Метафора «жизнь — строение» находит в повести свою параллель — аналогичную метафору, представляющую произведения искусства, литературы. Эта метафора появляется в главе XIX, где говорится, как Клеопатра каждый день читает больному Редьке, который очень любил искусство, Островского и Гоголя:
Пьесы привлекали его и содержанием, и моралью, и своею сложною искусною постройкой, и он удивлялся ему, никогда не называя его по фамилии:
— Как это он ловко всё пригнал к месту! [С. 9, 272].
Сложная искусная постройка — метафора, воплощающая всю архитектонику, отточенную форму произведения. Искусству, по Чехову, свойственна строгая подобранность всех «строительных элементов». А заменяющее любого гения местоимение он в словах Редьки содержит намек на причастность автора божественному, на присутствие Творца в каждом совершенном произведении искусства.
Искусная постройка прекрасных творений явно противопоставлена в повести бездарным строениям архитектора:
...он прибегал к разного рода пристройкам, присаживая их одну к другой, и я как сейчас вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись <...> крыша низкая, приплюснутая... [С. 9, 198].
Строения архитектора уродливы, они распространяются, расползаются вширь из-за бесчисленных пристроек, и соответственно не могут обрести нормальную высоту, вертикаль. Такая же пристроечность видна и на чертежах архитектора: он начинал от зала и гостиной, к которым «пририсовывал столовую, детскую, кабинет» [С. 9, 198]. Пристроечность архитектурных сооружений очевидно подчеркивается повтором приставки при- в стоящих рядом лексемах пристройкам, присаживая. Деепричастие с зависимым компонентом с точки зрения референции, по сути, избыточно: слово пристройки уже включает сему «одна к другой». Присутствие деепричастия присаживая важно своими ассоциациями, ведущими к представлениям о приземистости (ср. прилагательное присадистый), «малорослости», согнутости. Этому же впечатлению способствует и еще одна деталь в описании домов — крыша: низкая, приплюснутая. Расползающиеся по земле дома-пристройки архитектора, по сути, не являются постройками. Постройка в «Моей жизни» возможна только в искусстве, ей свойственна сложность и высота, открывающая в ней бытие Бога.
Дома архитектора в «Моей жизни», как мы уже говорили, являются реализацией метафоры «общественная жизнь — строение». Поэтому весь, так сказать, экфрасис повести — описание сооружений Полознева-старшего — становится характеристикой существующей жизни общества. Соответственно, общественная жизнь сравнивается с искусством, с его «постройкой» и, поскольку городские дома противопоставлены искусству, постольку жизнь может быть определена «апофатически» — посредством отрицания того, что составляет его неотъемлемую часть. Это значит, что в реальной жизни нет ничего того, что привлекало Редьку в творениях Гоголя и Островского, — ни настоящего смысла, ни моральных законов, ни красоты. Произведение искусства отличается завершенностью, законченностью, связностью — пригнанностью к месту — в отличие от бесформенной пристроечности жизни-строения. Настоящий творец свободен, все детали его будущей постройки подчиняются ему, движутся по его воле: он пригоняет их к месту. Созданные же архитектором части его строения громоздки и неподвижны, и требуют от своего создателя его суетливого движения: «он прибегал к разного рода пристройкам».
Дома архитектора — воплощение его «идеи», неясной и ущербной: «идея у него была неясная, крайне спутанная, куцая» [С. 9, 198]. Пристройки — это именно результат ущербности идеи: архитектор использовал пристройки «всякий раз, точно чувствуя, что чего-то не хватает» [С. 9, 198].
Глядя на результаты архитекторской деятельности отца, Мисаил думает о его бездарности, а затем в конце повести жизнь получает соответствующие определения:
...зачем же эта ваша жизнь, которую вы считаете обязательною и для нас, — зачем она так скучна, так бездарна... [С. 9, 278].
Определения, таким образом, имеют метонимическое происхождение, являясь гипаллагой. Они показывает непосредственную зависимость жизни от человека, от его способностей, и неслучайно дома отца напоминают Мисаилу его самого:
...почему-то все эти выстроенные отцом дома, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый [С. 9, 198].
В домах, воплощающих эту «затылочную» часть образа архитектора, как будто нет человеческого лица, нет глаз.
Бездарность отца становится «стилем» жизни:
С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала нашим стилем.
Этот стиль отец внес и в жизнь моей сестры. Начать с того, что он назвал ее Клеопатрой (как меня назвал Мисаилом) [С. 9, 198].
Слово стиль в соответствии со своей семантикой («совокупность художественных средств, характерных для произведений искусства какого-н. художника, эпохи, нации»)1 ориентирует на сопоставление жизни с искусством. Жизнь, с одной стороны, противопоставлена настоящему, «высокому» искусству, а с другой стороны, сопоставлена с искусством, что должно показать «искусственность» жизни-строения. В жизни, построенной архитектором, нет здорового стержня живой жизни народа, нет внутреннего, имманентного организующего начала, поэтому в нее все вносится извне: идея, выражающаяся сначала на чертеже, затем воплощающий ее стиль. Жизнь отдельного человека не может стать автономным пространством: ей сообщается стиль всеобщего «архитектурного» сооружения.
Имена, которые выбирает архитектор для поддержания стиля жизни, по-видимому, должны показать величественность (Клеопатра) и святость его жизни (Мисаил — «выпрошенный у бога»). Подробно об ономатологии в повести «Моя жизнь» см. в [Собенников 1997: 63—64, 81—82].
Примечания
1. Толковый словарь русского языка: в 4 т. / под ред. Д.Н. Ушакова / Т. 4. М.: Гос. ин-т «Советская энциклопедия», 1940. С. 517.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |