Проба пера Чеховым началась еще в Таганроге где-то около 1876—1877 годов. К 14 октября 1878 года относится первое упоминание в письме Александра Чехова к Антону Чехову о юношеской драме «Безотцовщина». Драму эту Чехов прислал из Таганрога в Москву на суд Александра, и тот в письме изложил ему свое нелицеприятное мнение.
Другой брат, Михаил, в воспоминаниях свидетельствовал, что Антон Павлович, будучи учеником седьмого класса Таганрогской гимназии, написал большую драму «Безотцовщина». Текст этой драмы с утраченным заглавием был найден уже в советское время и опубликован в 1923 году. Тот же Михаил Павлович упоминает, что, кроме «Безотцовщины», его братом был написан еще «ужасно смешной» водевиль «Недаром курица пела». Сохранились указания и о драме «Нашла коса на камень».
Исследователи, в частности М.П. Громов, считают, что Чехов около этого времени написал, возможно, до пяти пьес, из которых до нас дошла лишь одна. Чехов «Безотцовщину» по приезде в Москву правил, следы правки сохранились на рукописи. В сильно сокращенном виде он посылал «Безотцовщину» артистке М.Н. Ермоловой для бенефиса, но Ермолова пьесу забраковала...
Обращение к «Безотцовщине» помогает понять истоки творчества Чехова. Убеждаемся, что Чехов-писатель начинается с драматургии и драматургией заканчивается; и драматургия, может быть, не без основания считается самой ценной частью в его наследии. Законы драмы с последующими усовершенствованиями лежат и в основе рассказов и повестей Чехова, отличающихся всегда ярко выраженным «сквозным действием», лаконизмом диалогов и реплик. И наконец, «Безотцовщина» дает возможность усмотреть связи Чехова с традициями русской литературы, особенно драматургии.
В критике указывались уже «эмбрионы» некоторых будущих чеховских произведений, заключенные в «Безотцовщине». Особенно близок к юношеской драме «Иванов». В центральном персонаже ранней драмы — Платонове — есть «как бы первый эскиз» Иванова. Фамилия Войницевых (вдова-генеральша, сын генерала и его жена в «Безотцовщине») воскреснет потом с небольшой переделкой — Войницкий — в «Дяде Ване». Указанные «эмбрионы» касаются и более существенных мотивов творчества Чехова. Их развитие, кроме «Иванова», можно усмотреть и в «Рассказе неизвестного человека», «Трех сестрах», «Вишневом саде».
Не менее важны, как отмечал исследователь творчества Чехова С.Д. Балухатый, в ранней пьесе данные для понимания общественных позиций начинающего писателя. Может быть, не будет натяжки, если мы обратим внимание на название — «Безотцовщина»: оно как бы восходит к роману «Отцы и дети» Тургенева. Но здесь соотношение поколений показано не в пользу молодых. Дети растранжирили нравственные богатства отцов, цинично попирают их и отличаются редкостной бездуховностью. Приметы прежней эпохи видны в репликах Ивана Ивановича Трилецкого, полковника в отставке: «Базаристей меня и человека не было»; Трилецкий «видал (...) Пирогова», читал «Штоф унд крафт», то есть книгу немецкого философа Л. Бюхнера «Материя и сила», проповедовавшую материализм (вышла в русском переводе в 1860 году, и ею зачитывались «нигилисты» типа Базарова; вспомним, что именно эту бюхнеровскую книгу Базаров советует Аркадию Кирсанову дать почитать своему отцу).
Но сосредоточимся на «Безотцовщине»: что тут традиционное, что чеховское, что тут от 60-х, что от 70-х годов?
