... — с безнадежной грустью говорил Антон Павлович. Ему хотелось тепла, солнца.

Лицо его немного изменилось, похудело, он часто стал жаловаться на перебои сердца.

В Ниццу ехать нельзя было — у Антона Павловича никогда не было денег. Когда он особенно плохо себя чувствовал, то, зайдя к нам в комнату, где мы с Марией Павловной работали, говорил:

— Хорошо бы теперь пожить в Ницце! Вот Сенкевичу¹⁶ подарили имение, а мне дарят старинные медные блюда из раскопок, похожие на разбитую сковородку, или чернильницу, — и немного грустно смеялся.

Все домашние горько переживали болезнь Антона Павловича. Исчезли в доме шутки, юмор, чтобы не нарушать его покой. Пришла грустная весна. Доктора устроили Антона Павловича в клинике, пребывание в которой потом он вспоминал с хорошим чувством. Но после клиники он все-таки неважно себя чувствовал. Состояние духа у него бывало часто угнетенное.

Летом, вскоре после того как у меня наступили каникулы, я получила приглашение давать урок по рисованию под Москвой, на даче заниматься с двумя девочками. В тот момент я гостила у Чеховых. Антон Павлович только что вернулся из клиники.

Вся семья, включая Антона Павловича, была против моей поездки на урок и уговаривала погостить у них все лето. Но мне очень хотелось заработать денег на зиму. Урок оплачивался хорошо, а школу я тогда еще не окончила и жила случайными заработками по своей специальности. Я уехала. Урок оказался для меня очень тяжелый: я была крайне застенчива и жить в семье, совершенно мне незнакомой, было трудно. Я мучительно стеснялась того образа жизни, какой велся в этом доме. Очаровательная природа, моя уютная комната, правда, мрачноватая от старых лип под окном, милые девочки — мои ученицы, очень ко мне привязавшиеся, — все казалось чудесным. Но весь уклад жизни до того меня нервировал, что я не отдыхала, силы шли на убыль.

Дом велся, как говорят, на английский манер. Утром пили кофе на террасе: ни звука по-русски, говорили только взрослые: хозяйка дома и англичанка. За завтраком тоже — разговор только на иностранном языке. Девочки не смели произнести ни слова. Я тоже молчала, так как умела говорить только по-русски. Долгое сидение за столом — молча, навытяжку, все затянуты в корсеты — меня очень утомляло. После кофе у девочек начинались уроки: сначала иностранного языка, потом — музыки, затем мой — урок рисования. К моему ужасу на уроке рисования всегда присутствовала мать девочек, строго следя за методом преподавания, что окончательно меня убивало. Это были самые мучительные минуты моей жизни в доме. Каждый раз такая трепка нервов кончалась тем, что к концу урока я смертельно бледнела, руки и ноги холодели, наступало ужасное состояние тошноты, и я едва успевала добежать до своей комнаты, чтобы скорее лечь. А в два часа был чай и снова — натянутое молчание. В шесть часов был обед, еще более длительный, чем завтрак, с лакеем за стулом хозяйки. Медленное пережевывание пищи, опять разговор только с англичанкой, которая почему-то недружелюбно ко мне относилась. Не обед, а пытка.

Как-то раз хозяйка спросила меня, отчего у меня обмороки, и я решилась объяснить ей причину, но получилось еще хуже. Она начала мне доказывать, что я должна привыкать к этому, и свое присутствие за уроком сделала для моей пользы обязательным.

В письме к Чеховым я в красках описала свою мучительную жизнь в аристократическом доме и вскоре получила ответ от Марии Павловны, где она писала, чтобы я скорее бросала урок и приезжала к ним в Мелихово. Но я все же не ехала, продолжала давать урок. Следующее письмо я получила от Чехова. Он с юмором писал, что будет платить мне за урок вдвое больше, если я только оставлю своих девиц и приеду в Мелихово. Я все-таки не уезжала и продолжала страдать. А в один прекрасный день пришла почта, мне занесли в комнату письмо. Между писем была бандероль на мое имя — печатная брошюра о пьянстве и его последствиях. Я была в ужасе и недоумении, ведь почта проходила через руки хозяйки дома, а к тому же я ума не могла приложить, кто мог бы прислать мне такую компрометирующую брошюру. До чего неловко мне было выйти к вечернему чаю! За чаем все молчали. Англичанка косилась на меня еще больше. Через три дня была получена на мое имя еще одна брошюрка, еще более компрометирующая, точно не помню ее содержание. Я пришла в дикое отчаяние, сгорала со стыда, и вдруг... догадалась, кто был автором такой шутки. Мой летний адрес практически никто, кроме Чеховых, не знал. Антон Павлович придумал это, чтобы выкорчевать меня из дома, где пребывание привело бы мою нервную систему неизвестно к чему. Совсем к вечеру хозяйка спросила меня, в очень деликатной форме, кто присылает мне такие брошюрки. Я страшно покраснела и сказала: «Писатель Чехов». Последовало молчание. Этим разговор и кончился, но жизнь в доме пошла для меня еще мучительнее из-за мыслей о том, что должны все думать обо мне. Нервы разошлись до того, что утром, когда кончился урок музыки, при последних звуках рояля я побледнела и вытянулась на постели с приступом тошноты. Был приглашен, конечно, доктор, милый старичок, земский врач. Ему я изложила всю свою беду и просила его убедить хозяйку дома не присутствовать на моем уроке. Доктор категорически запретил мне заниматься с детьми и велел жить только растительной жизнью. Затем он передал наш разговор хозяйке дома. Я начала собираться, чтобы уехать, но хозяйка и слышать об этом не хотела, просила прощения за то, что мучила меня, предлагала остаться в доме, ничего не делая, с жалованьем, только бы я отдохнула. В этот момент пришло еще письмо от Чеховых, они звали меня в Мелихово. С какой радостью я выпорхнула на свободу! Антон Павлович был очень доволен своей проделкой, так удачно для меня закончившейся.

* * *

Осенью, по совету врачей, Антон Павлович уехал в Ниццу, обещая вернуться осенью 1898 г.: он чувствовал себя неважно, но продолжал работать. Без него жизнь в Мелихове замерла. Все домашние жили в тревоге за его здоровье. Сначала из Ниццы приходили хорошие письма: Антон Павлович радовался солнцу, цветам, писал, что чувствует себя гораздо лучше в теплом, сухом климате. Однажды, очень ранней весной, когда у нас бушевали последние, с пронизывающим ветром метели, он трогательно прислал нам в Мелихово маленькую картонную коробочку с живыми цветами фиалок и еще каких-то весенних цветов, каких не помню. Все это пришло к нам в раздавленном виде, а проехав шестнадцать верст по морозу от станции до Мелихова, превратилось в заледенелый комочек, но внимательность, нежность Чехова тронули всех домашних¹⁷. Вскоре праздная атмосфера Ниццы надоела Антону Павловичу, и совершенно неожиданно весной 1898 г. он вернулся в Мелихово, раньше, чем его ожидали.

Вспоминаются мне минуты, когда Антон Павлович возвратился домой после долгого отсутствия. Как радовался он, завидя свою мать, стоявшую между всеми, старенькую, слабенькую, радостную. Особенно трогательна была встреча с отцом. Отцу он поцеловал руку, и отец со слезами на глазах ответил ему тем же.

Лето прошло в заботах: пришлось продать Мелихово¹⁸, так как, по совету врачей, Антону Павловичу необходимо было жить на юге. Решено было ехать в Ялту. В это время он продал свои произведения издателю Марксу и начал себе строить в Ялте дачу, куда вскоре и уехал. Вся семья еще оставалась в Мелихове. Осенью, в середине октября, он получил телеграмму о смерти отца. Это известие его сильно опечалило; он очень сожалел, что не был в это время дома, говорил, что он не допустил бы такого исхода болезни.

Мелихово опустело без Антона Павловича и Павла Егоровича. И [потом] семья переселилась в Ялту.

Исчезли родные, любимые серенькие пейзажи, убогая деревушка, где все было для него близкое, родное, где он был так нужен. Ялту Антон Павлович не любил. Он мечтал пожить еще под Москвой, где могли бы его навещать близкие друзья. Любил он среднюю полосу России и часто выражал свое мнение, что для больных туберкулезом важно жить в том климате, где больной привык жить.

