Окаянный остров

Решение Чехова весной 1890 года отправиться на Сахалин родным, близким и знакомым показалось неожиданным. Его отговаривали, пугали трудностями, напоминали о его слабом здоровье, доказывали бессмыслицу этой затеи.

Но Чехов готовился к поездке. Брат Михаил свидетельствует, что «отчасти благодаря моим лекциям по уголовному праву и судопроизводству, А.П. стал собираться на Сахалин».

Читал и перечитывал Чехов «Записки из Мертвого дома» Достоевского, известную тогда книгу С.В. Максимова «Сибирь и каторга», Гончарова «Фрегат «Палладу», землепроходца, ученого Г.И. Невельского «Подвиги русских морских офицеров на крайнем Востоке России». Прочел специальную, тогда не очень обширную, литературу о Сахалине, этнографическое, географическое описание острова. В журналах ничего не было о каторге, открытой на Сахалине царским правительством для уголовников с 1869-го, а с 1886 года и для политических. Перед самым путешествием Чехова на Сахалин, в 1888 году, произошло на острове крупное волнение каторжников, вызванное произволом тюремной администрации.

Какой же мыслью руководствовался Чехов, отправляясь на Сахалин? Какую цель преследовал?

Чехов отшучивался на подобные вопросы со стороны друзей и сам скромно оценивал свою миссию. А.С. Суворину он сообщал: «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских». Упоминавшийся уже Александр Гумбольдт — выдающийся немецкий ученый-естествоиспытатель — в конце 1820-х годов, путешествуя по Сибири, оставил ценное ее описание. А американский журналист Джордж Кеннан обследовал в 1885—1886-х годах каторжные места ссылки Сибири, правдиво описав невыносимые условия политических ссыльных в книге «Сибирь и ссылка», вышедшей в Лондоне в 1890 году. Заинтересовала книга Кеннана и Льва Толстого и произвела сильное впечатление на русское общество. Затронута была тема, о которой молчала печать.

Поездка на Сахалин была попыткой Чехова вырваться из «малых дел», из камерности прежнего творчества. Это самокритика, особая чеховская взыскательность. Ведь «Скучная история» уже написана, слава, почет и даже Пушкинская премия уже пришли. Другой бы почил на лаврах. А Чехов подымался на новую ступень, он вдруг ощутил кризис творчества. Это был порыв выйти из 80-х в 90-е годы, захотелось практического деяния, которое гражданской полезностью превысило бы значение успехов в литературе. А это означало рождение у писателя нового взгляда на жизнь и на литературу.

Остро-полемически отражал Чехов скептические наскоки тех друзей, которые отговаривали его от поездки на Сахалин как ненужной и зряшной затеи. С позиций гражданского, совестливого долга он доказывал необходимость предпринимаемого им дела. «Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, — писал он Суворину 9 марта 1890 года, — которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов (...) мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно». Итак, не отдельные тюремщики, а государственная система виновата, не равнодушие отдельных лиц, а равнодушие целого общества.

В том же письме Чехов упоминает о грандиозных студенческих беспорядках в Московском университете, в Петровской земледельческой академии и обсуждает выдвинутые студентами требования: о полной свободе преподавания, об автономии университета, свободном доступе в университеты без различия национальности, пола и общественного положения, понижении платы за обучение. Вот и готова крамола, вот и готовы контингенты каторжников на Сахалин, если правительству и жандармам удастся погасить студенческие волнения, перехватить «зачинщиков».

Чехов живо отныне улавливает связь вещей: для него окаянный Сахалин — символ самодержавной России, являющейся тюрьмой народов, и пора писателю, изучающему русскую жизнь, заглянуть в самое ее пекло. Чехов прекрасно знает, что среди каторжников есть действительные злодеи, убийцы, фальшивомонетчики. Но что значит их вина по сравнению с преступностью всего государственного устройства, растлевающим влиянием самой каторги.

Были и другие соображения у Чехова. Русские люди, исследуя Сахалин, писал Чехов Суворину, «совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека...». «Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный», «...в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку», «должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь».

Перед поездкой на Сахалин Чехов в «Новом времени» опубликовал свое размышление на тему о Н.М. Пржевальском, великом русском ученом, путешественнике, обследовавшем Уссурийский край, Монголию, Северный Тибет и скончавшемся в 1888 году. В этой заметке Чехова важны не только восторженные слова о Пржевальском, о нравственной силе, чувстве чести и о науке, о воспитательном значении подвижнического служения родине, которое делает таких людей святыми в национальной истории наряду с Н.Н. Миклухо-Маклаем, Г.И. Невельским. Здесь важен для самого Чехова подтекст. Чехов не довольствуется типическим в литературе, он хочет встряхнуться и обрести его в самой жизни, найти готовые модели прекрасного, составляющие самые поэтические, жизнерадостные моменты общества. «Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, то те же самые типы, даваемые самою жизнью, стоят вне всякой цены».

Никогда Чехов не сомневался в воспитательной роли литературы. Но ему надоели вечные попреки, что он бесстрастный художник. Только что перед отъездом на Сахалин его «обругали» в «Русской мысли» как беспринципного писателя, стоящего в одном ряду с каким-то Ясинским. Не зная, как обернется путешествие и минует ли он все опасности, Чехов послал редактору и издателю журнала В.М. Лаврову письмо с полным разрывом даже шапочного знакомства. Чехов редко вступался за себя, обычно не отвечая на критику. Но тут перед опасным путешествием не было сил удержаться от ответа: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был». Хотелось одним ярким делом доказать противное, хотелось причислиться к сонму Пржевальских: «Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели». Хотелось вырваться из литературы и литературщины на простор живой жизни, испить чашу горечи и предстать перед обществом таким, каким Чехов всегда сознавал себя, во всех своих делах и помыслах.

Чехов выехал на Сахалин с Ярославского вокзала в Москве 19 апреля 1890 года. Провожали его мать Евгения Яковлевна, сестра Мария Павловна, художник И.И. Левитан, Кувшинниковы, хорошие знакомые Чехова (Софья Петровна — художница, выведенная позднее в «Попрыгунье», и ее муж, полицейский врач). До Троице-Сергиевской лавры его провожал брат Иван Павлович. Чехов подробно разработал маршрут, запасся картой Сахалина. Но официальных бумаг к приамурскому и сахалинскому начальству исхлопотать не удалось. Обращение к начальнику Главного тюремного управления М.Н. Галкину-Враскому за разрешением на поездку и содействие на месте результатов не дало. Пришлось на собственный страх и риск действовать. В кармане была лишь бумага от «Нового времени», в которой говорилось, что сотрудник газеты Чехов рекомендуется для поездки на Сахалин в качестве корреспондента. И первое время, действительно, Чехов прислал в «Новое время» несколько путевых записок, которые печатались под общей шапкой «Из Сибири». Но все же Чехов в этой поездке «представлял» только самого себя и совесть русской литературы.

Чехов говорил, что если бы даже два-три дня из всей поездки выйдут интересными и примечательными, то он не будет жалеть о трудностях и бесплодности всей поездки. На самом деле дней таких было очень много, и отчасти все зависело от любознательности и настроения самого путешественника. А Чехов умел наблюдать, живо общаться с людьми. Его письма с дороги содержат много юмора и замечательных зарисовок.

В Ярославле он сел на пароход: дождь сначала мешал любоваться Волгой, и на душе было мрачно. Но воображение подсказывало свое: красивы буксирные пароходы, которые тянут за собой по четыре-пять барж, словно молодой человек, за фалды которого уцепились «жена-кувалда, теща, своячница и бабушка жены». Плес напоминал «томного» Левитана. Кострома и Кинешма очень понравились. Замечания касаются то обеда, то скучного соседа, то дешевизны икры, стерляди, грибов. Чехова умиляет, что каюты можно запирать, и «до Перми у меня ничего не украдут». То беспокоит его мысль, кто же теперь в Москве ухаживает за Ликой Мизиновой, с которой у Чехова все было непросто.

От Перми до Екатеринбурга Чехов ехал по железной дороге. Телеграфировал в Тюмень: «Когда отходит первый пароход на Томск». И вдруг принимает неожиданное решение скакать на лошадях полторы тысячи верст по бездорожью, в распутицу. Тут выпало на долю Чехова много трудностей. Пришлось пересекать Обь, Иртыш, Томь. Были рискованные моменты — столкновение с встречными тройками, чуть не опрокинулась почтовая лодка, в которой сидел со своим багажом Чехов. Из Томска Чехов отправился до Иркутска, две тысячи с лишним верст — и это было вторым тяжким испытанием — по бездорожью, в непогоду, с поломками коляски. Иногда он много верст шел пешком. Через Читу добрался до Сретенска, с приключениями переплыл Байкал и прибыл на пристань за час до отхода парохода «Ермак». Отсюда началась самая спокойная часть пути. Чехов любовался необыкновенно красивой природой. Даже когда вблизи Покровской, где Шилка сливается с Аргунью и переходит в Амур, пароход сел на мель и его ремонтировали дня два, все равно было много интересного. Чехов прислушивался к разговорам купцов, золотопромышленников. Он заметил, что люди здесь чувствуют себя свободнее, чем в европейской России, и разговоры вольнее, потому что властей тут почти нет.

От Благовещенска на пароходе «Муравьев-Амурский» Чехов доплыл до Николаевска и затем на пароходе «Байкал» пересек Татарский пролив и 11 июля высадился в Александровской слободке у устья реки Дуйки. Здесь помещалась резиденция начальника острова. Когда Чехов подъезжал с моря к Александровской слободке, перед ним раскинулась на много рукавов неугомонная весной Дуйка, тощие злаки по болоту, на берегу в пяти местах и на дальней кромке горела тайга, и зловещая картина каторжного острова навевала тяжелые думы.

На Сахалине было три каторги: Александровская, Тымовская и Корсаковская. К сожалению, не сохранился главный дом, в котором жил Чехов в Александровской слободке, дом Д.А. Булгаревича, казначея канцелярии начальника острова. Его недавно снесли в связи с новыми стройками. Имеющийся Музей Чехова на Сахалине помещается в той же бывшей Александровской слободке в случайном доме; сюда только что высадившийся на берег Чехов заходил пить чай. В местной лавочке Чехов познакомился с доктором Б.А. Перлиным, в квартире которого первоначально поселился в тот же день.

Чехов явился с визитом к начальнику острова генералу В.О. Кононовичу. Через неделю присутствовал при встрече в Александровском посту начальника Приамурского края генерал-губернатора барона А.Н. Корфа. Оба начальника обещали Чехову содействие и даже разрешили ему пользоваться официальными документами, в которых отражалась действительность на каторжном острове. Ему было разрешено бывать где и у кого угодно, осматривать тюрьмы и поселения, но только не общаться с политическими ссыльными.

Ласковое обхождение начальников не могло обмануть Чехова, который, проводя перепись населения (им составлено было более десяти тысяч карточек), сопоставляя факты, знакомясь в каждой избе, в каждом бараке с судьбами людей, убеждался, что сердобольные фразы Кононовича и Корфа об участи «несчастных», желание начальников выставить себя лично порядочными людьми, старающимися не применять суровых мер наказания, в том числе смертных казней, — все это сплошное лицемерие, так как система душегубства, невыносимого каторжного режима была «свыше продумана» и губила сотнями и тысячами людей.

Сахалин давал понятие и об искажениях юридических и нравственных «норм» со стороны властей и со стороны преступного элемента в народе. Остров подсказывал «нормы» новые, которые жили в душах «политических». С политическими Чехов, вопреки предписаниям властей, успел побеседовать под разными предлогами. После Сахалина у Чехова появилась новая мера суровости в воспроизведении жизни, мечта о будущем, появились идеалы, положительные герои.

Книга «Остров Сахалин» вышла в свет в 1895 году в издании подобревшего к Чехову журнала «Русская мысль» и была серьезнейшим гражданским подвигом русского писателя, всколыхнувшим русскую общественность так, что тема каторги и ссылки сделалась злободневной в русской публицистике.

Писатель всемерно старался, чтобы в его книге говорили факты и только факты, а свою «субъективность» он сознательно глушил. Даже шутки при страшных картинах должны были служить поискам объективной манеры повествования. Эмоциональность и живописность книги «Как я попал на Сахалин» другого путешественника, бойкого фельетониста Власа Дорошевича (1895), ослабляли общественное ее воздействие. Чеховская же сдержанность таила в себе огромную впечатляющую силу. Он сам ловил себя на «фальши», когда стиль начинал отзываться поучением или таинственностью. И верный тон находился сразу, когда подальше припрятывалось собственное «я». «Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, — признавался Чехов А.С. Суворину 28 июля 1893 года, — то мне стало легко, и работа моя закипела...»

Можно, конечно, сахалинскую тему выводить из предшествующего творчества Чехова: он был автором репортажа из зала суда: «Дела Рыкова и К°», рассказов «Суд» и «Случай из судебной практики», «Сонная одурь», «Беда». Судебная практика интересовала его. И как медик он участвовал в экспертизах. Его интересовала психология осужденного: «Вор», «Нытье», «Мечты». Но это — узкое объяснение. Сахалин в творчестве Чехова не тема, а принципиально важное решение, определяющее направление всей жизни.

Наиболее ценными частями книги Чехова «Остров Сахалин» являются лично увиденные им картины.

Наблюдения меткие и поражают контрастом между сахалинской окаянностью и внешним благообразием природных чудес. Чехову сразу же бросается в глаза, что мыс Жонкиер справа и три острые скалы около него в море — Три брата — напоминают крымский пейзаж, а именно Аю-Даг в Гурзуфе. Но это совсем не Гурзуф... Тут, у подножия Жонкиера, самая страшная Воеводская тюрьма на узкой полоске берега и дальше Дуэ — угольные шахты, душегубки.

Мы должны знать, что контраст между тихими молитвами и бряцанием кандалов на руках каторжников, мастерски изображенный Толстым в «Воскресении», заимствован им из чеховского «Острова Сахалина»; там есть рассказ иеромонаха Ираклия Александровского поста: «Служишь, а там — бряцание кандалов».

Чехов нигде не нагнетает ужасов, но краткие его рассказы, например об известной каторжанке по прозвищу Золотая Ручка, целая поэма о том, как много может выдержать человек. Среди каторжан люди, совершившие самые невероятные преступления: убийцы жен, детей, родителей. Один, например, из ревности засек нагайкой свою жену, беременную на девятом месяце. И почти каждая каторжная — то жертва «романтического», то семейного преступления: «За мужа пришла», «за свекровь пришла».

Чехов только один раз описывает наказание плетьми, свидетелем которого был сам. Это сцена наказания Прохорова за побег из Воеводской тюрьмы. Каторжник ринулся через Татарский пролив на небольшом плоту, но его догнали. Выяснилось при этом, что он еще и убил казака и двух его внучек. Чехов описывает и плети, и «кобылу» с прорезями для рук и ног, и удары палача, и вопли жертвы.

Чехов показывает, как развращено начальство, надзиратели, духовные исповедники, доктора, принимающие участие в экзекуции. Наказание производится с садизмом, с насмешками, лицемерными поучениями. А палаческие обязанности выполняют недавние преступники, «сахалинские знаменитости».

Всех прибывших на каторгу женщин направляют в дома терпимости. Таким же невольничьим рынком была и раздача каторжанок в прислуги к чиновникам, в сожительницы к поселенцам, а иногда и к каторжанам. В женский барак выпускаются искатели подруг, «женихи», и они выбирают себе работниц, «домашних лошадей».

Ошеломленные сначала открывающейся перед ними судьбой, каторжанки затем смиряются: другого выбора у них нет. Чехов рассказывает об ужасной судьбе детей, которые рождаются на каторге: это тысячи обреченных на беспросветное рабство, болезни и раннюю смерть.

Чехов написал книгу огромной обличительной силы, рассказ-исследование с цифрами, с опорой на перепись и свидетельства собственных глаз. Чехов показал, что остров Сахалин — сосредоточение всех злокачественных недугов царской России. Тут он увидел «все». И отныне, считал он, ни писатели, ни русское общество не могут быть спокойными ни минуты, пока есть каторжный «окаянный остров» Сахалин.

Несмотря на запрет начальства и тайно ведшееся за Чеховым неослабное наблюдение, он сумел ознакомиться с судьбами «политических» ссыльно-каторжных, сосланных за «государственные преступления». Он собирал информацию о политических при помощи личных наблюдений и впечатлений, из рассказов сахалинских знакомых, особенно должностных лиц, служивших в канцелярии начальника острова, из документов, приказов, рапортов, ведомостей. Многое он мог узнать от Булгаревича.

Когда Чехов прибыл на Сахалин, там находилось около сорока человек, осужденных за «государственные преступления». Это были русские народовольцы, члены польской социально-революционной партии «Пролетариат», члены «Тайного Совета» польско-литовской социально-революционной партии. Во время переписи сахалинского населения, специально этого не оговаривая, Чехов записал и сосланных за «государственные преступления», то есть политических ссыльных. В архивах сохранилось более семи с половиной тысяч карточек-анкет, составленных Чеховым во время переписи, из них двадцать заполнены на политических ссыльных.

В книге «Остров Сахалин» он их не называет по фамилиям, но намекает там, где говорит «о привилегированных» ссыльных, «грамотных» ссыльных, «каторжных в вольном платье». Эти люди, естественно, пользовались особенным душевным расположением Чехова, хотя он и не мог открыто это выразить. Никакие они не преступники, а настоящие борцы за будущую Россию, носители той загадочной для Чехова «общей идеи», которую он так жадно искал для себя.

Вернулся Чехов с Сахалина морским путем через Владивосток, Гонконг, Цейлон, Суэцкий канал, Средиземное и Черное море. Прибыл в Одессу 5 декабря 1890 года на пароходе «Добровольного флота». Мать и брат Михаил Павлович встречали Чехова в Туле, и на следующий день вместе прибыли в Москву.

Чехов говорил, что он привез чертову пропасть планов, охотно отмечал происшедшие с ним перемены. Критически он относится и к собственной жизни. «Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни», — делился он новыми своими идеями с А.С. Сувориным 19 декабря 1891 года. Занимавшая его перед поездкой «Крейцерова соната» Толстого теперь, после сахалинских впечатлений, уже не кажется в общественном смысле потрясающим произведением.

Созревало настроение «жить среди народа». Чехов совершает несколько поездок в 1890-х годах за границу — во Францию, Италию. Здесь после Азии, набирался впечатлений от Европы. И это еще больше укрепляло его в мысли заняться «общественной и политической деятельностью» у себя на родине. Европа не могла заслонить сахалинских впечатлений: хвалил он ее не как «западник» и порицал не как «славянофил». А были еще во времена Чехова и те и другие. Он лишь существенно подвинулся в выработке своей «общей идеи», побывав на крайних точках Азии и Европы, и больше почувствовал себя ответственным перед родиной.