До сих пор недооценка «Безотцовщины» исследователями объясняется чрезмерным подчеркиванием зависимости Чехова от традиций. А между тем эта зависимость не так уж велика. Пьеса чрезвычайно растянута, но растянута как результат новых драматургических решений, а вовсе не перепевов, скажем, театра Островского. Сгущение событий здесь особенное и повторится в последующих пьесах Чехова. По-настоящему «бессобытийность», отсутствие у героев настоящего дела характеризует эту пьесу. Перед нами почти со всеми элементами чисто чеховская речевая характеристика. Вряд ли следует принять упрек С.Д. Балухатого, что пьеса изобилует мелодраматическими эффектами. Как говорится, «ружье» и в этой пьесе Чехова «выстрелило», это тот самый выстрел, который мы встречаем и в «Иванове», и в «Дяде Ване», и в «Трех сестрах». Этот чисто чеховский выстрел никак нельзя приравнивать к внешнему драматическому эффекту.
Смех, хохот, праздношатающиеся по дому и в саду гости — вся эта пестрота лиц, слов уже мало напоминает упорядоченную толпу и диалог старых пьес русского театра. И на каждом шагу в обрисовку обстановки врываются чисто чеховские детали: школа, вдали полотно железной дороги, телеграфные столбы. Чтобы дать понятие о позднем времени, герои перебрасываются репликами: «Пассажирский уж прошел?» — «Нет еще. Товарка час тому назад прошла».
«Безотцовщина» — яркий всплеск таланта, уже чисто чеховская пьеса. Пьеса демонстрирует резкий разрыв с традиционной русской драматургией. Можно сказать так: М.Н. Ермолову могла, конечно, устрашить громоздкость пьесы; всегда, когда потом ее играли на сцене, например в вахтанговском театре лет двадцать назад, ее сокращали. Но почему не поставить вопрос иначе: М.Н. Ермолова не поняла новаторского духа этой пьесы, так же как позднее в Александринке не поймут его «Чайку». М.Н. Ермолова знала, как играть Марию Стюарт, но, как играть женщин Чехова, не знала...
Семнадцатилетний драматург меньше всего автобиографичен, он говорит о вещах общероссийского значения, показывая процессы нравственно-этического распада общества. В «Безотцовщине» есть уже концепция мира, которая будет разрабатываться Чеховым всю жизнь; есть та твердая приверженность реализму, которая сделает его завершающим звеном русского классического реализма. Есть свой, неповторимый почерк.
Сюжетной мотивировкой сцепления всех двадцати действующих лиц драмы является то обстоятельство, что имение Войницевых, молодой вдовы и женатого сына от первого брака, находится под ударом: ему за долги грозит продажа с публичного торга. Как видим, тут уже слышится мотив «Вишневого сада».
Особую группу составляют помещики, соседи Войницевых: Петрин, Щербук, опутавший векселями владельцев имения богатый еврей Венгерович, зарящийся на шахты вдовы, Анны Петровны Войницевой, купец Бугров, на чье имя Венгеровичу и удается купить имение. Эту группу действующих лиц можно считать преуспевающими дельцами, которые изо всех сил стараются хорошо приспособиться в новых пореформенных условиях.
К другой группе относятся «отцы», разорившиеся, безвольные и никчемные помещики, вздыхающие по старым временам. Особенно эти черты выявлены в Сергее Павловиче Войницеве, сыне покойного генерала, который ничего не смыслит в делах, связанных с его материальным благополучием; он теряется перед коммерческими операциями, и его лишают имения и разоряют. Он не может даже вызвать на дуэль оскорбившего его Платонова, отбившего у него жену: пришел вызывать драться, а сам разревелся. В Войницеве намечены черты будущего Гаева из «Вишневого сада».
Угадываются черты будущей Раневской и в Анне Петровне Войницевой, вдове-генеральше. Сохраняется светская порядочность в ее поведении; она видит насквозь ничтожество гостей в ее доме, но не может прогнать их: или имение, или честь. И она выбирает имение. Она еще молода летами, ее еще одолевают страсти, но вскоре сбивается на вульгарный тон в своих увлечениях. По положению Анна Петровна принадлежит к поколению «отцов», а по темпераменту — к поколению «детей». Но она цельнее тех и других: у нее есть прямая, последовательная линия в симпатии к Платонову. И когда Платонова смертельно ранят из револьвера, Анна Петровна окажется единственным человеком, кто бросится к умирающему. Удивления достойно, как мог семнадцатилетний Чехов постичь такой сложный женский характер.
Среди «отцов» особое место занимает образ Порфирия Семеновича Глагольева, помещика, ухаживающего за генеральшей и надеющегося спасти ее имение от торгов. Но Глагольев убеждается, что генеральша не испытывает к нему ответного чувства и его самого обошли в коммерческой сделке. Именно Глагольев-старший живет воспоминаниями о прежней романтике дружбы, товарищества, повторяет избитые фразы о благородных, альтруистических порывах ныне «заходящих» светил, которые во всем выглядят лучше светил «восходящих»: «У нас были и друзья... Дружба в наше время не была так наивна и так ненужна. В наше время были кружки, арзамасы... За друзей у нас, между прочим, было принято в огонь лазить». В ответ на эти слова Войницев зевает, лекарь Трилецкий отшучивается: «А в наше ужасное время пожарные на то есть, чтоб в огонь лазить за друзьями». Словно перефразируя стих Некрасова, Глагольев-старший продолжает: «...в наше время были любящие и ненавидящие, а следовательно, и негодующие и презирающие...» Он мыслит себя в числе ушедших из стана «праздноболтающих» в стан «погибающих за великое дело любви». Как ни снижается цена его обвинений современности от того, что многое говорится в подпитии и вычурно-витиевато, Глагольев верно определяет, почти словами Левина из «Анны Карениной», что в переживаемое время «все смешалось до крайности», перепуталось, что отсутствие людей чести и долга и составляет «современную чахотку» и что, например, «умнейший» Платонов «есть лучший выразитель современной неопределенности...». Старомодный Глагольев так и должен был сказать: «выразитель», ему даже дано подмечать литературные типы в жизни. Он и развивает тему о Платонове-«выразителе». Каждый «русский беллетрист чувствует эту неопределенность». Беллетристу бы и заняться этим новым типом: «Это герой (то есть Платонов. — В.К.) лучшего, еще, к сожалению, ненаписанного, современного романа...» Роман так и не был написан, но была написана Чеховым «Безотцовщина» и впереди был весь Чехов-беллетрист и драматург, который всесторонне обрисует эту «неопределенность» своего времени.
Неоднородную массу представляют собой и «дети». Войницев, сын генерала, — безвольный человек, тряпка. Молодой лекарь Николай Иванович, сын полковника в отставке Трилецкого, пропитан цинизмом по отношению к учению «отцов», постоянно оспаривает то, что говорят Глагольев-старший и другие «отцы». Его лекарское призвание уживается в нем с какой-то своеобразной бездуховностью, он может за шахматной игрой одновременно говорить о еде и о любви и задать никчемный вопрос, высказать плоское «умозаключение»: «Кто не умеет хорошо поесть, тот урод», «Как вы думаете, люблю я ее или нет?» Он изобретателен на самые вычурные выражения. И тут мы узнаем особое чеховское мастерство придумывать курьезы. Трилецкий-сын может придумать дурашливое имя и отчество вроде — «Вельзевул Буцефалович», гастрономические ухищрения повара назвать «астрономическими», а пирог у него окажется начиненным «чудесами» «флоры и фауны Старого и Нового света». Таким претенциозным остроумием будут наделены у Чехова доктор Дорн, штабс-капитан Соленый, конторщик Епиходов. Трилецкий, этот самоновейший остряк, во всем такой независимый, не дающий впутать себя ни в любовную, ни в какую другую историю, весьма пустой, и зачем живет — сам того не знает. Он только вечный оппонент тех людей, которые претендуют хоть на какую-то самостоятельность мыслей и поведения. Он подсмеивается над ничегонеделанием учителя Платонова, но и сам бездельничает. Оба они — из помещиков, и оба по положению разночинцы, «выразители» современной им «неопределенности».
Интересно задуман образ младшего Венгеровича, студента. Сначала он режет правду-матку в глаза Платонову, не подает ему руки: «Я презираю таких людей, как вы!» В общем, Венгерович-младший понял, что Платонов не оправдал надежд, предал идеалы. Теперь наступила пора ему, Венгеровичу-младшему, «всей душой ненавидящему пошлость, тунеядство, фиглярство», нести знамя прогресса. Но Платонов видит его насквозь, пустого фразера, «мастера рассыпаться» на словах. Платонов вышучивает его, играет с ним, как кошка с мышкой, и в тоне его же патетики предлагает Венгеровичу-младшему пожертвовать малую толику в пользу одного знакомого человека, принадлежащего к разряду «много сеющих и ничего не ядущих» (тут опять перефразировка некрасовской строки из стихотворения «У парадного подъезда»). И Венгерович-младший с досадой бросает: «Отстаньте!» А ведь его отец, Венгерович-старший, стяжатель, тоже кричал о себе в споре с Платоновым: «Я гражданин и, скажу правду, полезный гражданин...»
И уж крайнюю степень морального падения представляет собой Глагольев-младший. Он только что вернулся из Парижа, бесцеремонно выговаривает отцу за то, что тот вовремя денег не прислал. По циничной ненависти ко всему русскому Глагольев-младший предваряет слугу Яшу из «Вишневого сада»; его все манит в Париж, к развлечениям, кокоткам: «Какой в России, однако же, воздух несвежий! Какой-то промозглый, душный... Терпеть не могу России!..» Ничто не устраивает этого буфетного парижанина: «Одни только типы! Все типы, на кого ни посмотришь! Какие-то рожи, орлиные носы, жеманство...» Глагольев-младший — самозванец, присвоивший себе титул графа, мастер пускать пыль в глаза, он отца называет «старым барсуком» и глупым «тетеревом». Бесцеремонно готов пуститься в любовные авантюры. Сыну удается подчинить отца своему влиянию. Глагольев-старший изменяет своим «идеалам», предает любимую женщину и бежит в Париж.
Женские образы списаны с младшего поколения и, за исключением жены Платонова Саши, над простотой которой он постоянно подтрунивает (ты — моя «инфузория»), все остальные — Грекова, Софья Войницева и, как уже говорилось, отчасти молодая вдова-генеральша Анна Петровна — принадлежат к «сдвинутому» молодому поколению, со своими прихотями и странностями.
Саша всецело занята мужем и сыном. Она впервые появляется на сцене, как значится в ремарке, «в русском костюме». Это, видимо, должно напомнить о ее наивно-патриархальном характере. Анна Петровна сразу же замечает, что Платоновы «оба варварски пополнели». И Платонов подтверждает, что все последнее время он «пил, ел, спал, Майн-Рида жене вслух читал». Саша даже готова пожаловаться на занятость: «Миша клетку починял, а я в церковь ходила...» Птичка в клетке — символ мещанского благополучия. Быт их нарушает отец Саши, полковник в отставке Трилецкий, который любит внучка повидать да «с зять-ком свет белый покритиковать»; но внучек больше с исправником в преферанс режется и перестал наведываться. Духовных интересов мужа Саша не понимает; он советует ей прочитать книжку австрийского писателя об идеалах времени. Но непонятны ей слова автора: «Пора, наконец, снова возвестить о тех великих, вечных идеалах человечества, о тех бессмертных принципах свободы, которые были руководящими звездами наших отцов и которым мы изменили, к несчастью». Но если Саше трудно переварить такую духовную пищу, то пустой патетикой эти слова давно уже звучали и для ее мужа. И все же эта сцена показывает, какая пропасть разделяет супругов Платоновых.
Не по любви, видимо, вышла замуж за Войницева Софья Егоровна. Тут в духовном отношении явная диспропорция: жена выше мужа. Софья Егоровна все больше убеждается, что медовый месяц их отношений с супругом прошел. Она признается сама себе, что жизнь с мужем ей в тягость. Она задает мучивший ее вопрос: «Что делать?» Она чувствует влечение к Платонову. Еще студентом он ухаживал за ней, и их разговоры и сейчас глубоко затрагивают ее душевные струны. Платонов напоминает ей о ее незаурядности: ей бы выбрать мужа труженика, страдальца. Будь бы у него, Платонова, теперь силы, он бы вырвал и ее и себя из этого болота. Софья Егоровна и решается бежать с Платоновым от мужа: она начинает содействовать этой цели. И ей поручает Чехов произнести те слова о новой жизни, которые в его последующих произведениях все серьезнее и чаще будут произносить самые праведные герои: «Приветствую благословляю... тебя, новая жизнь!..» Но в ранней пьесе это радостное предчувствие нового еще не выношено. Пафос стремлений героини иронически прокомментирован все тем же лекарем Трилецким: «Лед! Камень! Статуя! Так и хочется подойти к ней и соскоблить с ее носа капельку гипса...» То есть это не живой человек, а умная кукла, и сил у нее мало, а на Трилецкого смотрит с презрением, как на шалопая... «Не надо мне новой жизни, — заявляет Платонов. — И старой девать некуда...» Теперь Софья Егоровна уже готова увлечь его вперед, силы ее проснулись; она и стреляет в Платонова, когда узнает о его измене с Анной Петровной.
В более уродливых и недостаточно установившихся формах идея эмансипации выражена в образе молодой девицы двадцати лет, из помещичьей семьи — Грековой. Тиранит ее и насмехается над ней по-своему к ней привязанный лекарь Трилецкий. Но тут еще намечается какое-то взаимное тяготение. Правда, оно не получит развития и кончится ничем. Более глубокие симпатии у Грековой к Платонову. Только его считает она человеком. В конце пьесы сама признается, что любит его. Но уж кто истинно донимал ее колкостями, — так это именно Платонов. Грекова занималась химией, чрезвычайно важная деталь эпохи — увлечение женщин естественными науками. А Платонов подтрунивал: «Я слышал, что вы добываете из клопов эфир... Хотите обогатить науку...» Он дразнит девушку и доводит до слез, знакомые заставляют его извиниться перед ней. А зоркая Анна Петровна подмечает: «Успел уж...» (то есть успел и эту очаровать). Грекова в точности определяет существо Платонова. По всеобщей молве, он на Гамлета похож, а между тем он «необыкновенный негодяй». Она и в суд на него подала за оскорбление, но одно письмецо его к ней все перевернуло: последовало признание в любви и наступил полный мир...
Кто же он, наконец, этот Платонов? Платонов — дворянин, сын своего времени, «лишний человек». Но приравнять его к Онегину, Печорину, Рудину трудно. От былой его славы умного, рассудительного человека, возвышающегося над посредственностью, осталась одна видимость. Едва уловимая черта отделяет Платонова от старших — Глагольева, Трилецкого: он сам казнит себя за пошлость, которой никак не может противиться. Вывернулась наизнанку и прежняя стабильная форма отношений «лишнего человека» к окружающей среде. В пьесе Чехова Платонов ни на что серьезно не нападает и никто ему серьезно не противостоит. Наоборот, все видят в нем по старой привычке и из тех реплик, которые слышат, умного человека, с которым полезно побеседовать и ума набраться, почти все предлагают ему дружбу.
Разумеется, кроме купца Бугрова, приобретателя Венгеровича и студента Венгеровича.
Платонов поистине чувствует себя лишним в жизни, не знает, на что убить время. Чехов создал удивительный по тонкости, особенный образ «лишнего человека». Надо заметить, что многое в образе Платонова остается для нас загадкой, и не хочется объяснить эту загадочность героя простой неопытностью автора, какой-то незавершенностью. Нет, мы чувствуем, что с образа Платонова начинается что-то особенное, собственно чеховское в искусстве, и трудность истолкования Платонова — это та же трудность, с которой мы сталкиваемся при истолковании творчества Чехова в целом.
Прислушаемся к тому, что говорит Платонов. Он мастер судить о других, но он не щадит и себя. Не верит он больше «самоделковой мудрости». Его студенческая молодость овеяна гражданскими мотивами некрасовской поэзии, выраженными в стихотворении «Когда из мрака заблужденья...»: «Был в университете, и на театральной площади, бывало... падшим хорошие слова говорил...» «Раису выкупил... собрал со студентами триста целковых и другую выкупил...» Но время прошло, и вот новые признания: «Что я в себе посеял, что взлелеял, что возрастил? (...) Зло кишит вокруг меня, пачкает землю, глотает моих братьев во Христе и по родине, я же сижу, сложив руки, как после тяжелой работы; сижу, гляжу, молчу...» Он помышляет о самоубийстве, настолько угнетает его ничтожество окружающих: «Но где же людей искать? К кому идти?.. Где же люди?»
Новизна в обрисовке «лишнего человека» в этой пьесе состояла в том, что Чехов показал его бездеятельность посреди кипучей деятельности, уравновесил его критику с самокритикой, его неверие в великие вопросы и сознание, что без них жить нельзя. Здесь нет примет героя-семидесятника. Перед нами герой «безвременья» 80-х годов.
Исследователями уже отмечалось, что на чеховской трактовке образа Платонова сказалось влияние статьи И.С. Тургенева «Дон-Кихот и Гамлет» (впервые опубликованной в 1860 году). Не будем судить, насколько точно толкует Тургенев Гамлета и гамлетизм. Нам важно то, что читавший эту статью Чехов (о чем мы узнаем из его письма к брату Михаилу от апреля 1879 года) мог почерпнуть такое суждение: «Гамлет с наслаждением, преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя — и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением. Он не верит в себя — и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, — и привязан к жизни...»
Кажется, Платонов прямо выкроен по этой мерке, все в нем есть то самое, что в Гамлете усмотрел Тургенев. Влияние Тургенева тут несомненно, оно подкупало нетрадиционным толкованием вечного шекспировского образа. Уже это одно могло привлечь Чехова.
Но дело тут в другом: широко набросанный Тургеневым образ на манер шекспировского Гамлета стал доминирующим в русской общественной жизни 80-х годов. И тут встречаем мы две особенности, которые отличают чеховскую трактовку образа Гамлета от тургеневской. У Тургенева остается еще много шекспировского, от подлинного Гамлета: Гамлет еще борется со злом, он воплощает дух отрицания, он верит в добро. У Чехова все эти качества чрезвычайно снижены. Если Гамлет — образ положительный и в истолковании Тургенева он имеет право на симпатию и сочувствие, то у Чехова Платонов, пожалуй, в целом — тип отрицательный, «необыкновенный негодяй». У Чехова получалась не литературная разновидность Гамлета, а новое жизненное явление, чисто чеховский герой безвременья, вылепленный размашисто и четко, разрабатывать который он будет всю жизнь во всех жанрах своего творчества.
В первой пьесе Чехова больше было не традиционного, а новаторского. Разглядеть это не смогли ни брат Александр, ни великая М.Н. Ермолова. Чехов начал не с мелкотравчатой, развлекательной литературы, не с низкосортной прессы, о чем речь впереди, а с большой литературы, с образов, имеющих великую родословную. В свете его первой пьесы надо толковать все последующие этапы его творческого становления и искать внутреннее единство в созданном им художественном мире.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |