Главное своеобразие понимания рабства и свободы в христианстве вот какое: рабство и свобода рассматриваются не изолированно и даже не как антиподы, а как вещи, соотносимые с третьей данностью, — любовью. Эти три данности являются разными сторонами выражения друг друга и практически друг от друга неотделимы. Поэтому синоним любви — «привязанность», «супруги» — это тягловые одной упряжки, «союзники» — это по-старинному «со-узники».
Самый яркий пример соотношения понятий рабства, свободы и любви — отношения Бога и человека в Евангелии. Христианин именует себя рабом Божиим, реализуя подаренную ему Богом свободную волю — быть с Ним или отойти от Него. Но и Бог ежедневно обслуживает человека, равно изливая дождь и солнце «на добрых и злых», и родиться пожелал не в богатых чертогах, а в вертепе среди низших мира сего. По слову Тютчева,
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Иисус Христос, отправляясь на свой жертвенный подвиг, омыл ноги своим ученикам, преподав им урок взаимной любви: «Если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу» (Мф, 13, 14). «Кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий, как служащий. Ибо кто больше: возлежащий или служащий? Не возлежащий ли? А Я посреди вас, как служащий» (Лк, 22, 26—27). Бог преподает людям урок смирения, главной добродетели христиан, залога победы: «Первые станут последними, а последние первыми». Секрет смирения в корне этого слова: «мир». Об этом говорил Серафим Саровский: «Стяжи мир — и вокруг тебя спасутся тысячи». А стяжать мир означает стяжать Духа Святого, ибо на немирную душу Дух Святой не сойдет. Стяжание же Духа Святого — залог спасения.
Почему же в чеховском требовании к личности «выдавливать из себя по капле раба» мы видим явно негативное отношение к рабству? Понятия рабства, свободы и любви вне христианского понимания искажены исторической практикой человеческого общества.
Когда Пьер Безухов и Андрей Болконский у Толстого беседуют о том, стоит ли освобождать крестьян от крепостного права, оба согласны в том, что стоит, но Пьер, поклонник Робеспьера и демократ, считает, что это надо сделать для народа, который заживет счастливо, а Андрей, аристократ, полагает, что сделать это следует не ради народа, ибо мужики будут лениться и пить, как пили, а ради дворян, потому что рабство их развращает.
Это идет еще от пушкинских строк:
Свободой Рим возрос, а рабством погублен.
Как государство Рим политически ни от кого не был зависим, но рабство разъело Рим изнутри как болезнь.
Есть ли в Евангелии употребление слова «раб» в негативном смысле? Разумеется, есть: «...если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными. Ему отвечали: мы сыны Авраамовы и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: «сделаетесь свободными»? Иисус отвечал им: «Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин, 8, 31—34).
Это напоминает шекспировские слова Гамлета, сказанные о Горацио: «Будь человек не раб страстей — и я замкну его в самой сердцевине сердца». И это очень близко тому, что сказал Чехов в своей знаменитой фразе. Если понимать эту фразу о рабе, выдавливаемом по капле, в этом самом широком смысле, смысле нравственном, то фраза Чехова вписывается в контекст Евангелия и созвучна с ним.
Но к «рабу» этой фразы Чехова можно подойти и с социальной точки зрения, и с политической, — то есть, при желании, сделать из Чехова революционера.
Напомним, что христианское учение не претендует на политические перевороты: «Кесарю кесарево, Богу Богово» и на социальную иерархию не покушается: будучи христианином, человек может спастись в любом социальном статусе, ибо и с царя, и с раба перед Богом одинаковый спрос.
Когда же понятие «рабства» утрачивает христианскую позитивную окраску и оборачивается негативом на обе стороны (и для подчиненных, и для главенствующих)?
Да при вычитании любви.
Тогда общество превращается в общество ненависти: сверху вниз — жестокость, высокомерие и презрение, снизу вверх — зависть, гнев и бунт, и сквозь все срединные звенья — страх, лесть и раболепие.