* * *

У меня часто спрашивают: почему в письмах Антона Павловича Чехова упоминается о передаче мне почтовых марок, вложенных в письма Марии Павловне. Это собирание марок для меня Антоном Павловичем началось по следующему случаю. Как-то на каникулы я ездила домой на юг¹⁹ и возвращалась обратно в Москву. Провожая меня на станцию железной дороги, мой одиннадцатилетний братишка²⁰, ученик 2-го класса гимназии, прощаясь, сунул мне в карман осеннего пальто что-то аккуратно завернутое в белую бумагу с просьбой передать эту вещь Антону Павловичу. Проезжая мимо станции Лопасня, я поспешила сойти и на несколько дней заехала в Мелихово к Чеховым. Только за ужином я вспомнила о подарке моего брата и передала его Антону Павловичу. Чехов развернул пакетик — там оказался небольшой журнальчик размером в небольшую детскую книжку. Что там было написано, я уже не помню, но все было очень тщательно, с любовью сделано, подражая настоящему журналу, со всеми его отделами. Чехов с ласковой улыбкой рассматривал этот детский дар. Видно было, как сильно хотелось маленькому автору сделать приятное Антону Павловичу.

Антон Павлович сейчас же послал ему свой рассказ «Каштанка» со своей надписью.

Как-то в феврале 1898 г., когда я гостила в Мелихове, пришли от Антона Павловича из Ниццы, где он был в то время, две посылки: одна Марии Павловне, а другая на мое имя — посылочка величиной с кубический вершок, тщательно упакованная, зашитая. С каким любопытством я рассматривала эту крохотную посылочку! В посылочке, которая всех нас рассмешила своими неожиданно игрушечными размерами, оказались почтовые марки со всех концов мира, откуда Антон Павлович получал письма. Все это предназначалось моему братишке, автору подаренного Чехову маленького журнала. Впоследствии брат стал газетным работником.

Мои встречи с художником Левитаном

В семье Чеховых я познакомилась с Левитаном. Левитан был знаком с Чеховыми с молодых лет, он был другом брата Антона Павловича — художника Николая²¹. У Чеховых в доме Левитан был своим человеком. Антон Павлович, да и вся семья Чеховых, любили его и радовались его приезду. Чехов старался шутками отвлечь Левитана от меланхолического настроения, часто находившего на него. По рассказам Марии Павловны, Левитан в свои молодые годы, когда жил с Чеховыми в Бабкине, упорно работал — детально прорисовывал ветви деревьев или какой-нибудь пенек. Он до тонкости изучил характер деревьев, тщательно прорабатывая все детали. Эта штудировка помогла ему впоследствии работать смело и уверенно. Он часто был неудовлетворен своей работой и страдал от этого, — он был очень самолюбив.

Когда я гостила одновременно с ним в Мелихове, то постоянно видела его сидящим в поле за работой под большим зонтом.

Помню, в Мелихове Антон Павлович и Левитан сыграли с нами одну шутку. Как-то за ужином Левитан был особенно грустен, и все мы рано разошлись по своим комнатам. И вот, когда была уже глубокая ночь, за окном было уже очень темно, стояла полная тишина, при открытых окнах не слышно было даже шелеста листьев, мы с Марией Павловной, задернув тонкую кисейную занавеску, приступили к упражнениям перед сном. Дело в том, что мы в то время увлекались массажем лица по мюллеровской системе, обещавшей придать нам свежести и красоты. Мария Павловна была в этом уже мастером, а я — лишь неопытной ученицей, усердно подражавшей всем движениям пальцев и мышц лица, не исключая и гримас подчас. Все это мы проделывали, сидя рядом перед большим зеркалом, рассуждали о результатах наших усилий и о будущих победах. Наши упражнения сопровождались отчаянным смехом, ведь мы были уверены, что никто нас не может слышать, так как окна комнаты выходили на противоположную от остальных спален сторону дома. Да и мы были уверены, что в этот час все уже спят.

На следующее утро мы явились к чаю, чувствуя себя уже похорошевшими и посвежевшими после наших вечерних упражнений, уселись за чайный стол напротив Антона Павловича и Левитана. И, о ужас! Оба они, не спуская с нас глаз, с очень серьезным видом стали делать все те же движения массажа Мюллера, которыми мы с Марией Павловной так усердно занимались накануне, считая, что нас никто не видит. Видно, наш вчерашний хохот помешал нам услышать шаги прогуливавшихся под окном Чехова и Левитана. Мы с Марией Павловной буквально сгорели со стыда, но через мгновение вся сцена закончилась нашим дружным хохотом.

В последний раз я встретилась с Левитаном у Чеховых в Ялте²². Он поехал туда после простуды, полученной на этюдах под Москвой. Чувствовал себя Левитан плохо, но на вид он был так же красив, так же любил нравиться и был очень тщательно и элегантно одет. Но все-таки он был уже не тот, что в Мелихове, — болезнь сердца давала себя чувствовать. Антон Павлович больше не устраивал с ним шуток, как когда-то в Мелихове.

В Ялте мы пошли на прогулку всей компанией. Левитан имел очень печальный вид, и, чтобы рассеять его грусть я спросила, почему он мало пишет море. Он ответил: «Тяжело смотреть на красоту и величие моря и не мочь передать этого, а жить осталось так мало...»

Ялта

После продажи Мелихова, где Антон Павлович прожил семь лет и так много работал, он переехал в Ялту. Доктора торопили Антона Павловича с отъездом на юг. Не дожидаясь сырой осенней погоды, он навсегда покинул Мелихово. В Ялте Чехов очень тяготился жизнью в гостинице, без семьи и домашнего уюта. Ему трудно было там работать, что еще больше его угнетало.

В Мелихове еще оставались Павел Егорович, Евгения Яковлевна и Мария Павловна, продолжавшая давать уроки в гимназии Ржевской. Как и раньше, свободное время она проводила в Мелихове. Тогда совершенно неожиданно умер отец Антона Павловича. Смерть его последовала от переоценки своих сил: при перевозке вещей в Москву он поднял тяжелый ящик с книгами, после чего он тяжело заболел и вскоре умер. После его смерти в опустевшем мелиховском доме было тяжело оставаться, и Мария Павловна с матерью переехали в Москву.

Дом в Ялте еще не был готов, а участок в то время представлял из себя голый пустырь, покрытый щебнем и кое-где торчащими камнями без единого кустика или деревца. Пока на этом пустыре строился дом, Антон Павлович при малейшей возможности приезжал в Москву и останавливался у сестры. В то время она снимала маленькую квартирку на Малой Дмитровке²³. Как всегда квартирка была уютно обставлена, — в семье Чеховых умели из ничего создать уют и красоту. Везде, где бы они не жили, менялся весь вид и характер места, как только они появлялись. Так было и в Мелихове, которое было превращено в красивый уголок, так радовавший глаз.

Затем Мария Павловна переехала жить на Спиридоновку, в маленький невзрачный домик в глубине двора, в дешевую квартирку на первом этаже. Но войдя в эту маленькую, дешевую квартирку, состоявшую из двух комнат с крошечной прихожей²⁴, можно было сразу почувствовать неожиданную прелесть этого уголка, — во всем чувствовалась культура его обитателей: на столе лежали новые журналы, книги, газеты; на стенах висели этюды масляными красками работы Левитана, большого друга семьи Чеховых, виды Мелихова — пейзажи Марии Павловны, хорошие гравюры. В этой небольшой, со вкусом убранной квартирке все было тщательно и заботливо предусмотрено Марией Павловной для любимого брата. Когда Антон Павлович приезжал, настроение в доме резко менялось — после нетерпеливого ожидания наступал тихий, спокойный уют. В такие дни Евгения Яковлевна спокойно ложилась спать, радуясь присутствию Антоши, как называли его дома, зная, что он не там, далеко, в Ялте, больной и одинокий, без домашнего уюта и привычного комфорта.

В это время я часто встречала у Чеховых брата Антона Павловича Ивана Павловича. Антон Павлович очень любил этого брата и жалел его, видя неприглядную жизнь учителя того времени. Изредка приезжал самый младший брат Антона Павловича — Михаил Павлович. Он жил в Петербурге. По профессии он был юрист, но издавал также какой-то детский журнал. Позже он напишет много воспоминаний о своем великом брате, уточняя его биографию. Приедет он, бывало, в Москву по делам службы и всегда совершенно неожиданно появится в доме Чеховых. Неизменно веселый, всех развеселит своими шутками, бравурно сыграет на пианино что-нибудь из оперетки. Он никогда не учился музыке, но играл по слуху. И все у него получалось бравурно и весело. Так же неожиданно, как его появление, было и его исчезновение. Только его и видели.

Старшего брата — Александра Павловича — я никогда не встречала у Чеховых²⁵. Он жил в Петербурге и редко бывал в Москве. Он занимался литературой — писал рассказы. Антон Павлович считал его талантливым.

В это время в Москве открылся Художественный театр. В нем начали ставить чеховские вещи. Посетителей у Чеховых в маленькой московской квартирке стало еще больше, чем в Мелихове. Стали часто бывать артисты Художественного театра — Немирович-Данченко, Станиславский²⁶, Ольга Леонардовна Книппер, Качалов, Савицкая, Москвин, Вишневский, Сулержицкий²⁷ и др.

Как-то я была у Марии Павловны и собиралась уже уходить. Мария Павловна хотела задержать меня: «Не уходите, я хочу вам показать артистку Художественного театра Книппер. Какая она интересная! Она сейчас придет. Подождите»²⁸. Я тогда еще не видела Книппер ни разу, не была с ней знакома, но из-за восторженных рассказов Марии Павловны о ее необычайном обаянии мне очень хотелось ее увидеть. В это время послышался в прихожей звонок, и вошла Ольга Леонардовна Книппер, поразившая меня элегантной строгостью великолепно сшитого костюма, красиво облегавшего ее фигуру. Какой-то бодрящей свежестью веяло от всего ее существа. Оно сквозило в ее движениях, в походке. Темно-карие глаза, строгая завивка блестящих черных волос подчеркивали свежесть красок ее лица. И кроме того, поражала красота в ней какой-то большой внутренней силы. Одно ее присутствие призывало к интересной небудничной жизни! Трудно было отвести от нее глаза, настолько гармоничной во всем была эта на редкость обаятельная женщина. Так хотелось быть такой же обаятельной, как и она! Впоследствии она стала женой Антона Павловича.

В этот период Антон Павлович, приезжая из Ялты в Москву, иногда останавливался не в квартире Марии Павловны, а в гостинице «Дрезден», на Тверской.

Когда дача в Ялте отстроилась, все вещи перевезли туда. Дача в Ялте была небольшая, но она красиво выделялась своей белизной на фоне дальних гор²⁹ по дороге из Ялты к Алупке. Когда я приехала на пасхальные каникулы к Чеховым в Ялту, то вместо грязного пустыря, прежде окружавшего постройку, там красовался озелененный сад, и были уже разбиты цветники с яркими цветами и розами, особенно любимыми Антоном Павловичем. Вновь построенная ограда окружала уютный чеховский уголок. По дорожкам сада гулял Антон Павлович, за ним следовали любимые собачки: Бром Исаевич и Хина Марковна, красовался и новый жилец чеховской дачи — аист³⁰, разгуливая на своих длинных ногах по усыпанным гравием дорожкам.

Внутри дачи было так же уютно, как в Мелихове. Дача была двухэтажная с мезонином наверху. Огромные окна кабинета Антона Павловича во втором этаже выходили на солнечную сторону, с видом на море. У окна стоял большой письменный стол, заваленный как всегда рукописями, газетами, письмами. Налево — турецкий диван, на котором Антон Павлович в минуты отдыха любил сидеть в излюбленном, от времени промятом, уголке дивана, погруженный в свои мысли. Весь пол был устлан большим ковром. Направо от входной двери в кабинет стояла этажерка с фотографиями друзей, книгами, статуэтками из слоновой кости. Над камином в небольшой нише висел пейзаж, изображавший вечер со стожками на лужайке, работы Левитана. За камином, в углублении в виде арки, находилась спальня Антона Павловича с большим окном и тоже с видом на море. У правой стены стояла кровать, у изголовья — столик, на котором лежала бумага, тут же находилась свеча, спички и лекарства. Рядом с кабинетом Антона Павловича была комната матери Евгении Яковлевны. По другую сторону от кабинета — столовая с большой стеклянной дверью, выходившей на балкон. На этом балконе по вечерам, любуясь на море, отдыхал Антон Павлович и вся семья Чеховых. Наверху, в мезонине, — комната Марии Павловны с большим окном и балконом. С балкона — вид на море. Комната убрана, как умела это делать Мария Павловна, — с большим вкусом. Во всем чувствовалась рука художника. По стенам комнаты висели этюды, у кровати стоял туалетный столик с зеркалом и туалетными принадлежностями. Был еще небольшой письменный столик с портретами друзей. В комнате всегда были цветы из сада. На первом этаже была отведена комната для приезжающих гостей. В стороне от дома была кухня и помещение для служащих.

Я сказала, что Антон Павлович Ялту не любил. Она ему была особенно не мила, когда он жил зимой один. Москва, где он прожил свои лучшие молодые годы, была его мечтой, о Москве он тосковал в Ялте. Но врачи категорически запретили ему жить не на юге.

Одиночество, тишина в пустом доме, длинные вечера без людей — все это угнетало Антона Павловича. Единственным утешением была его старенькая мать, переехавшая к нему из Москвы в Ялту; он ее очень любил. Одна она разделяла его одиночество. Присутствие ее, когда она зимними вечерами, сидя в столовой, рядом с его кабинетом, раскладывала его любимый пасьянс, давало тепло, уют и покой Антону Павловичу. Иногда навещали его коренные ялтинцы — доктора Альтшуллер и Елпатьевский; последнего Антон Павлович очень любил за его внимательное отношение к больным, которым трудно жилось. Чехов тяжело переживал свое бессилие как-нибудь облегчить жизнь таких больных, а их было очень много.

Когда мы с Марией Павловной приезжали в Ялту на рождественские и пасхальные каникулы, Антон Павлович не раз жаловался на свое зимнее одиночество в Ялте, вспоминая милую Москву и прожитые в ней года. Кроме нас, приезжал в Ялту любимый брат Антона Павловича Иван Павлович. Его приезд был всегда большим праздником для матери и всей семьи Чеховых. Все радовались, что здесь, в Ялте, он поправится, хорошо отдохнув от тяжелого труда педагога.

Одна весна в Ялте была особенно приятна Антону Павловичу — та весна, когда Художественный театр устроил в Севастополе постановки его «Дяди Вани» и «Чайки», чтобы не надо было ему ехать в Москву. Поездка в Севастополь очень оживила Антона Павловича, а постановки его вещей ему очень понравились. Мария Павловна и я тогда как раз гостили у Чеховых в Ялте. Некоторые артисты после спектакля приехали в Ялту. В доме Чеховых вдруг стало необычайно оживленно: в это время наехало еще немало москвичей, знакомых Чеховых. Весна была чудесная, все цвело и благоухало. Все в доме повеселели и радовались, глядя на Антона Павловича, — он как будто чувствовал себя хорошо.

Артисты, писатели и художники приходили к Чеховым днем, в любимые часы для приема гостей — к завтраку и обеду. За столом всегда было весело и как-то невольно забывалось о болезни Антона Павловича — так много он смеялся, шутил и был необыкновенно обаятелен.

Из гостей, которые менялись, как в калейдоскопе, были: Мамин-Сибиряк — веселый, с красивыми черными глазами, он бодрил Антона Павловича своей жизнерадостностью; писатели Максим Горький и Чириков, доктор Елпатьевский. Еще бывали архитектор Шехтель, приятель Антона Павловича с молодых лет, и поэт Иван Бунин — друг семьи. Антон Павлович любил его за тонкий юмор и ценил его стихи. Мария Павловна в шутку называла его Букишон. Кроме того, бывали художник Нилус, писатель Куприн. Всех не перечтешь — такая была у Антона Павловича масса посетителей. В эту весну подобрались гости особенно по душе Антону Павловичу. Он чувствовал себя как будто хорошо, совсем здоровым. Так прошли несколько дней, пока не начали разъезжаться москвичи. Грустно было покидать Ялту в разгар ранней весны, с ее солнцем и шумом моря. Весна была на редкость чудесная, и было приятно думать, что Антон Павлович взбодрился в эти несколько дней в кругу своих друзей.

Всех трогала бесконечная душевная чуткость Антона Павловича. Он с такой нежностью прикасался к человеческим переживаниям, что его отношение лучше всякого лекарства успокаивало и снимало с души тяжелое чувство.

Как-то после обеда, когда гости разошлись, в комнате остались только Антон Павлович, Евгения Яковлевна, Мария Павловна, я и поэт Б[унин], гостивший у Чеховых несколько дней и еще в Москве ранивший мое сердце, что я тщательно скрывала ото всех. Уже вечерело. Была весна, вся жизнь казалась мне в тот миг сплошным счастьем. Вдруг Мария Павловна весело сказала:

— Какой вечер, чудная погода! Едем в Алупку, — обратилась она к поэту, и мое сердце упало. Вся радость моей весны обратилась в страдание. Мария Павловна позвонила в Ялту, в книжный магазин Синани, и вызвала коляску. Коляска с парой лошадей подъехала к даче Чеховых, и Мария Павловна с веселым смехом, раскланявшись со мною, умчалась вдвоем с поэтом в горы.

Антон Павлович нехотя встал со словами: «Надо писать». Евгения Яковлевна раскладывала пасьянс. Я подошла к окну. На один миг перед моими глазами мелькнула белая панама Марии Павловны с развевающейся вуалеткой и исчезла в наступающих сумерках, в темной зелени кипарисов. Я не знала, куда мне деться от мучительного чувства. И нашла единственный выход — пойти в кабинет Антона Павловича, спросив не помешаю ли я. Получив разрешение, я забилась в его любимый уголок дивана, где лежала какая-то книга, но книга меня не утешила. Читать я не могла. Антон Павлович сидел за своим письменным столом, погруженный в свою работу, продолжал писать. Но он чувствовал по моему окаменевшему молчанию мое тяжелое душевное состояние. Он оставил работу, открыл правый ящик своего письменного стола, взял оттуда коробку с мармеладом — он всегда был у него в столе — подошел ко мне с какой-то особенной интонацией, как говорят с плачущими детьми, и с ласковой улыбкой угостил меня мармеладом. И вместо того чтобы дать волю душившим меня слезам, я невольно рассмеялась так мило предложенному утешению. И все мои горести и переживания показались мне чепухой рядом с этим большой души человеком.

Антон Павлович, успокоивши меня, опять сел писать. Когда стало темнеть и без огня стало трудно работать, он облегченно вздохнул, встал из-за стола и весело мне сказал: «И мы поедем кататься». Сейчас же по телефону вызвал экипаж, и мы поехали. По дороге через Ялту он вдруг остановил извозчика около ювелирного магазина, мы зашли туда, и он купил мне в подарок на память золотое колечко с зеленым камешком.

Поездка в Кисловодск

Как-то летом я из Ялты уезжала в Кисловодск. При прощании Антон Павлович взял с меня слово, что я обязательно, будучи на Кавказе, поднимусь на вершину горы Берма-мыт, чтобы оттуда видеть величественную картину восхода солнца. Он считал это путешествие по новым местам очень полезным для меня. Прощаясь, он сказал: «Если у вас не хватит денег, то пишите — денег я вам пришлю». Мне пришлось этим воспользоваться в трудный момент. Вернувшись из Кисловодска в Москву, я получила «грозное» письмо от Антона Павловича: «Милостивая государыня Мария Тимофеевна! Антон Павлович поручил мне послать Вам сии 30 рублей с тем, однако, чтобы эти деньги и 25 копеек за пересылку оных Вы вручили в Москве Марии Павловне госпоже Чеховой, иначе с Вами будет поступлено по всей строгости законов. С почтением, управляющий г. Тараканчиков». Как всегда он не мог обойтись без шутки, без юмора, который я в нем так любила.

После поездки в Кисловодск при встрече Антон Павлович интересовался настроением молодежи, с которой я встречалась в Кисловодске, ее настроением в смысле политики. Он был доволен моими рассказами о встречах и впечатлениях. С особенным интересом он слушал рассказ об одном собрании. По-видимому, оно было подготовкой к восстанию 1905 г.

Как-то в парке я писала этюд. Ко мне подошли два студента с просьбой сделать для продажи публике афишу благотворительного концерта, устраиваемого в курзале. Я исполнила их просьбу и потом с ними не раз встречалась. Один раз они предложили мне пойти на очень, по их словам, интересное собрание. После нескольких встреч они внушили мне доверие к себе, и я отправилась с ними на это собрание, пригласив с их согласия с собой мою хорошую знакомую. Было уже темно, когда мы вышли с моей знакомой из дома и в назначенном месте присоединились к студентам. Они просили нас идти тихо, без шума, говорить вполголоса. Дорога от таинственности и молчания казалась длинной и жуткой — особенно потому, что было настолько темно, что не видно было идущего рядом человека. Шли долго по степи, наконец, добрались до какого-то жилья с окнами, плотно закрытыми ставнями. Нигде ни огонька, тьма кромешная, тишина. Мы постучали, нам открыли, и мы очутились в большой комнате, где было светло. Народу было полно, битком набито, собрание, видимо, началось — мы немного опоздали. Оратор уже стоял и говорил. Публика была самая разнообразная. Тут стояли люди всех национальностей: черкесы в своих широкоплечих черных бурках и лохматых папахах, с кинжалами за серебряными поясами, грузины, армяне, русские студенты, и мы — две единственные девушки. Оратор зажигательно призывал к борьбе и единению. Тишина и напряженное молчание слушателей производили сильное впечатление. Все стояли — настроение приподнятое, глаза горят. Я пожалела, что я не жанристка и не могу написать эту поразившую меня картину³¹ — до того она была яркой, красочной и убедительной. Я до этого никогда не была на таких собраниях, для меня все это было ново.

Поездка в Бахчисарай

В начале мая 1901 г. я получила от Марии Павловны письмо из Ялты. Она писала, что Антон Павлович очень плохо себя чувствует, что с каждым днем его здоровье ухудшается и что доктора советуют ему немедленно ехать на кумыс в Уфимскую губернию, в Аксеново, — лечиться. В доме у всех было подавленное состояние, доходившее до отчаяния, как всегда было, когда Антон Павлович болел. Но на этот раз письмо было особенно тревожное. Мария Павловна в наскоро написанной открытке умоляла приехать к ним в Ялту, как окончатся занятия в Строгановском училище, где я тогда еще училась.

Мне было бесконечно жаль мать Антона Павловича и Марию Павловну. Я знала, как тяжело им переносить это горе, и мучительно соображала, как разрядить атмосферу чеховского дома в Ялте. И я решила закончить все свои дела в Москве и немедленно ехать в Ялту. Уже в поезде я вспоминала грустное письмо Марии Павловны и решила, чтобы отвлечь ее от тяжелых дум, поехать с ней в Бахчисарай и там вместе написать красками манивший меня фонтан слез.

Все годы, пока я гостила у Чеховых в Ялте, я мечтала побывать в Бахчисарае, чтобы посмотреть на знаменитый фонтан слез, воспетый Пушкиным. Но Антон Павлович вечно разбивал мои мечты: он говорил, смеясь, что в этом фонтане нельзя утопить и курицу, и что он хорош только в мечтах поэта. А я не хотела этому верить.

Проезжая мимо Бахчисарая, я вышла из вагона, нашла себе комнату и оставила там свои вещи, чтобы уже никакие уговоры не препятствовали мне осуществить мою мечту и чтобы легче было уговорить Марию Павловну писать там фонтан слез.

Мой приезд в Ялту очень обрадовал всех. К моему большому огорчению Антон Павлович только что уехал в Москву, чтобы оттуда ехать с Ольгой Леонардовной в Аксеново³². За столом сидели гости, которые только что проводили Антона Павловича, — друзья и знакомые семьи Чеховых: начальница женской гимназии в Ялте В.К. Харкеевич с воспитанницей³³, поэт Бунин и один артист³⁴ с супругой. Появление свежего человека из Москвы немного рассеяло грусть после отъезда А[нтона] П[авловича], и я тут же объявила, что, проезжая мимо Бахчисарая, сняла там комнату и очень бы хотела, чтобы Мария Павловна поехала со мной на несколько дней пописать. Мария Павловна поначалу опешила от неожиданности, но всем гостям очень понравилось мое предложение. Особенно засияли глаза воспитанницы Оленьки. Она надеялась, что, может быть, и ее возьмут в эту интересную поездку. Оленькино радость передалась остальным, и все захотели тоже ехать в Бахчисарай.

Оживилась и Мария Павловна. В тот же вечер все гости, сидевшие за столом, принялись составлять проект прогулки. Решили выехать пораньше на следующий день.

Рано утром за нами приехала линейка, запряженная парой лошадей с бравым кучером в черной бархатной безрукавке поверх кумачевой рубахи, в шапочке с торчащими вверх перышками. Мы, т. е. Мария Павловна, я, Бунин, начальница гимназии с воспитанницей и артист с семейством, двинулись в путь. Утро было чудесное: долина, горы, ласточки с печенками вихрем проносились над нашими головами, — все радовало и призывало к жизни. Все были в веселом настроении, шутили, смеялись. Бунин по дороге по всякому случаю сочинял экспромты. Мария Павловна поддалась нашему настроению, тоже шутила. Остроты и экспромты Бунина не прекращались. Когда мы приехали в Бахчисарай, наш возница спросил адрес, куда дальше везти. А я в спешке, торопясь перед отъездом, забыла взять адрес и помнила только, что у хозяев были синие ворота. Эту единственную примету мне пришлось сказать вознице. Оказалось, что везде в Бахчисарае ворота были выкрашены в синий цвет. Я пришла в отчаяние: куда везти всю компанию?

Действительно, пока мы ехали, кругом были синие ворота. Нигде и никогда, где я только ни бывала, я не видела столько синих ворот. Бунин заметил мое волнение и немедленно ответил экспромтом:

Еду по Бахчисараю,
А куда — сама не знаю.
В голове одна забота:
Найти синие ворота.

Даже наш возница расхохотался. На мое счастье в это время по улице проходил хозяин дома, где я сняла комнату, и, увидав свою квартирантку, указал нам дорогу. Женщины остались ночевать в гареме, а мужчины отправились в гостиницу до завтра, до встречи с нами.

На другой день мы с Марией Павловной отправились смотреть на Бахчисарайский фонтан и были разочарованы увиденным. Сбылись предсказания Антона Павловича. Фонтан был небольшой, вместо чистой воды — запыленная раковина, наполненная грязноватой, мутной жижей.

Нечего было и думать о том, чтобы писать этот фонтан, и мы направились домой. Дома нас встретили уютом и чистотой. На полу был расстелен ковер, в середине стоял громадный букет цветов. Сидеть пришлось, поджав ноги. Ели чебуреки из одной миски — все ели руками. Пили кофе, по местному — катык. Вскоре пришли Бунин и актер. Актеру, весьма толстому господину, сиделось плохо. Я как хозяйка все время боялась за него, что он, как ванька-встанька, опрокинется назад, и всей компании достанется от такого рикошета.

После катыка мы отправились осматривать город. Прошли ряд улиц. Дома все были небольшие с плоскими крышами. Ни одного грандиозного строения. Все одноэтажные, небольшие домики с чисто выбеленными стенами, и у всех синие ворота. Необыкновенно чистые тротуары. Между домиками попадались палатки, где подавался горячий кофе, а в других, таких же, были чайные. Проходя мимо одного из таких домиков, мы услышали музыку и топот лихо танцующих ног. У ворот толпа любопытных заглядывала в ворота и щели забора. На плоской крыше сидел парнишка лет двадцати в огромной папахе, черной, нависавшей чуть ли не до глаз. Сидел он, не двигаясь. Мы поинтересовались у окружающих, почему в такую жаркую погоду он сидит на крыше. Нам ответили:

— А у него сегодня свадьба. Он у нас «чайник», на весь Бахчисарай известен, а женится он на «кофейнице».

— А зачем же он сидит на крыше?

— У нас такой порядок. Надо сидеть на крыше целый день перед свадьбой.

Все это нас развеселило, и Бунин тут же сочинил четверостишие. Сейчас не помню какое.

Идя пешком дальше, мы встречали дома, по большей части состоящие из трех стен. Передних стен не было. Проходя мимо одного такого дома, мы увидели пекарню. Передней стены у нее, как и у других, не было. Внутри была сделана большая печь, в которой днем и ночью пекли хлеб. Было уже темно, и на фоне огня горящих дров мелькали черные силуэты работавших пекарей, орудовавших лопатами. Они сажали в печь сырой хлеб. Силуэты на фоне огня были так удивительны, что, когда мы только подходили, думали, что был пожар.

Там же посмотрели молельню, где «крутятся» дервиши. Дервиши, когда мы вошли, оказались не «крутящиеся», а «кивающие». Они так усердно кивали головами, что им становилось плохо. Тогда их клали на ковер, туда направлялся служитель молельни, прикладывал ухо к лежащему и прислушивался к его предсказаниям о будущем. Все действия дервишей Бунин сопровождал такими комментариями, что мы еле сдерживались, чтобы не расхохотаться. Кроме того, воздух в молельне был ужасный, и было так душно, что мы поспешили выйти. Все это было совсем не похоже на нашу Русь.

Наутро мы уехали в Ялту. Мария Павловна развеселилась от этой поездки, рассеялось немного ее тяжелое настроение, а когда мы вернулись в Ялту, там уже было письмо от Антона Павловича.

Чехов в Москве после женитьбы

В мае 1901 г. Антон Павлович женился на артистке Художественного театра Ольге Леонардовне Книппер. В Москве нанята была квартира. В нее переехала жена Антона Павловича Ольга Леонардовна, там же поселились Евгения Яковлевна и Мария Павловна³⁵. Для каждого была отдельная комната. Кроме того, была еще общая столовая и гостиная, где стоял рояль, неизменный турецкий диван, где, как всегда сидя в своем излюбленном уголке, после работы и после обеда любил отдыхать Антон Павлович.

С вступлением в семью Чеховых Ольги Леонардовны к посетителям чеховского дома присоединились новые люди — родные и знакомые Ольги Леонардовны, тоже люди искусства. Мать Ольги Леонардовны Анна Ивановна Книппер³⁶ была профессором пения в филармонии; брат Владимир Леонардович³⁷ был студентом филармонии, учился пению. В доме Чеховых я ни разу не встречала людей, ничего не делавших, — бывали только люди труда и творчества в искусстве и науке.

Мария Павловна, помимо уроков в гимназии, увлекалась живописью и занималась в студии художницы Званцевой и художницы Хотяинцевой³⁸ под наблюдением известных уже в то время художников К. Коровина и Н. Ульянова³⁹. Мария Павловна была очень талантлива. Антон Павлович находил в ее живописи нечто сходное с его творчеством в литературе. Но, к сожалению, ей мало времени оставалось для искусства, так как она взяла на себя заботу о хозяйственном устройстве всей семьи и в Москве, и в Ялте.

Итак, в жизнь семьи Чеховых вошли еще интересы, связанные с Художественным театром, где шли пьесы Антона Павловича. Ольга Леонардовна была очень занята, она участвовала почти во всех пьесах Чехова и Горького. Кроме того, Ольга Леонардовна прекрасно пела. У нее был чудесный голос, и что бы она ни пела, всегда звучала в ее голосе нотка грусти, отражавшаяся и в ее красивых, задумчивых темно-карих глазах.

С частыми приездами Антона Павловича в Москву все в доме почувствовали себя более счастливыми не только от его присутствия, но и от сознания, что он дома и не томится там, в Ялте. Жизнь шла как будто хорошо: яркая, полная живых интересов, — если бы не мучила всех мысль о болезни Антона Павловича. Эта болезнь заставляла его осенью и весной, в самую дурную погоду, уезжать в Ялту. Театральная работа не позволяла Ольге Леонардовне уезжать с ним, так как она играла почти во всех постановках Художественного театра. Какое наслаждение было бывать в этом театре! Как любила его московская публика и особенно молодежь!

Когда Чеховы жили на Петровке в доме Коровина⁴⁰, я часто после своих занятий заходила к ним в час обеда, любимый ими час для приема гостей. Ни один обед не обходился у Чеховых без посетителей. После обеда Ольга Леонардовна всегда спешила в театр, наспех выпив чай. Антон Павлович садился в свой любимый уголок на турецком диване, стоявшем в столовой. Гости постепенно расходились: кто — в театр, кто — на заседание, — у всех были свои дела. Тогда в доме наступал час отдыха. Мария Павловна удалялась в свою комнату готовиться к завтрашнему уроку в гимназии. Я брала какой-нибудь новый журнал и читала его, сидя в ее комнате. Евгения Яковлевна оставалась в столовой за большим столом, недалеко от Антона Павловича, раскладывала свой пасьянс. В один из таких вечеров Антон Павлович предложил мне поехать с ним в Художественный театр. Так бывало не раз, когда шли его вещи и играла Ольга Леонардовна. В этот раз на сцене шла пьеса «Дядя Ваня» с Ольгой Леонардовной в роли Елены Андреевны. В театре обычно Антон Павлович шел за кулисы к Ольге Леонардовне, в ее уборную, а я оставалась в зрительном зале. Во время антракта я решила зайти к Ольге Леонардовне за кулисы. Войдя в ее уборную, я была очарована увиденной картиной: в большом зеркальном трюмо, по обе стороны которого стояли яркие живые цветы, отражалась Ольга Леонардовна. Грим ее был изумительный. Яркий электрический свет падал на ее красивое лицо и открытые розоватые плечи. Она казалась прямо ослепительной. Яркие живые цветы усиливали богатство красок всего ансамбля. По стенам висели портреты Антона Павловича и близких друзей. Над мягкой кушеткой с разбросанными в красивом беспорядке вышитыми подушками — панно. На подушках — томик Чехова, перчатки. На полу — большой ковер. Большое зеркало на дверце платяного шкафа отражало всю комнату — и яркие огни электрических лампочек, и живые краски цветов, и фигуру сидящей Ольги Леонардовны. Это было так чудесно!

Однажды после обеда Антон Павлович торопился в театр, говоря, что ему необходимо видеть директора театра Немировича-Данченко. Он пригласил меня с собой. Всю дорогу Антон Павлович был очень молчалив и озабочен, без своих обычных шуток. Когда мы вышли в фойе, то показался Немирович-Данченко, идущий навстречу, — я тогда еще не была с ним знакома. Антон Павлович представил ему меня и вдруг говорит: «Представляю вам большую поклонницу вашего театра, приехавшую из Тифлиса». При этом он назвал меня княгиней такой-то, экспромтом придуманной грузинской фамилией. Он это сказал с каким-то особенным ударением и так серьезно, что я чуть не фыркнула. Так все это было неожиданно и так смешно, особенно если принять во внимание его серьезный вид перед этой шуткой. Антон Павлович добавил: «Мы не могли достать билета на спектакль, поэтому прошу вас устроить нашу дорогую гостью получше». Сам Антон Павлович ушел к Ольге Леонардовне, сказав Немировичу-Данченко, что встретится с ним за кулисами. К большому моему счастью, скоро должны были поднять занавес, и мне не пришлось говорить с Немировичем-Данченко о Грузии, где я никогда не была. Пришлось спешить на место, и Немирович провел меня в четвертый ряд кресел партера. Почтительно со мной раскланявшись, он ушел к Чехову.

Вечер у Чеховых с Горьким

Как-то у Чеховых, когда они жили уже в новой квартире⁴¹, был устроен большой вечер. Кажется, это был первый званый вечер в новой квартире и, как мне помнится, последний с таким большим собранием гостей. Были артисты Художественного театра — Станиславский, Немирович-Данченко, Москвин, Качалов, Лилина (жена Станиславского)⁴², Савицкая, Муратова⁴³, Бутова⁴⁴, Сулержицкие, кто-то еще, затем несколько литераторов — Бальмонт, Гиляровский, Иван Бунин, Балтрушайтис, Брюсов, Леонид Андреев⁴⁵, и др. — доктора, люди науки. Все сидели в столовой за чайным столом. Вдруг в кабинете Антона Павловича раздался телефонный звонок. Антон Павлович поднялся, прошел в кабинет и, быстро вернувшись, радостно сообщил, что сейчас придет писатель Горький.

Как ни привыкли все к юмору Антона Павловича, его шутки приходили всегда, когда менее всего ждешь. Когда вошел Горький, в своей черной косоворотке, перехваченной пояском, в высоких сапогах, Антон Павлович с радостным приветствием поднялся к нему навстречу. Я сидела спиною к двери, в которую вошел Горький. Антон Павлович подвел его ко мне и, представляя его, сказал: «Это Горький, а это писательница Микулич»⁴⁶. После того как Горький раскланялся со всем обществом, Антон Павлович посадил его рядом со мной, а сам с улыбкой встал за моим стулом. Горький начал со мною разговор, принимая меня за Микулич, произведения которой мне не были известны. Он начал говорить, что ему очень нравится мой рассказ «Мимочка». Тут он запнулся — он не помнил, что делала Мимочка. Антон Павлович ему подсказал: «Мимочка на водах травится». Публика, зная, что я не Микулич, насторожилась, предвкушая какую-то выдумку Антона Павловича. Я, со своей стороны, старалась поддержать с Горьким разговор о Мимочке, не выдавая шутки Чехова, но, верно, не очень удачно, и Антон Павлович поспешил сказать: «Да это — не Горький, а это — не Микулич!» Я, горячась, начала убеждать Чехова, что отлично знаю Горького по его портретам, а Горький, в свою очередь, говорил, что узнает во мне по портретам Микулич и, [что он] читал ее произведения. В конце наших взаимных уверений я, наконец, сообщила Горькому, что то, что он Горький, я так же твердо знаю, как и то, что только в шутку Антон Павлович наименовал меня именем Микулич.

Меня, любившую такие шутки Чехова, эта шутка очень рассмешила, да и все очень оживились.

После чая все перешли в гостиную. Антон Павлович как всегда уселся в свой любимый уголок на турецком диване. Ольга Леонардовна пела у рояля под аккомпанемент. Как всегда в ее пении звучала нотка грусти. После пения и оживленных разговоров часть гостей перешла в столовую, где за столом с вином и закусками шумно и весело собрались актеры — вся талантливая семья Художественного театра. К этому обществу перешли из гостиной Мария Павловна и Ольга Леонардовна.

Антон Павлович в тот вечер как и всегда, когда приходил Горький, надолго уединился с ним в кабинете для серьезных разговоров. Иногда из кабинета доносился убедительный голос Антона Павловича: «Хорошую интеллигенцию надо беречь, она очень нужна сейчас». Вообще, Антон Павлович часто повторял это, когда видел или слышал что-нибудь про грубое отношение или насилие над людьми, беззащитными от некультурных, грубых людей, отравляющих жизнь другим. Он глубоко переживал это. В такие минуты его глаза горели гневом.

Когда я гостила у Чеховых, я никогда не слышала, чтобы Антон Павлович повышал голос, говорил приказным тоном, и всё в доме исполнялось для него с большой любовью и радостью. Антон Павлович вообще говорил мало. Но где бы он ни появлялся, он вносил своим присутствием особенное оживление, это всех заставляло в разговоре быть ярче и интереснее.

Окончив разговор с Горьким, Чехов вышел из кабинета к гостям. В гостиной осталась кучка декадентов — поэтов и художников. Тогда это направление, пришедшее с Запада, было очень модно, и часть молодежи им увлеклась. Поэт Бальмонт занял уютное мягкое кресло, и его тотчас окружили поклонницы, спеша занять место поближе. Одна из ярых поклонниц с афишированным видом, самодовольно оглядываясь на своих соперниц, поместилась на ковре у его ног. Вошел поэт Брюсов — в неизменном черном сюртуке, с плотной, как будто из дерева выточенной фигурой, со скрещенными на груди руками, — окинул всех широким взглядом смелых глаз. Он примкнул к почитательницам Бальмонта. Одна молоденькая поклонница, которой удалось занять место рядом с поэтом, не сводила с него глаз, с пересохшими от волнения губками блаженно ловила звуки его голоса, когда он певуче декламировал свои стихи. Бальмонт держался просто, без пафоса, в своей любимой позе со сжатыми на коленях кистями нервных рук, с приподнятой головой. Он безмятежно смотрел в пространство своими стальными серо-голубыми глазами, устремленными в незримую даль его мыслей. Опаздывая, появился поэт Иван Бунин, гордой походкой, с холодным взглядом наблюдателя, и поместился на диване рядом с Чеховым. В укромном уголке, за маленьким круглым столиком сидел поэт Балтрушайтис. На столик ему ставили его любимое пиво, которое он молча, сидя один, осушал, почти не покидая своего места.

Художник Средин⁴⁷, окруженный дамами, интересный собеседник, говорил о новом направлении в живописи, идущем из Франции, — слышались имена Матисса, Ренуара, Дега, Гогена. Антон Павлович называл Средина «французом», так как тот долго жил в Париже, где учился живописи и очень напоминал француза своей манерой держаться. Писал он прекрасные интерьеры и старинные усадьбы, тонко изображая эпоху давно минувших дней. Он был другом детства Ольги Леонардовны и своим в доме Чеховых.

Здесь же был журналист Гиляровский, с могучей фигурой, всегда веселый, вносивший бодрое настроение своим здоровым смехом. Живой, интересный Сулержицкий, режиссер Художественного театра. Он часто в продолжение вечера уединялся с Антоном Павловичем в кабинете для разговора. Чехов охотно по временам уходил туда отдохнуть от многолюдия и шума. Среди гостей были и брат Ольги Леонардовны Владимир Леонардович, писатель Леонид Андреев, красивый брюнет, нашумевший своим рассказом «Бездна», в неизменном наряде — темно-синей хорошо сшитой поддевке и лакированных сапожках.

За ужином, когда все сели за стол, звонки в прихожей уже прекратились. Был поздний час, больше уже никого не ждали. Вдруг раздался в передней звонок. Мария Павловна направилась к двери, чтобы в шутку отчитать запоздавшего гостя. Все подняли головы посмотреть, на кого обрушится шутливый гнев Марии Павловны. В отворившуюся дверь просунулась незнакомая совершенно очаровательная юная брюнетка с вопросом. Радостный молодой звонкий голос облетел весь стол: «Здесь живут Черномордики?» Мария Павловна, подражая интонации очаровательной незнакомки, с юмором ответила: «Здесь живут только Беломордики!» Из столовой раздался взрыв смеха. Оказалось, что Черномордики жили этажом выше.

Больше не пришлось в доме Чеховых повториться большому вечеру, так как здоровье Антона Павловича стало ухудшаться, и он быстро утомлялся. К вечеру ему становилось лучше, как будто, — приходили близкие друзья, и он оживлялся, но ненадолго. Больше сидел молча в своем любимом уголке дивана и не шутил, как прежде.

Встреча со Львом Толстым

Антон Павлович любил доставлять радость людям тогда именно, когда этого не ждешь. Всегда находил для этого подходящий случай. Эти моменты и случаи были так разнообразны, что и предвидеть их было невозможно.

По воскресеньям у Чеховых был излюбленный час — перед обедом. К обеду обыкновенно кого-нибудь ждали. Обед всегда был с пирогом, мастерски приготовленным кухаркой Машей. В этот час любили бывать в доме друзья и знакомые, — радушная семья радовалась гостям, время проходило весело и оживленно. Мария Павловна вносила особенное настроение своими шутками.

Как-то я пришла к Чеховым пораньше, так как в установленный у них обеденный час я должна была быть у врача. Когда я поднялась уходить, Антон Павлович настойчиво начал упрашивать меня остаться, искушая чудесной кулебякой с капустой. Он говорил, что я очень пожалею и не прощу себе никогда в жизни, если не останусь обедать у них. Он и раньше часто также настойчиво приглашал меня, и я не придала этому никакого значения, твердо собираясь уходить. В передней, подавая мне пальто, Антон Павлович шутя задерживал его в своих руках и все время посматривал на часы, висевшие у него на бархатном жилете. Он все оттягивал минуту моего ухода, соблазняя меня тем, что пирог уже подан на стол. Он любым способом старался помешать мне уйти.

Вдруг раздался звонок, и в отворенной двери показался Лев Николаевич Толстой. Я была даже не поражена, а потрясена этой неожиданной встречей и забыла все на свете. Лев Николаевич снимал пальто, а я страшно смутилась и не знала, как поступить: уходить не было мужества. Если бы я ушла теперь, я бы действительно этого никогда себе не простила.

Антон Павлович, обращаясь ко мне со смехом, подал мою шляпу. Пальто уже было на мне, но в нерешительности я не брала шляпу. Антон Павлович был очень доволен моей растерянностью. Смеясь, он сказал: «Для вас писатель Толстой дороже писателя Чехова? Тогда уходите. Или уплатите десять рублей, тогда можете оставаться». И я через секунду очутилась в кругу смеющихся гостей, понявших теперь шутку Антона Павловича. Ни пирога, ни обеда я не ощутила, так как всецело была поглощена тем, что вижу настоящего живого Толстого. Я не сводила с него глаз в продолжение всего обеда, с его сухощавой фигуры, с его старческого лица. Его как будто безучастные, глубоко сидящие серые глаза с надвинутыми седыми, непокорно торчащими бровями смотрели спокойно на Антона Павловича. Говорили о литературных делах. Я ничего не слышала. Передо мной стоял только облик Толстого.

Во время беседы Антон Павлович очень внимательно слушал слова Толстого. Чехов ценил и любил Льва Николаевича, но часто говорил, что в некоторых вещах он не совсем с ним согласен.

Последняя встреча

В день именин Антона Павловича, 17 января 1904 г., состоялась в Художественном театре с большим успехом премьера пьесы «Вишневый сад». Я была на этом спектакле. Антон Павлович вышел на вызовы публики взволнованный, бледный, сильно похудевший за лето и осень. И хотя видно было, что он доволен, мое сердце сжалось от боли, когда я увидела его исхудавшее, измученное лицо. Печаль, охватившая мою душу, была и в сердце других, — она чувствовалась в напряженности притихшего зрительного зала.

К весне Антону Павловичу становилось все хуже. Начались дорожные сборы Антона Павловича. По назначению врачей он должен был уехать в Баденвейлер вместе с Ольгой Леонардовной, не задерживаясь в душной Москве, с ее жаркими летними днями⁴⁸. Мария Павловна увезла Евгению Яковлевну в Ялту. До отъезда Антон Павлович оставался в Москве вдвоем с Ольгой Леонардовной.

Месяца два, если не больше, остававшиеся до отъезда, я не бывала у Чеховых, чтобы не утомлять Антона Павловича. Но однажды, узнав по телефону, что Антон Павлович скоро уезжает, я позвонила Чеховым. Ольгу Леонардовну мой звонок не застал дома, и горничная Маша сообщила мне, что они уезжают через два дня. Я предчувствовала, что могу больше не увидеть Антона Павловича. Мысль эта была мне невыносима. Я оставила свои колебания и решила тотчас пойти к Чеховым, не откладывая ни минуты. Было около двенадцати часов дня. Я спросила горничную Машу, как себя чувствует Антон Павлович. Маша сказала, что последние два дня очень плохо, но что он уже встал и не спит. «Да вам можно», — сказала она, понизив голос. Дверь в комнату Антона Павловича была полуоткрыта. Хотя мы говорили вполголоса, Антон Павлович спросил: «Кто там?» Услыхав от Маши, что это я, он меня принял.

Когда я вошла в комнату, то была поражена той переменой, которая произошла в Антоне Павловиче за эти четыре месяца после премьеры «Вишневого сада». Лицо его стало бледное, с желтоватым оттенком, кожа лица обтянулась. Заострившиеся черты лица страшно изменили его выражение, особенно глаз. Его добрые глаза были без улыбки, какая была в них всегда раньше. Антон Павлович лежал на постели в белом белье, на высоко поднятых подушках, закрытый до пояса теплым пледом. Когда я увидела в нем такую разительную перемену, у меня подступили к глазам готовые прорваться слезы. Антон Павлович попросил меня сесть, указывая на стул у его постели: стул был занят его платьем и еще чем-то, и сесть было негде. Я так расстроилась и так растерялась при виде той перемены, которую произвела болезнь в облике человека, что от жалости к нему, не помня себя от душивших меня слез, я просто опустилась на колени около его кровати. Он молча ласково провел по моим волосам рукой, что еще больше расстроило меня. Боясь, что не удержусь и разрыдаюсь, если произнесу хоть одно слова, я встала, едва успев взглянуть на него, пожала молча его исхудалую руку и быстро вышла из комнаты, так и не сказав ни одного слова, чтобы не расплакаться при нем.

* * *

В июле 1904 г. мне пришлось быть далеко от Москвы, в лесных местах по реке Ветлуге; я гостила в семье земского врача, у которого 15 июля были именины⁴⁹, и к нему съехалась местная интеллигенция. Среди собравшихся было много врачей, работавших в глуши, без дорог, без лекарств, без необходимых хирургических инструментов, на что так часто сетовал Антон Павлович в своих рассказах. Были земские деятели, студенты из столицы, ученые, приехавшие отдохнуть на летние каникулы на берега Ветлуги. Вспоминали Чехова, радовались, что он принялся за лечение, уехал за границу, все высказывали надежду, что лечение продлит ему жизнь. День выдался чудесный. Праздник был устроен в лесу, на лужайке.

В конце дня, когда начало садиться солнце, по дороге из леса показался почтальон. Все радостно кинулись ему навстречу. Разбирали почту: письма, газеты, читая их на ходу. Вдруг в одной развернутой газете бросилась в глаза черная траурная рамка во всю страницу. Чей-то голос, ошеломивший нас всех, произнес: «Умер Чехов». Веселье сразу оборвалось. Все сразу поднялись, на полуслове оборвав начатый разговор. Обычные слова казались неуместными в ту минуту. Скорбь охватила нас, водворилась минутная тишина. Уже вечерело. Небо нахмурилось, в лесу стало темно. Начали капать крупные капли дождя. Все вдруг заспешили, матери начали беспокойно собирать детей, разбежавшихся по кустам. Эти сборы происходили при гробовом молчании. О Чехове никто не мог говорить, так были подавлены этим известием, — тяжелым камнем легло оно на душу каждого. Мы стали спешно разъезжаться по домам, почти не простясь друг с другом. У всех была одна скорбная мысль: Чехова нет. Чехова не стало.

Строгановское училище. Открытка, начало XX в.

М.Т. Дроздова. Фото, 1896. Музей-заповедник «Мелихово»

Дача А.П. Чехова в Ялте. Фото из журнала «Живое слово». — 1913. — № 27. — С. 11

И.А. Бунин. Открытка, начало XX в.

О.Л. Книппер и К.С. Станиславский в спектакле «Дядя Ваня» Художественного театра. Открытка, начало XX в.

Примечания

1. Гимназия Ржевской находилась на Садовой-Самотечной улице, д. 1. После революции там была открыта средняя общеобразовательная школа. В настоящее время здание снесено.

2. Марьюшка — кухарка Чеховых в Мелихове, а затем в Ялте.

3. В настоящее время комната Марии Павловны, представленная в мемориальной экспозиции Музея-заповедника «Мелихово», отражает обстановку дома Чеховых на 1892 г. Позднее, когда Мария Павловна стала посещать вечерние классы Строгановского училища, Антон Павлович уступил ей для занятий живописью свой кабинет с большим окном, а себе устроил рабочее место в бывшей спальне сестры. Чехову это было удобно: он занимал теперь две смежные комнаты. Однако в дальнейшем он выстроил себе для работы флигель.

4. Лидия Стахиевна Мизинова (1870—1939) и Варвара Аполлоновна Эберле (1870—1943) — подруги М.П. Чеховой.

5. Мюллеровская гимнастика — система упражнений для поддержания гибкости и тонуса мышц, разработанная датчанином И.П. Мюллером.

6. Сильный запах этих цветов обладает успокаивающим действием.

7. Церковь Рождества Христова в Мелихове была деревянной, построена в конце 1750-х гг., обновлена в 1830-х гг.

8. Имеется в виду монастырь Вознесенская Давидова пустынь. Этот монастырь имеет пятивековую историю.

9. Синдетикон — жидкий клей на желатиновой основе; использовался для склеивания бумаги и картона.

10. Бермамыт — плато, с которого хорошо видны вершины Эльбруса. Чехов был на Северном Кавказе один раз — в конце лета 1896 г. В компании старого приятеля — врача Н.Н. Оболонского (1857- после 1911), он поднялся на Бермамыт и наблюдал восход солнца.

11. Алексей Сергеевич Киселев (1841—1910) — помещик, земский деятель Звенигородского уезда. Его жена Мария Владимировна Киселева (1857—1921) — детская писательница. Дети: Александра Алексеевна (1875—?) и Сергей Алексеевич (1876—?) — художник, отец актрисы Ляли Черной. Владимир Петрович Бегичев (1828—1891) — драматург, управляющий императорскими театрами, инспектор репертуара, с 1882 г. — в отставке.

12. Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874—1952) — писательница, поэтесса, драматург, переводчица и мемуаристка. Познакомилась с Чеховыми в доме С.П. Кувшинниковой, была частой гостьей Мелихова.

13. Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852—1912) и Игнатий Николаевич Потапенко (1856—1929) — писатели и драматурги, были дружны с А.П. Чеховым.

14. Осип Эммануилович Браз (1873—1936) — известный художник-портретист, с 1914 г. избран академиком Императорской Академии художеств. Летом 1897 г. писал в Мелихове портрет А.П. Чехова по заказу П.М. Третьякова.

15. Этот эпизод упоминается в письме Марии Павловны Чеховой к Антону Павловичу от 16 ноября 1898 г.: «Мать просит написать адрес того учителя, который приходил к нам летом с девочкой проситься в Талеж. Еще пришел пешком. Она хочет отдать ему кое-что отцовское из одежды...» Здесь и далее все письма М.П. Чеховой к А.П. Чехову приводятся по изданию с учетом хронологической последовательности: Чехова М.П. Письма к брату А.П. Чехову. — М.: Художественная литература, 1954.

16. Генрих Сенкевич (1846—1916) — польский писатель, автор исторических романов.

17. Цветы Чехов посылал в Мелихово в конце декабря 1897 г. к именинам матери Е.Я. Чеховой (см. запись в дневнике П.Е. Чехова от 28 декабря 1897 г. См.: Мелиховский летописец. Дневник Павла Егоровича Чехова / Сост. А.П. Кузичева, Е.М. Сахарова. — М.: Наука, 1995. Далее все записи из дневника П.Е. Чехова даются по этому изданию с указанием дат.

18. Решение о продаже Мелихова было принято после смерти отца писателя (октябрь 1898 г.).

19. Имеется в виду город Белгород, где жили родители Дроздовой с младшими детьми.

20. Речь идет о Павле Тимофеевиче Дроздове.

21. Речь идет о Николае Павловиче Чехове (1858—1889) — художнике, старшем брате писателя.

22. Это было за полгода до смерти художника, в начале января 1900 г. Левитан приезжал в Ялту повидаться с Чеховым.

23. Малая Дмитровка, дом А.Е. Владимирова.

24. Дроздова ошибается: квартира на Спиридоновке в доме Бойцова была больше — в пять комнат и занимала весь флигель. Мария Тимофеевна описывает жизнь Чеховых в 1898—1899 г., когда Мария Павловна с матерью жили в доме А.Е. Владимирова.

25. Братья А.П. Чехова: Александр (1855—1913) — журналист, писатель, Николай (1858—1889) — художник, Иван (1861—1922) — учитель, Михаил (1865—1936) — юрист, писатель, издатель, мемуарист.

26. Владимир Иванович Немирович-Данченко (1858—1943) — режиссер, педагог, драматург, один из основателей Художественного театра. С Чеховым его связывала дружба с начала 1880-х гг. Константин Сергеевич Станиславский (наст. фам. Алексеев) (1863—1938) — режиссер, актер, педагог, один из основателей Художественного театра.

27. Василий Иванович Качалов (наст. фам. Шверубович) (1875—1948), Маргарита Георгиевна Савицкая (1868—1911), Иван Михайлович Москвин (1874—1946), Александр Леонидович Вишневский (наст. фам. Вишневецкий) (1861—1943) — актеры Художественного театра. Леопольд Антонович Сулержицкий (1872—1916) — актер и режиссер Художественного театра.

28. Мария Тимофеевна, дружившая долгие годы с Марией Павловной и Ольгой Леонардовной, всегда была с ними на «Вы».

29. Дальние горы — это горы Могаби и Ай-Петри.

30. На самом деле это был журавль.

31. Картину на похожий сюжет — «Вечеринка» (1897), написал передвижник В.Е. Маковский. Находится в Третьяковской галерее.

32. Антон Павлович выехал из Ялты 11 мая 1901 г. Уезжая, Чехов не сообщил домашним, что перед отъездом в Аксеново он венчается с О.Л. Книппер 25 мая в Москве.

33. Варвара Константиновна Харкеевич (1850—1932) — основательница и начальница Ялтинской женской гимназии. Воспитанница — Шлезингер Ольга Владимировна (в замужестве Попова) (1885—1979). Ее воспоминания о ялтинском периоде жизни хранятся в фондах Музея-заповедника «Мелихово».

34. Актер Художественного театра Лужский Василий Васильевич (1869—1931).

35. Речь идет о квартире в доме Гонецкой, звонарный (ныне — 2-й Неглинный) пер., д. 21.

36. Анна Ивановна Книппер (урожд. Зальца) (1850—1919) — певица и педагог, преподавала в Музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества.

37. Владимир Леонардович Книппер (1876—1942) — певец, младший брат О.Л. Книппер. Выступал под фамилией Нардов.

38. Елизавета Николаевна Званцева (1864—1921) — художница, ученица Репина. Александра Александровна Хотяинцева (1865—1942) — художница, педагог, мемуаристка. Автор серии зарисовок и шаржей, изображающих Чехова. Основала вместе с Е.Н. Званцевой в 1900 г. в Москве художественную школу, где занимались М.П. Чехова и М.Т. Дроздова.

39. Константин Алексеевич Коровин (1861—1939) и Николай Павлович Ульянов (1875—1949) — живописцы и театральные художники, преподавали в школе Е.Н. Званцевой в 1901—1906 гг. Ульянов в течение всей жизни поддерживал дружеские отношения с М.Т. Дроздовой.

40. Ныне это дом № 19 по улице Петровка. Чеховы снимали здесь квартиру в 1903—1904 гг.

41. Речь идет о квартире в доме Коровина на Петровке. Вечер с Горьким состоялся в декабре 1903 г.

42. Мария Петровна Лилина (урожд. Перевощикова, по мужу — Алексеева) (1866—1943) — актриса Художественного театра, народная артистка РСФСР.

43. Елена Павловна Муратова (1874—1921) — актриса Художественного театра, педагог.

44. Надежда Сергеевна Бутова (1878—1921) — актриса Художественного театра.

45. Константин Дмитриевич Бальмонт (1867—1942) — поэт и переводчик. Владимир Алексеевич Гиляровский (1855—1935) — журналист. Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873—1944) — поэт, переводчик, дипломат. Валерий Яковлевич Брюсов (1873—1924) — поэт, прозаик, переводчик. Леонид Николаевич Андреев (1871—1919) — писатель. Всех их, включая Чехова, объединяло сотрудничество с альманахом «Северные цветы» и издательством «Скорпион».

46. Микулич — литературный псевдоним писательницы, переводчицы и мемуаристки Лидии Ивановны Веселитской (1857—1936), знакомой Чехова, автора романа «Мимочка на водах».

47. Александр Валентинович Средин (1874—1934) — художник, брат врача Леонида Валентиновича Средина, ялтинского близкого знакомого Чехова.

48. Последние дни в Москве, с 3 мая по 3 июня 1904 г., А.П. Чехов провел в доме № 24, стр. 1, по Леонтьевскому переулку.

49. В этом сюжете дата дается по новому стилю.