Эти последние: страх, лесть и раболепие — оказались в творчестве Чехова особенно разработанными объектами изображения («Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «Человек в футляре»).
Если взглянуть на слово «раб» как на нейтральное слово, освободив от оттенков, то это некто, кто «работает», а вот кому он работает (или чему, каким целям, каким чувствам) — это уже принципиальный вопрос.
«Выдавить из себя по капле раба» — это, скорей всего, обретение внутренней свободы, обретение власти над собой.
И здесь обратимся к еще одному христианскому понятию. Праведный раб Божий — это потенциальный обитатель Царства Божия. Что же это такое — Царство Небесное? Что имеют в виду христиане, желая друг другу после смерти Царства Небесного? Оказывается, это надо понимать буквально. Каждый достигший Царствия Небесного получает венец царского достоинства. Царство Небесное — это сообщество царей. Это удивительный и непредставимый мир свободы и, конечно, любви (поэтому надо научиться всех прощать). И, разумеется, это мир соработничества с Богом — опять корень «раб»!
Где оно находится — это Царство Небесное? Упомянутый уже Гамлет говорил: «Я мог бы жить в скорлупе грецкого ореха и чувствовать себя царем бесконечного пространства, — если бы мне не снились дурные сны».
А дурные сны — это и есть грехи сего мира.
Чехов мечтал, что на сахалинских берегах смогут жить другие люди и «наслаждаться свободой и покоем». Любопытно, свободу он связал не с движением, а с покоем. В самом деле, свобода, воля — это ведь не только возможность передвижения (иду — куда хочу! — ради этой свободы рискуют жизнью сотни беглых каторжных), но и возможность по-своему организовать пространство, в котором находишься. Особая нужда в покое людям, жаждущим творческой сосредоточенности. Покой — это такие ценности, как мир, тишина (список можно продолжить). Вот когда понимаешь, почему усопшим желают покоя!
Эти размышления о рабстве и свободе мы можем найти в последнем рассказе, написанном Чеховым перед выездом на Сахалин («Воры» — в первом варианте «Черти»), и в первом рассказе, написанном после возвращения с Сахалина, — «Гусев». Рассказ «Гусев» имеет структуру креста: движение по горизонтали — возвращение больного солдата Гусева на пароходе через океан на родину — и по вертикали — его возвращение на родину небесную.
Домой, на земную родину, не смогли вернуться оба персонажа — ни смиренный Гусев, ни протестующий Павел Иванович. Оба умерли в пути и по доске спущены в море. А обрели ли они родину небесную? Насчет Павла Ивановича вопрос задается напрямую: «Попадет ли он в Царство Небесное?» Человек беспокойный, мятежный, за три года жизни на Дальнем Востоке со всеми перессорился, апостол правды, ревнитель свободы слова, обличитель всех и вся с позиций разума. Гусев — человек простой, даже недалекий, необразованный, но обрисован Чеховым с большей симпатией. Он — дитя природы, живет душой, думами о близких, он человек стаи, у него фамилия крылатая, и он, пожалуй, сродни духовным обитателям небес. А Павел Иванович не наделен автором фамилией, как Иван, не помнящий родства. Он не любит, он обличает, он потенциальный революционер, ниспровергатель, он чувствует себя адептом свободы, но он раб рационализма и не замечает своей ограниченности: у него нет пятисот рублей на каюту первого класса, но мужиков он называет хамами.
По поводу рассказа «Воры» особенно хочется отметить, что Чехов, вернувшись с Сахалина, сильно его подправил. Это рассказ о конокрадах — и в нем были пересечения с горьковским «Челкашом» и даже с «Таманью» Лермонтова: некоторая романтизация разбойничьей воли. Чехов эту идеализацию преступной свободы рабов страсти снял, повидав реальных представителей этой среды в сахалинских острогах. «Вор, бессердечный вор», — говорит он о персонаже Калашникове и отказывается от сравнения зарева пожара с алой кровью героини Любки, как будто провидя грядущие блоковские строки об апостолах свободы:
На спину б надо бубновый туз!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |